ть, оставались до вечера, а часто и ночевали; устраивались танцы — среди гостей было немало дам и барышень, неплохо музицировавших. Непринуждённой атмосфере содействовал весёлый нрав хозяина — охотника рассказать какую-нибудь занимательную историю из своей службы в Орденском полку. Среди гостей у Петковичей часто можно было встретить отставного кавалерийского генерала сербского происхождения, участника разнообразных войн России ещё со времён Суворова Козьму Фёдоровича Лазича (в мемуарах он назван Лариным) с двумя дочерьми.
Старшая, Надежда — «замечательная красавица брюнетка»{203} — была женой ротмистра Буйницкого, служившего в Стародубове ком полку принца Петра Ольденбургского, входящем в тот же резервный корпус, что и Орденский полк. Младшая была не замужем. Её настоящее имя — Мария Лазич — Фет никогда не называл, в его воспоминаниях она названа Еленой.
В то время, когда они познакомились, ей было 25 лет: «Меньшая Ларина Елена… мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи великолепной музыкантшей, предпочитала играть на рояли (так. — М. М.) для танцующих. Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей сестре, но зато превосходила её необычайною роскошью чёрных с сизым отливом волос. Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена Ларина была сдержанна»{204}. Они встретились у Петковичей скорее всего в сентябре 1848 года; затем знакомство продолжилось уже в доме самих Лазичей в их имении Анновка. «30 сентября плясал у Петковича, а 1-го ноября, если оторвусь от Красноселья, буду плясать у генерала Лазича. Меня туда просили»{205}, — сообщал Фет Борисову в письме от 19–29 октября 1848 года. Сближение молодых людей началось на Рождество 1848 года, а к следующему февралю превратилось в сильное чувство.
Фет уже пережил несколько амурных историй: влюблённость в цыганку, наивное романтическое чувство к гувернантке, «демонический» роман с «Офелией». В своих воспоминаниях он сообщает о флирте с уездными дамами и барышнями, однако в последних случаях дело никогда не заходило по-настоящему далеко: «Меня привлекало общество прелестных женщин; но я чуял границу, которую я при сближении с ними не должен был переступать… я ясно понимал, что жениться офицеру, получающему 300 руб. из дому, на девушке без состояния, значит необдуманно или недобросовестно брать на себя клятвенное обещание, которого не в состоянии выполнить»{206}. В случае с Марией здравый смысл и чутьё Фету не помогли и многие границы оказались перейдены.
Чувство Фета к Лазич было сильнее, чем в предыдущих случаях. «Я тоже встретил существо, которое люблю — и что ещё глубоко уважаю»{207}, — написал он 9 марта 1849 года Борисову, который в это время, безответно полюбив его подросшую сестру Надежду, переживал тяжёлую драму. Мария была непохожа на других барышень её возраста и социального положения. Она была не просто красивой, но и «развитой», обладала широким кругозором, имела необычные для её круга стремления. Может быть, важнее всего для Фета была её любовь к литературе и искусству. Он вспоминает: «…во время пребывания в Елизаветграде Лист умел оценить её виртуозность и поэтическое настроение. Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу необыкновенной задушевной красоты». Эта фраза, по собственному признанию поэта, вдохновила его на стихотворение «Какие-то носятся звуки…», где она стала какой-то цыганской «песней разлуки», соединяя в щемящую гармонию дорожную пыль и почтовую коляску с «нежной лаской» и «несбыточной любовью». Фет был изумлён обширным знакомством Марии с его любимыми поэтами. Искусство, по признанию самого Фета, сыграло в их отношениях решающую роль: «Ничто не сближает людей так, как искусство вообще — поэзия в широком смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего никаких слов недостаточно»{208}.
Эта связь любви с поэзией и музыкой придавала чувствам особенную глубину и красоту, но она же заставила Фета пересечь ту границу, на которой он успешно удерживался раньше, отделяющую лёгкий флирт, приятное времяпрепровождение, лёгкую влюблённость от серьёзной и глубокой привязанности, непреодолимой потребности быть вместе. В мире реальности 1849–1850-х годов всё было достаточно просто: любовь между молодым человеком и барышней либо должна привести к браку, либо попросту не должна возникать. Поэтому, пока в дело не вмешивалось искусство, Фету было легко, помня, что он младший офицер со скромным жалованьем, зависящий от присылки денег из дома, постоянно помнить об этой границе и не переходить её. Искусство же либо игнорирует, либо презирает всякие границы. И Фет неожиданно для себя позволил поэзии взять верх над жизнью, над собственными эмоциями, как будто увлёкся в реальности тем идеалом, который стремился воплотить в своей лирике, — чистой любви, находившейся в гармонии с природой, а не с общественными нормами (как в стихотворении «Я пришёл к тебе с приветом…»).
