надо любить родину, а то, как её любят русские — великие поэты и простые люди.
В «журнальных» произведениях Фет раз за разом как будто демонстративно отказывается от напрашивающегося обобщения, финальной сентенции. Показательно стихотворение «Я долго стоял неподвижно…», начинающееся с созерцания звёздного неба:
Я долго стоял неподвижно,
В далёкие звёзды вглядясь,
Меж теми звёздами и мною
Какая-то связь родилась.
Что это за связь человека и Космоса? Читатель, привыкший к «философической» романтической лирике, ожидает какого-то более или менее афористического «глубокомысленного» ответа. Лирический герой между тем завершает свой короткий монолог. В пятой строчке вводится слово «думал»; но в том момент, когда напрашивается какая-нибудь сентенция, философский вывод, лирический герой его не делает:
Я думал… не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звёзды тихонько дрожали,
И звёзды люблю я с тех пор…
Тургенев, с которым Фету ещё предстояло познакомиться и подружиться, написал остроумную пародию на это стихотворение:
Я долго стоял неподвижно
И странные строки читал,
И очень мне дики казались
Те строки, что Фет написал.
Читал… что читал я, не помню.
Какой-то таинственный вздор;
Из рук моих выпала книга,
Не трогал её я с тех пор.
В самом деле, стоило ли беспокоить Космос, чтобы ничего о нём не сказать? Между тем финальная строка вовсе не так банальна, как кажется. В каком смысле здесь говорится «звёзды люблю» — в значении «нравятся звёзды» или «люблю смотреть на звёзды»? На самом деле здесь говорится о любви к звёздам примерно в том же значении, как мы говорим о любви к человеку: мы любим его и тогда, когда не видим, любить — значит иметь в душе образ, любить само его существование. Фета интересуют не философские выводы из таинственной связи между человеком и Космосом, а сама эта связь; им снова схвачена картина: человек, глядящий на небо, видит его безмолвное дрожание, слышит в нём торжественный хор, и в этот момент звёздное небо становится частью его души.
Любовная лирика Фета сороковых годов совсем не эротична в том простом смысле, в каком эротичен «Лирический Пантеон». Любовь — это не страсть, не плотское желание, но и не чистое созерцание. Высшее её выражение можно видеть в прекрасном стихотворении «Я пришёл к тебе с приветом…»:
Я пришёл к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой…
Лирический герой, его возлюбленная, окружающая их природа — часть одной весенней картины, как будто пронизанной музыкой, звучащей в мире:
Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришёл я снова,
Что душа всё так же счастью
И тебе служить готова…
Творчество не просто порождается любовью — оно и есть любовь:
Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь — но только песня зреет.
Фет уже в начале своего поэтического пути умеет создавать не только картины, в которых всё поёт одну мелодию, сияет одним светом, но и такие, где противоположности находятся в равновесии и гармонии. Таково знаменитое стихотворение «Кот поёт, глаза прищуря…»:
Кот поёт, глаза прищуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе.
«Полно тут тебе валяться,
Спрячь игрушки да вставай!
Подойди ко мне прощаться,
Да и спать себе ступай».
Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и всё поёт:
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот.
Стихотворение как будто намеренно ни о чём не рассказывает: кто зовёт мальчика (суровый отчим Афанасий Неофитович?), кто этот мальчик (сам Фет?), когда происходил этот эпизод (в детстве в Новосёлках?), почему он остался в памяти (на следующее утро мальчика увезут учиться далеко от дома?). Это просто сценка, картина, на которой лаконичными штрихами изображено то, что находится в доме и что творится за окном: ковёр, мальчик, кот, игрушки, ветер и снег на улице. Что ей предшествовало и что будет дальше, мы не знаем. Запечатлён лишь момент, когда в доме тепло и уютно, ворсистый ковёр, разбросанные игрушки и дремлющий ребёнок отделены от бури и снега за окном. Сами по себе ковёр, игрушки, мурлыканье кота, дремота очень уютны, но по-настоящему ощутить тепло, почувствовать, как прекрасно быть на ковре с котом, можно, только когда одновременно видишь бурю за окном. Это услышал в стихотворении, по выражению Фета, чуткий, «как Эолова арфа», Аполлон Григорьев. «Помню, в какое восхищение приводило его маленькое стихотворение „Кот поёт, глаза прищуря“, над которым он только восклицал: — Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!»{171} — написал Фет в своих воспоминаниях. Отчего же мальчик несчастлив? Его ведь не гонят на снег и холод. Но для него это состояние равновесия прерывается, его уводят из этой «картины». Он ещё не ушёл, ещё только встал, но уже подчинился строгому указанию.
