Передо мной в камине огнь трескучий,
Тогда я сам осенняя пора:
Меня томит несносная хандра.
Фета привлекла и была им очень точно воспроизведена пушкинская обновляющая стих интонация; но сделать следующий шаг — к обретению центрального содержания литературы в жизненной прозе, в присущих ей проблемах — он не хотел и не мог, потому что это был шаг на пути, ведущем к признанию литературы одним из средств познания и критики окружающей действительности, что отвергал создатель «Лирического Пантеона». Поэтому подобные стихи в сборнике воспроизводят только поверхностную сторону повседневности — бытовые детали, своеобразный аромат, присущий заурядной человеческой жизни, — но не открывают в ней страсти и конфликты. В конечном счёте они пустоваты, и их бессодержательность не может быть компенсирована ощущением новизны самого материала, присущей подобным стихам у Пушкина. Такая палитра будет и впоследствии не совсем оставлена Фетом — она используется в его поэмах (уже упоминавшемся «Студенте», а также «Талисмане» и «Двух липках»), которые выглядят этюдами, лёгкими набросками.
Как бы то ни было, автор был доволен своим сборником и верил в его успех, хотя и не был настолько наивен, чтобы считать, что признание придёт само собой. Необходимо было распространить книгу как можно шире. «Не знаешь ли ты, как сбыть в Петербурге хоть сотню экземпляров Лир[ического] Пантеона у Полевого в лавке. Он есть в Петербурге. А у других нет», — писал он Введенскому 5 января 1841 года. Озабочен он был также поддержкой критики. В этом отношении его надежды опять же были связаны с Введенским и «Библиотекой для чтения». Лёжа в больнице, Фет и инструктировал приятеля, как надо писать о его книге, и сердился, что ожидаемая рецензия (которая представлялась ему заведомо положительной) никак не выходит. «Да главное дело ни под каким видом не разбирай Лирич[еского] Пантеона как сочинения Фета, а просто А. Ф.» — так писал он 22 декабря 1840 года, а 14 января 1841-го уже более сердито и недоумённо: «Октябрь, Ноябрь, Декабрь. Генварь наконец жду жду. Выхода хоть одной строчки моих стихов и ни строчки. Да это просто Библиотека надувает и тебя, и меня грешного. Чёрт знает, что даже ни строчки о моём Лир[ическом] Пантеоне»{161} (сохранена пунктуация оригинала).
В результате дружественную, как казалось Фету, «Библиотеку для чтения» опередили враждебные, как он полагал, «Отечественные записки»: в их декабрьском номере была опубликована анонимная рецензия, в которой фетовская книжка объявлялась на голову превосходящей большинство современной поэтической продукции. Рецензент усматривал в А. Ф. несомненный талант, вместе с тем указывая на неточности, неудачные выражения, подражательность. Автором рецензии был не Белинский, как думал Фет, а П. И. Кудрявцев; но сам Белинский мнение рецензента разделял и даже упрекнул его за недостаточность похвал молодому дарованию. Фет отнёсся к рецензии внешне сдержанно — отчасти потому, что и сама она была сдержанной (так же одобрительно-спокойно откликнулся почти тогда же рецензент плетнёвского «Современника»). «Ты, верно, уже читал рецензию Лирич[еского] Пантеона в Отеч[ественных] записках? Я его нынче прочёл с удовольствием. Тут много дельного. Но не довольно удовлетворительно. Почему он не указал на негладкости, неровности, непривычку, как он говорит, хотя бы один стих для примера. Я думаю, и в Библиотеке будет разбор»{162}, — писал он Введенскому 5 января 1841 года, ожидая от него существенно более восторженного отзыва.
Рецензия в «Библиотеке для чтения» появилась в январской книжке 1841 года и носила глумливо-разгромный характер: опять же анонимный автор, в котором не без оснований подозревают самого блистательного Барона Брамбеуса (издателя Сенковского), высмеял и название, и подражательность, и отсутствие содержания, и неточность образов. Фет прервал всякие отношения с Введенским, который если и был виноват, то только в том, что преувеличивал своё значение в журнале и своё влияние на его редактора. Больше никто на сборник не откликнулся — очевидно, большинство критиков считали, что книга из-за «бессодержательности» и отчасти принципиальной, отчасти неосознанной «несовременное™» не заслуживала даже уничтожающей иронии (надо сказать, что и Белинский, заметивший у дебютанта талант, сетовал, что его стихи не дают настоящей пищи для ума). Эпоха господства поэзии в русской литературе заканчивалась, и поэтический сборник, чтобы выделиться из огромной массы ему подобных, должен был быть по-настоящему содержательным и «современным».
По выходе из больницы Фет был вынужден констатировать: «„Лирический Пантеон“, появись в свет, отчасти достиг цели. Доставив мне удовольствие увидать себя в печати, а барону Брамбеусу поскалить зубы над новичком, сборник этот заслужил одобрительный отзыв Отечественных Записок. Конечно, небольшие деньги, потраченные на это издание, пропали безвозвратно»{163}.
