«Ай!» Просто маленькие злые подростковые шутки.
Когда по радио крутили The House of the Rising Sun, я думал, что это лучшая песня в мире. Я видел выступление The Animals в консерватории, и меня настолько переполняли эмоции, что я вскочил с места, побежал на сцену и пожал руку бас-гитаристу, Чесу Чендлеру. А потом появились The Rolling Stones. Рок – моя религия, а эти ребята – мои боги!
Необязательно идти в гребаный Храм Судьбы, чтобы узнать мои мечты о The Rolling Stones или The Yardbirds – я постоянно думал о них и строил воображаемые ситуации в шестнадцать лет. Я мечтал написать песню или быть в британской группе, когда наступило первое британское вторжение, и – больше всего – о славе! О бессмертии! Мне хотелось влиться в канавки пластинки. Я хотел, чтобы мечтательные юные девушки слушали мой голос и плакали. Я представлял, что через тысячу лет после моей смерти люди во внешних галактиках будут слушать Dream On и говорить вполголоса: «Это он, тот странный Бессмертный!»
А потом на короткое время меня правда коснулась ласковая рука судьбы, когда где-то в 1964 году я стал братом Мика Джаггера, Крисом. Мик Джаггер был самым крутым парнем в квартале, и, конечно, я сразу же подхватывал за ним все подряд. Мик, Кит и все такое – меня как будто сбил поезд. It’s All Over Now буквально стал гребаным грузовым составом блюза, который мчался прямо на меня.
Летом 1964-го я отправился на озеро в северной части штата Нью-Йорк, Баш-Биш-Фоллс или что-то типа того, недалеко от Утики, с ребятами из Йонкерса. Длинные волосы, шестнадцать лет, обычный парень, но кто-то сказал: «Ничего себе, ты похож на Мика Джаггера!» И вот оно… теперь меня не остановить! «Вообще-то я Крис, братуха Мика Джаггера. Тот самый!» Я до безумия влился в эту роль. Я словно улетел на другую планету и сразу же начал говорить на кокни. Что-то вроде: «Он какой-то педиковатый, вам не кажется? Не хочешь мармит, дорогуша? Может, покурим, приятель? Ужасная погода, вы не находите?» Это называется, знаете ли, потерянными днями юности. Когда ты молод, ты с легкостью можешь принять на себя другую личность, как хамелеон. Я до сих пор это понимаю. И могу.
В те дни британского вторжения ты просто должен был стать британцем, чтобы выжить. Перво-наперво надо было говорить с британским акцентом. Это правило номер один. И я с ним справился. У меня все еще сохранились вырезки про The Strangers: «Стивен Тайлер с отвисшей нижней губой, как у Джаггера, поднял на ноги весь первый ряд». Так написали в газете. Они с потрохами купились на мои закосы под Мика. Я не мог поверить. Но нет, разумеется, я – сильнее любого другого – верил в это. Я был им. Мне едва исполнилось шестнадцать, но в моем сознании я уже стал одним из «Лучших исполнителей Англии». Хотя The Strangers скорее были похожи на неудачную версию Freddie and the Dreamers, а не на «Стоунз». Может, хотя бы лучший исполнитель Йонкерса.
Я мечтал написать песню или быть в британской группе, когда наступило первое британское вторжение, и – больше всего – о славе! О бессмертии! Мне хотелось влиться в канавки пластинки. Я хотел, чтобы мечтательные юные девушки слушали мой голос и плакали.
В начале семидесятых мне было неловко признавать мою любовь к Мику, потому что пресса уже вовсю твердила о Мике Джаггере и Стивене Тайлере, а я хотел уйти как можно дальше от этих сравнений. Я надеялся, что они найдут в моей музыке какую-то ценность, а не превратят «Аэросмит» в какую-то пародийную группу со мной в качестве двойника Мика Джаггера.
Но да, он был моим охуительным героем. На самом деле шесть или семь лет я откровенно боялся сказать об этом прессе. Я такой: «Нет, это не так!» Но потом, конечно же, вышел из шкафа и сказал: «Да, блядь, он мой герой!» И он им остается по сей день, минуту и секунду. Помню, в начале 1966-го я был в клубе на Уан-сентрал-сквер в Вест-Виллидж, обернулся и увидел, что сзади сидят Мик Джаггер и Брайан Джонс. Я не смог выдавить ни слова.
Я стал Стивеном Тайлером не в один миг. Я придумывал его постепенно. Он вроде как вырос из игры во всех клубах Нью-Йорка, употребления кислоты, тусовок в Гринвич-Виллидж и вечеринок в Центральном парке. Так я и появился. Но больше всего на меня повлияла музыка, которую я слушал в 1964-м, 1965-м, 1966-м. The Yardbirds, The Stones, The Animals, The Pretty Things и их дикий барабанщик Вив Принс – он был Китом Муном до того, как Кит Мун стал охрененным барабанщиком The Who. Мун ходил в Marquee Club, чтобы наблюдать и учиться крутым финтам. Ну и, конечно же, битлы, которых я видел в Shea Stadium. Они были моей музыкальной эрогенной зоной.