Соотношение между частями картины может быть и более сложным, полифоничным, когда несколько её персонажей ведут собственную индивидуальную партию, вливающуюся в неслиянное многоголосие, как в стихотворении, первоначально имевшем название «На заре», а ныне известном всем по первой строчке «На заре ты её не буди…». В этом произведении две «картины»: утро, где все элементы объединены схожим чувством, и ночь, где три участника — луна, соловей и девушка — живут собственной жизнью:
…И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Всё бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней…
Союзы «чем» здесь только внешне выражают воздействие «персонажей» друг на друга. Сердце девушки бьётся больнее не от соловьиного пения и света луны, но от иных причин, которые, как становится нормой у Фета, остаются для читателя загадкой. Связь между луной, соловьём и девушкой пространственно-временная: все трое находятся в одном месте, и создаётся полифоническая картина, объединяющая игру света, соловьиную мелодию и чувства девушки.
Обретённое умение соединять предметы не логической, причинно-следственной связью, а общим или контрастным «звучанием» позволяет Фету уже в ранних стихах приступить к созданию поэтического языка, дерзко сочетающего несочетаемое. В «Лирическом Пантеоне» слова разных стилистических регистров вступали в причудливые связи ради самой этой причудливости, экзотики. В стихах сороковых годов Фет заменяет грамматическую или логическую связность музыкальной и эмоциональной, при которой «неправильно» соединяемые слова создают не стилистическую какофонию, а новую гармонию, не бессмыслицу, а новые смыслы. Например, с точки зрения логики неточна и просто лишена смысла строчка «И горяч утомительный сон»: сон назван утомительным «неправильно», потому что героиня спит сладко и лирический герой просит её не будить. Имеется в виду, что девушка спит, потому что её утомила ночь, сам же сон, наоборот, сладок. Но такой неточный эпитет позволяет представить сон как переход из утомления в сладость, показать связь утомления и сладости.
Оказалось, что можно соединять слова, которые, будучи поставлены рядом, начинают выражать не выразимую никакими «правильными» словосочетаниями глубину чувства. В стихотворении из цикла «К Офелии» — «Не здесь ли ты лёгкою тенью…» — герой обращается к то ли умершей, то ли оставившей его возлюбленной с трудно сочетающимися, если не противоречащими друг другу эпитетами: «Мой гений, мой ангел, мой друг». Но именно благодаря этой слабой связи друг с другом и отчасти противоречию они перестают быть сравнениями. Лирический герой хочет не столько сравнить возлюбленную с ангелом или гением, сколько выразить свою любовь и нежность (так человек, называющий любимую «моё солнце», не сравнивает её с реальным светилом, а даёт ей понять, как сильно он её любит). Эта бессильная нежность (ведь возлюбленной рядом нет, а есть только её «лёгкая тень» — или она сама стала «тенью»?) и есть то, что хотел выразить автор. Всё в этом стихотворении — только картина чувства; всё внешнее (природа, ситуация, в которой находится лирический герой) заменено одним словом — «здесь». Это тот идеал, которого хотел достичь Фет, — чистая эмоция, выраженная в словах.
КИРАСИР
В середине 1844 года Фет наконец окончил университет, студентом которого он пробыл целых шесть лет вместо обычных четырёх. Дважды он оставался на второй год: сначала на первом курсе (двойку поставил политэконом Чивилев), а затем на четвёртом. Тут пересдавать пришлось не дававшийся ему греческий. Выучить его не удалось, и оставалось вступить с профессором Гофманом в «неформальные отношения» — брать у него уроки, платя десять рублей в час из средств, выделенных на это Афанасием Неофитовичем. В результате удалось получить вожделенную тройку. «Действительный студент» испытывал сложные чувства: «Когда по окончании экзамена я вышел на площадку лестницы старого университета, мне и в голову не пришло торжествовать какой-нибудь выходкой радостную минуту. Странное дело! я остановился спиною к дверям коридора и почувствовал, что связь моя с обычным прошлым расторгнута и что, сходя по ступеням крыльца, я от известного иду к неизвестному»