Енисеев, следивший из-за угла, скрипел и тихо фырчал – но смех умудрился сдержать.
– Старик – молодец, надо его к ордену представить! Бежим, отсидимся в сарае. Сейчас обязательно какой-нибудь местный смельчак с навозными вилами выскочит – показать, что ему сам черт не брат.
– Это тот автомобиль.
– Что и следовало доказать…
Ворота сарая, где хранились препятствия – барьеры разной высоты, стояки, полосатые бревна и прочее добро, необходимое для сооружения «корзин» и «звезд», были притворены. Аяксы заскочили в сарай и встали по обе стороны этих ворот, прижавшись к дощатой стене.
У конюшен действительно было шумно. Лабрюйер прислушался.
– По-латышски галдят. Дураком и пьяницей парня называют.
– Видно, так оно и есть. С вилами против скелета никто не вышел?
– Притихли. Там кто-то поумнее вразумил – шум подымать не надо, а то… чего-то я не понял… они кого-то боятся… Похоже, ушли в конюшню.
– И будут там держать круговую оборону. Если что, Лабрюйер, тут есть где спрятаться – хоть бы за кирпичную стенку. Это такое препятствие для лошадей – стена из досок, раскрашенная под кирпич.
Лабрюйер огляделся.
– Стены не вижу, но тут что-то поблескивает.
Свет в сарай проникал через узкие окна под крышей. Понять, что громоздилось посередке, Лабрюйер не мог – и ровно на один миг включил фонарик.
Этого хватило.
– Фургон «бенц», – сказал Енисеев. – Любопытно, когда его сюда пригнали. Мы его тут еще не видели. Похоже, новенький… на пневматических шинах… Хорошая таратайка, сотню пудов запросто увезет… На кой он им?
Парусиновый кузов фургона, темно-синий и плотный, был пристегнут многими ремешками. Лабрюйер зашел сзади, приподнял край и посветил вовнутрь фонариком.
– Или я сошел с ума, или они устроили походный госпиталь, – удивился он.
– А что?
– Там подвесные койки. Как на судне.
– Что бы это значило?.. Каких раненых собрались они возить?.. Война будет, несомненно будет, но если бы она уже началась – я бы знал…
– Может быть, не раненых? – предположил Лабрюйер. – Может, на этом фургоне поедут очень далеко, и шоферы будут вести его по очереди, и спать тоже по очереди.
– Тоже версия. Но куда бы этим господам ехать? Да еще на фургоне…
– Спасаться бегством?
– Для бегства есть автомобили, делающие полтораста километров в час… Стойте! Я понял! Только бы не сегодня…
Глава тридцать вторая
Лабрюйер много всякой ругани слышал на своем веку. Когда полиция совершает налет на тайный притон и прихватывает там на горячем компанию мерзавцев, по которым каторга плачет, – много всяких заковыристых словечек звучит от злобы и бессилия.
Енисеев выразился не хуже бывалого каторжника.
– Думал, раз они в ресторане – то и дух перевести можно. Ох, старый осел. Ресторан-то и есть самое подходящее место.
– Для чего?
– Это мы сейчас узнаем… Тс-с-с… за барьер…
Это было изо всех конских препятствий самое гадкое, заплетенное колючими прутьями. Быстро пригнувшись за барьером, Лабрюйер едва не выколол себе глаз.
В сарай вошел человек с фонарем. Поставив фонарь на землю, он вышел – и вернулся с товарищем. Вдвоем они несли ящик, который сзади поставили в фургон.
– Принеси бидон с водой, Мартин, – сказал по-немецки этот человек. – И сена побольше. Пусть едут с удобствами, как знатные господа.
– Сейчас.
Мартин убежал. Человек с фонарем забрался в фургон и чем-то там гремел. Енисеев и Лабрюйер, затаившись, молчали.
Явился Мартин с огромной охапкой сена.
– Где ты пропадаешь, скотина? – крикнул из фургона тот, кто, видимо, был его главным начальником. – Мне телефонировали – они уже едут. А ты копаешься! Давай сюда сено. Будет им королевское ложе, только без балдахина. Пойди, глянь – может, их уже везут.
Мартин выскочил из сарая и сразу вернулся.
– Я видел огни на поле. Господин Таубе едет через большие ворота.
– Ну, теперь каждая минута дорога!
Мужчина выпрыгнул из фургона, подхватил фонарь и выбежал.
– Кто это? – шепотом спросил Лабрюйер.
– Позвольте вам представить герра Алоиза Фридрихса. Наконец-то он заговорил!
– Что значит – наконец-то?
– А он глухонемым конюхом притворялся. Тихо…
Енисеев бесшумно подошел к воротам сарая и выглянул. Видимо, ему одного мгновенного взора хватило, чтобы оценить ситуацию. Он быстро забрался в кабинку фургона и сел за руль.
– А вы чего ждете? – спросил он.
– Это зачем еще?
– Затем… их уже привезли из ресторана. Сами из авто выйти не могут, их на руках выносят. Да, вы хорошо разворошили этот муравейник… Я думал, у меня еще пара дней в запасе. Какого черта! И ваш Водолеев там крутится. Лабрюйер, быстро отворяйте ворота и садитесь, черт бы вас побрал!
– Вы спятили. Вы даже не знаете, есть ли в баке бензин.
– Пари – полон бак бензина. Они только ждут, пока конюхи угомонятся. Черепной грим сослужил нам неожиданную службу. Дай Бог здоровья Славскому! Ну, чего вы ждете?