Я покупал все британские импортные пластинки в музыкальном магазине на станции метро IRT на Сорок шестой. Все песни The Yardbirds: For Your Love, Shapes of Things, Over Under Sideways Down. О такой гранит я ломал зубы – не то чтобы в 1964 году я был в состоянии понять и принять все тонкости такой музыки. Но я внимательно слушал The Yardbirds, The Pretty Things, The Stones. Сколько нам было… шестнадцать? До восемнадцати пить было нельзя, так что мы могли только курить и принимать таблетки… Я приезжал зимой в Санапи, сидел у сарая – на улице было полтора метра снега, – разжигал костер и принимал психостимуляторы до тех пор, пока не начинал крутиться на той же частоте, что и мои ебаные пластинки.
The Strangers медленно начали собирать народ. Поначалу мы играли в достаточно странных местах, типа Банана-фиш-парк на Лонг-Айленде. У нас даже был слоган: «The Strangers – английский стиль, американский R&B». На Пасху мама возила нас в Санапи на концерты. Мы играли там песни типа She’s a Woman и Bits and Pieces группы Dave Clark Five.
Мой девиз был: «Притворяйся, пока это не станет правдой». Если хочешь быть звездой рок-н-ролла (как говорит Кит Ричардс), сначала надо отрепетировать все перед зеркалом. Имидж. Найди выпуск журнала Rave и посмотри, что в этом месяце носят в свингующем Лондоне. Rave – это британский журнал середины шестидесятых, на который можно было полностью положиться в плане моды. Зацените штаны Мика в гусиную лапку. И зеленые ботинки. Где Кит Релф откопал такие крутые очки, бро? За такими вещами приходилось следить, если ты хотел быть рок-звездой. Надо было одеваться по последнему писку моды на тот случай, если на тебя укажет непостоянный палец «Первой десятки Billboard».
Я прочесывал бутики на псевдо-Карнаби-стрит в Гринвич-Виллидж в поисках оригиналов. Рубашки без воротников, кожаные жилеты и клетчатые брюки Пола Сарджента на Восьмой улице. Ботинки, как у битлов, с кубинскими каблуками из «Обувной галереи Блума» на Вест-Виллидж или «Флорсхайм» на Сорок второй. У них были охуенные ботинки с высокими каблуками, обтягивающие лодыжки, – именно в таких я и выступал. Потом были оксфорды, яркие туфли Capezio, рубашки в цветочек и атласные шарфы – ну ладно, шарфы появились позже (из-за Дженис Джоплин). Их, вместе с благовониями, я покупал в «Синдори» (так оно называлось?), импортном магазине через дорогу от Филлмор-Ист.
Поначалу я жег благовония рядом с аппаратурой и перед сценой, чтобы пометить свою территорию. Я думал, что экзотические ароматы вроде мирры помогут публике запомнить меня по запаху, как Бога в церкви. Я хотел, чтобы с нами ассоциировалось что-то помимо плохого звука и моего уебанского лица Мика Джаггера. Если бы я был собакой, то вышел бы на край сцены, поднял ногу, помочился и сказал: «Я хотел бы оставить вам что-нибудь на память о себе». Собаки мочатся на деревья, чтобы пометить свою территорию, а я свою метил благовониями и плакатами – как те старые шотландки с семейными цветами и гербами, которые я нашел.
Так забавно, что ко мне прицепилось это навязчивое подражание бриташкам. В 1966 году на Деланси-стрит, где темнокожее население покупало одежду, можно было купить красивую кожаную куртку за двадцать шесть баксов… но у кого тогда было двадцать шесть баксов? Я слонялся по «Обувной галерее Блума» и смотрел, кто туда ходит. Я покупал там все свое барахло, потому что они так делали. The Stones, The Byrds, Дилан. Майк Кларк, барабанщик The Byrds, рассказал мне про одно местечко в Эстес-Парке, штат Колорадо, где он купил свои мокасины, те самые, в которых снялся на обложке альбома. Я спросил: «Где мне такие достать?» Он дал мне адрес, и я купил там пару, в которой потом пошел на студию, где мы записывали наш первый альбом. Там я нашел кучу разных резиновых штампов, которыми маркировали большие записи. На резиновых штампах было написано: DOLBY OUTTAKES, REMIX VERSION, SLAVE, MASTER – и все остальное, как только можно помечать пленки. Мокасины, которые я нарек «записывающими ботинками», я полностью проштемпелевал и носил до тех пор, пока не отвалились подошвы.
Именно в «Обувной галерее Блума» я наткнулся на Боба Дилана. Точнее, он выходил, а я заходил. Хотел бы я рассказать классную историю, как я сказал ему, что играл в группе (не играл). Хотел бы я сказать ему, что мне нравится его голос (правда нравится). Я постоянно гулял по Гринвич-Виллидж, надеясь, что встречусь с кем-нибудь из Rolling Stones, но, разумеется, этого не случилось. Мне так и не выпал шанс поговорить с Диланом, Китом или Миком, спросить у них, как, блядь, они умудрились написать такие песни. Я предполагал, что слова рождались из-за жизненного опыта. И я знал, что с этим как-то связаны наркотики. Я слышал, что болтовня Пита Таунсенда в My Generation произошла из-за каких-то улетных британских стимуляторов.
Поначалу я жег благовония рядом с аппаратурой и перед сценой, чтобы пометить свою территорию. Я думал, что экзотические ароматы вроде мирры помогут публике запомнить меня по запаху, как Бога в церкви.
Я обошел все кварталы и принял не меньше остальных, но в один момент решил заняться чем-то другим, чтобы повеселиться в Виллид