Поэзия, окрашивавшая чувства влюблённых, сообщала им духовный характер. Их встречи происходили в основном в доме Петковичей, что не давало отношениям перестать быть платоническими. Эта «невинность» отношений, видимо, удовлетворяла Фета, служа полноценной заменой чувственности. Влюблённые оставались на уровне «бесед», но за этими беседами стояло абсолютное взаимное обладание; они были единственным, но абсолютно полноценным выражением любви: «Оценила ли добрейшая Елизавета Фёдоровна из племянниц своих более всех Елену, искала ли Елена отдохновения от затворничества в доме брюзгливого отца и уроков, которые вынуждена была давать младшей сестре, на строптивость и неспособность которой по временам горько жаловалась, но только при дальнейших посещениях моих Фёдоровки я в числе и немногих гостей встречал Елену. Казалось, что могли бы мы приносить с собою из наших пустынь? А между тем мы не успевали наговориться. Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах. Да это было бы совершенно излишне»{209}.
Возможно, со стороны Марии это было не совсем так. Их отношения имели и другую, помимо лирической поэзии, «литературную основу», которая, видимо, была ближе уже Лазич: любовь к популярным тогда романам Жорж Санд (Авроры Дюдеван): «Но главным полем сближения послужила нам Жорж-Занд с её очаровательным языком, вдохновенными описаниями природы и совершенно новыми небывалыми отношениями влюблённых. Изложение личных впечатлений при чтении каждого нового её романа приводило к взаимной проверке этих ощущений и к нескончаемым их объяснениям»{210}. Какие конкретно романы читали влюблённые и какими впечатлениями и суждениями обменивались, мы не знаем — к тому времени Дюдеван написала уже много книг, в которых прославлялась свободная любовь, брак же объявлялся институтом условным и часто враждебным подлинному чувству. Романы французской писательницы имели огромное влияние на русское общество; ею восхищались Белинский, Герцен, Боткин и их единомышленники-западники. Одной из последних новинок был роман «Лукреция Флориани» (1847), в котором в качестве положительной героини выведена итальянская актриса, имевшая пятерых любовников. «Социальные» романы Жорж Санд переводили «свободную любовь» из поэтического идеала в общественный, в принцип реальной жизни. Видимо, эти идеи определяли отношение Марии Лазич к любви и браку. Похоже, она была готова на многое, и практически никакие отношения между девушкой и молодым человеком не казались ей запретными. Решимся предположить, что Мария как-то выражала неудовлетворённость духовным характером отношений и прямо или косвенно предложила Фету окончательную близость независимо от того, приведёт ли она к венцу.
Несмотря на его собственный интерес к романам Жорж Санд, принять такое предложение для Фета оказалось невозможным. Именно в этом случае, когда он имел дело с по-настоящему любимой девушкой, он не считал себя вправе сделать её своей любовницей. Возможно, её предложение заставило Фета опомниться от чрезмерного идеализма. Он уже перешёл дотоле запретную для него границу, позволив себе привязаться к другому человеку, ставшему будто частью его собственной души, но не мог переступить ещё и эту. Фет оказался более консервативен, чем Мария, и видел проблему там, где она видела ясность. Для него единственным шансом обрести с ней окончательную близость был брак.
При этом брак был невозможен. Для Фета, постоянно нуждавшегося, радовавшегося весьма небольшим доходам, по-прежнему зависевшего от скромной материальной помощи Афанасия Неофитовича, не имевшего формальных прав на наследство, места для идеализма не было: оставаясь бедным офицером, жениться на бесприданнице, какой была Лазич, означало погубить жизнь обоих. «Это существо стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною — как возможность возможного для меня счастия и примирения с гадкою действительностию. Но у ней и у меня ничего нет — вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места», — пишет он Борисову 9 марта 1849 года. «Я встретил девушку — прекрасного дома и образования — я не искал её — она меня, но судьба — и мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо. Это мы сказали друг другу — но для этого надобно как-либо и где-либо