– Черт бы и вас побрал, Енисеев, – сказал Лабрюйер и распахнул ворота сарая.
Садиться на место возле шоферского пришлось уже на ходу.
Фургон оказался отлично готов к стремительному и опасному путешествию.
Не разбирая дороги, Енисеев вел его по летному полю, мимо трибуны, прямо к главным воротам. Вслед кричали и принялись стрелять.
– А шиш вам! – кричал Енисеев. – Шиш, а не наши авиаторы! Держись, брат Аякс, сейчас будет тряско!
– Куда мы едем? – спросил Лабрюйер.
– Куда-нибудь! Подальше от ипподрома!
– У них есть «катафалк» и лошади, – напомнил Лабрюйер. – Тут такие красавцы – на короткой дистанции могут и авто обогнать.
– А у нас есть кое-что другое…
И тут Енисеев запел – так, что у Лабрюйера мурашки по шкуре побежали:
– Готовы на бой кровавый за свои права!..
Пропето было всерьез.
Фургон влетел в Зассенхоф.
– Теперь командуй, – велел Енисеев. – Ты эти места лучше знаешь. Нам нужно запутать след. Они у нас на плечах висят.
Лабрюйер как раз плоховато знал эту часть города. Выкрикивая «направо» и «налево», он сбился с толку. А меж тем черный «катафалк» действительно мчался следом. И хуже того – оказалось, что в хозяйстве у похитителей был мотоциклет. Он обогнал «катафалк», вырвался вперед, поравнялся с кабиной фургона, и мотоциклист выстрелил.
– Мазила! – крикнул ему Енисеев. – Держись, Аякс, сейчас мы его об забор размажем!
Но мотоциклист, разгадав маневр, вовремя отстал.
– Направо! – приказал Лабрюйер. – Опять направо!
– Только бы они меня не подшибли, ты-то шоферить не умеешь… Ух!
Фургон чудом вписался в поворот.
– А если меня подшибут да тебя к праотцам отправят, то – лови ветра в поле. Отсюда – на Митаву, потом – на Шавли, это почти по прямой выходит, а там уж германская граница в двух шагах. От Риги до Мемеля и трехсот верст не будет, что это для автомобиля? И у них наверняка намечено место для дневки. Я ведь должен был понять – если они сегодня выдернули этого дурака из Майоренхофа – значит, в ночь и уйдут, сволочи!
– Но перевести трех человек через границу…
– У Дитрихса наверняка сохранились старые связи, он же контрабандой промышлял. Его с ценным грузом в любой корчме спрячут… Только бы он по дороге Володю Слюсаренко не выкинул – в удавленном виде. Слюсаренко ведь за компанию прихватили…
– Налево! И смотри все время налево – там будет узкий переулок.
– Ага!
Лабрюйер, припомнив карту местности, нарочно выбирал улицы, где мотоциклист не мог бы поравняться с кабиной фургона.
– Надо избавляться от этой колымаги, – сказал он.
– А на чем мы вернемся на ипподром?
– Найдем другую. Это будет надежнее.
– Среди ночи?
– Я знаю место!
Лабрюйер имел в виду гаражи у Выгонной дамбы. Рига росла, и новорожденные кварталы роскошных домов строились недалеко от городского пастбища. Богатые рижане держали свои автомобили поблизости от жилищ, в больших гаражах, под присмотром механиков.
– Далеко?
– На том берегу.
– А от набережной – далеко?
– Не очень.
– Мы могли бы скинуть чертов фургон с моста…
– Не получится. Для этого – далековато, – Лабрюйер даже не попытался представить, как Енисеев собирается скидывать фургон в Двину.
– Но куда-то же его нужно девать.
– Может, в Мариинский пруд загнать?
– Где он?
– Направо! Теперь – налево. Он где-то там…
– Где-то! Черт, где мы?!
Дома кончились, местность была открытая, дорога – прямая, спрятаться – негде.
– Тут огороды и пастбище. У нас все Задвинье такое – полоса города, полоса деревни…
– Если он будет догонять – стреляй, не задумывайся.
Лабрюйер извернулся на сиденье и выставил руку с револьвером.
Выстрелил он куда пришлось, чтобы немного испугать мотоциклиста. Целиться, подскакивая на ухабах, Лабрюйер не умел, а ухабов на глинистой дороге было изрядно.
– Вот что! – догадался он. – На повороте я соскочу. Ты чеши дальше, а я из-за куста его сниму!
– Снимешь, а потом? За ним же «форд» – думаешь, пешком от «форда» убежать? Сиди уж, Аякс Локридский!
Открытое пространство было невелико – фургон очень скоро влетел в створ улицы и скрылся между домами.
– А теперь – налево, налево, пока не упремся в Хаккенсбергский залив.
– Так, может, туда фургон спихнуть? Там же рядом – Митавский вокзал, найдем какую-нибудь таратайку!
– Ничего себе рядом! Это тебе не Древняя Греция, там – все рядом…
У Лабрюйера в школьные годы сложилось именно такое представление; Троянскую войну он представлял походом мальчишек одного двора в другой, враждебный, двор, и олимпийских богов – подвыпившими взрослыми, которые ради смеха стравливают сопляков. Такое он наблюдал в Московском форштадте, где жил в детстве.
Переругиваясь, Аяксы уходили от погони, причем последний выстрел Лабрюйер сделал уже на привокзальной площади. Там, как полагалось, дежурили городовые. Поднялся шум, крик, свист. Не желая объяснений, Енисеев свернул к понтонному мосту.