«Лирический Пантеон» не оправдал надежды автора на поправку материального положения, однако и провальным назвать дебют, конечно, нельзя. Похвала лучшего журнала была важнее насмешек и равнодушия журналов посредственных. Сборник не принёс автору широкой популярности, на которую тот рассчитывал, но зато вызвал благожелательный интерес у настоящих литераторов, и некоторые из них пожелали познакомиться с одарённым поэтом. Правда, среди них преобладали писатели, чья слава осталась в прошлом. Так, молодой поэт стал завсегдатаем «понедельников» в скромном доме поэта-декабриста, автора когда-то популярных переложений псалмов, прошедшего через ссылку Фёдора Николаевича Глинки. Эти вечера посещали литераторы, среди которых был А. Ф. Вельтман, можно было встретить П. Я. Чаадаева. Фету запомнились М. А. Дмитриев и «старик Шаховской», узнанный им «по чрезвычайно схожему… из ста русских литераторов гравированному портрету». По вторникам он посещал литературные чайные вечера у четы Павловых на Рождественском бульваре: «Там всё, начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если не о роскоши, то, по крайней мере, о широком довольстве»{164}. Николай Филиппович Павлов, автор нашумевшей антикрепостнической книги «Три повести» (1835) и только что вышедшего (1839) и более прохладно встреченного критикой сборника «Новые повести», мог считаться литератором «актуальным» и знаменитым (впрочем, его популярность вскоре начнёт стремительно клониться к закату). Его супруга Каролина Карловна также была уже довольно известным поэтом, имела многочисленных поклонников среди литераторов, и её одобрение могло быть для Фета полезным. В их доме бывал весь цвет литературы, от уже воспринимавшихся как ветераны поэтов пушкинского круга — П. А. Вяземского, М. А. Языкова — до подающих надежды Н. П. Огарёва и братьев И. С. и К. С. Аксаковых; М. Ю. Лермонтов провёл здесь последний московский вечер перед отправкой в ссылку на Кавказ. Но Фет Лермонтова не видел, зато ему запомнилась единственная встреча со знаменитым автором исторических романов, в том числе упоминавшегося в гоголевском «Ревизоре» «Юрия Милославского», «живым классиком» Михаилом Николаевичем Загоскиным.
Среди молодых литераторов, которым ещё предстояло играть в российской словесности важнейшую роль, были и представители второго поколения славянофилов («Через молодого Калайдовича я познакомился с его друзьями: Константином и Иваном Аксаковыми»), и уже влиятельный молодой критик из западнического лагеря: «Однажды Ратынский[14], пришедши к нам, заявил, что критик Отечественных Записок Васил[ий] Петров[ич] Боткин желает со мной познакомиться и просил его, Ратынского привести меня». Можно сказать, что к началу 1841 года Фет был знаком со всей литературной Москвой. Благодаря «Лирическому Пантеону» расширился и круг поклонников его творчества в университете. В их число вошёл профессор Степан Петрович Шевырев, чей замечательный курс истории российской словесности, один из немногих, по-настоящему занимал нерадивого студента. «Не могу в настоящую минуту припомнить, каким образом я в первый раз вошёл в гостиную профессора истории словесности Шевырева. Он отнёсся с великим участием к моим стихотворным трудам и снисходительно проводил за чаем по часу и по два в литературных со мною беседах. Эти беседы меня занимали, оживляли и вдохновляли. Я чувствовал, что добрый Степан Петрович относился к моей сыновней привязанности с истинно-отеческим расположением»{165}, — сообщает Фет в мемуарах.
Самым важным последствием этого растущего признания в кругу профессиональных литераторов и ценителей литературы стало, конечно, то, что относительная неудача первой книги не обескуражила дебютанта и не заставила усомниться и в своём призвании, и в правильности выбора поэтического направления. Он продолжил сочинять с едва ли не большим энтузиазмом.
Благодаря покровительству Шевырева Фет, наконец, начал печататься в журналах. Его бывший наставник Погодин ещё в 1837 году задумал журнал «Москвитянин», который объединил бы все патриотические силы. Идея получила одобрение В. А. Жуковского и министра народного просвещения графа С. С. Уварова, однако долго оставалась только проектом. Журнал начал выходить с января 1841 года, собрав под свои знамёна нарождающуюся партию русских славянофилов, быстро вступивших в ожесточённую полемику с также только складывающейся западнической редакцией «Отечественных записок». Погодин, несмотря на отзыв Гоголя о стихах Фета, интереса к ним не проявлял, но Шевырев, ставший фактически соиздателем «Москвитянина», охотно взялся их публиковать, благо предложений со стороны его протеже было в избытке. «Он старался дать ход моим стихотворениям, и с этою целию, как соиздатель Москвитянина, рекомендовал Погодину написанный мною ряд стихотворений»