слово «любовь» и производные от него употребляются пять раз в двенадцати строчках. Особенно заметно это в антологических стихах, например в пронизанном чувственностью «Ночь весенней негой дышит…», построенном на параллелизме, напоминающем тютчевские приёмы:
Ночь весенней негой дышит,
Ветер взморья не колышет,
Весь залив блестит, как сталь,
И над морем облаками,
Как ползущими горами,
Разукрасилася даль.
Долго будет утомлённый
Спать с Фетидой Феб влюблённый;
Но Аврора уж не спит,
И, смутясь блаженством бога,
Из подводного чертога
С ярким факелом бежит.
Поощряемому литераторами круга «Современника» Фету стало казаться, что поэзия может доставить ему неплохой заработок, что она дорого стоит уже в буквальном смысле слова. Некрасов по совету Тургенева, чьим суждениям в это время доверял, пригласил Фета «в исключительные сотрудники „Современника“ с гонораром 25-ти рублей за каждое стихотворение»{246}. Это были не просто хорошие, но почти неслыханные в то время деньги (если, конечно, Фет не запамятовал реальные условия договора). При такой оплате только за стихи в двух первых номерах «Современника» 1854 года Фет должен был заработать 325 рублей — очень большую для него сумму. Тем не менее он вскоре решил, что «продешевил» и Некрасов не только не сделал ему благодеяние, но и поймал в ловушку, воспользовавшись его журнальной неопытностью, о которой он пишет в воспоминаниях, несомненно при этом лукавя — опыт отношений с журналами у него к тому времени был немаленький.
Эту мысль смог внушить поэту другой опытный издатель — Андрей Александрович Краевский, чьим молчанием в ответ на присланные в его журнал юношеские стихотворения Фет когда-то был обижен. Вступив на почву продажи своих стихотворений, Фет попал в область конкуренции на литературном рынке, существовавшей между в общем идейно близкими «Современником» Некрасова и Панаева и «Отечественными записками» Краевского. Возможно, не понимая, что предложенный ему Некрасовым договор в значительной степени направлен против Краевского, Фет не видел для себя серьёзных причин принадлежать исключительно к некрасовской «партии» (эта позиция разделялась и другими членами «весёлого общества»), как не видел и препятствий ни для знакомства с Краевским, ни для посещения его шумных и несколько хаотичных «четвергов», где принимались все подряд, тогда как круг «Современника» был более узок и гости приглашались избирательно. Фет описал в мемуарах первый небольшой литературный скандал, главным героем которого он стал:
«Однажды Тургенев объявил мне, что Краевский желает со мною познакомиться, и мы отправились в условленный день к нему.
После первых слов привета Андрей Александрович стал просить у меня стихов для „Отечеств[енных] Записок“, в которых я ещё во времена Белинского печатал свои стихотворения. Он порицал уловку Некрасова, заманившего меня в постоянное сотрудничество. — Это уж какая-то лавочка в литературе, говорил он.
Хотя я и разделял воззрение Краевского, но считал неловким нарушать возникшие между мною и „Современником“ отношения. Вернувшись от Краевского, я высказал Тургеневу свои сомнения, но он, посоветовавший мне согласиться на предложение Некрасова, стал убеждать меня, что это нимало не помешает дать что-либо и Краевскому. К счастию, новых стихотворений у меня не оказалось, но от скуки одиночества я написал прозою небольшой рассказ „Каленик“ и отдал его в „Отечеств[енные] Записки“. Появившееся на страницах журнала имя моё воздвигло в Некрасове бурю негодования; он сказал, что предоставляет себе право печатать мои стихотворения не подряд, а по выбору, в ущерб моему гонорару»{247}.
Рассказ «Каленик» — первый опыт Фета в области художественной прозы — был прохладно встречен критикой, в том числе дружественной. Видимо, недоразумение с Некрасовым удалось уладить; приятельские отношения с ним сохранились, не прервалось и сотрудничество (Фет на протяжении ещё долгого времени продолжал печататься в «Современнике») — скорее всего, оба отнеслись к отмене договорённости с облегчением. Во всяком случае, Фет был уверен, что поступил правильно и в результате выиграл существенно больше, чем проиграл. «Однажды, когда мы кончили пересмотр Горациевых од, Тургенев объявил мне, что Краевский просит их для „Отечеств[енных] Записок“ и, кроме пятисот экземпляров отдельных оттисков, предлагает за них тысячу рублей. В то время эта сумма показалась мне огромна, и я согласился»{248}. Самым важным результатом этой истории стало то, что Фет начал воспринимать себя как литературного профессионала, для которого гонорар является не унижением, не тридцатью серебрениками, за которые «продаётся вдохновенье», но полагающимся ему по праву знаком достоинства. «Я не даю даром своих грехов — я в своём праве»{249}, — написал он Краевскому 15 февраля 1855 года.
В полк Фет возвращался уже ценным сотрудником «Современника», поэтом, за чьи оригинальные произведения и переводы борются редакторы и издатели самых популярных журналов, приятелем или знакомым всех лучших писателей России. Успех сопутствовал ему и на военной службе. Высочайший смотр в присутствии цесаревича прошёл отлично, и Фет, заслуживший даже персональное одобрение наследника престола (тот, указав на него рукой, промолвил: «Славно ездит!»{250}), был переведён в гвардию в чине поручика. В тот же день было получено щедрое вспомоществование от Шеншина, прекратившее (можно предположить, в совокупности с гонорарами от Краевского и Некрасова) острую нехватку денег. Фет с благодарностью вернул генералу Курселю занятые 200 рублей, явившись к нему в новенькой уланской форме, пошитой благодаря свалившемуся на голову «богатству». Почти сразу после приезда в расположение полка Фет был командирован в Петербург для доставки туда полковых труб и лишних штандартов и смог провести в том же «весёлом обществе» ещё две недели — с 22 февраля по 8 марта (в это время как раз и произошёл конфликт с Некрасовым и были получены от Краевского большие деньги за Горация). Казалось, можно было смело смотреть в будущее; однако уже надвигались пока невидимые тучи.
НАСЛЕДСТВО
Времяпрепровождение в «весёлом обществе» проходило на тревожном фоне. С 4 октября 1853 года Россия находилась в состоянии войны с Турцией. Однако из-за отдалённости театра военных действий, легко дававшихся побед над очевидно слабым противником и сомнительности преследуемых российским правительством целей эти события совершенно не препятствовали легкомысленному образу жизни ни либеральной компании «Современника», ни патриотически настроенного Фета, который впоследствии вспоминал: «В нашем весёлом кружке мне не случалось ни слова слышать об иностранной политике, которая меня в то время интересовала всего менее»{251}. Но в начале весны 1854 года события начинали принимать всё более угрожающий характер: 15 марта после серии переговоров и дипломатических демаршей Англия и Франция объявили войну России. Это означало начало широкомасштабных военных действий.
Лейб-гвардии уланский полк назначался для охраны побережья Балтийского моря. 22 марта после смотра полк выступил в поход в Эстляндию. На смотр Фет опоздал, замешкавшись, по собственному признанию, в доме Панаева и Некрасова, и попал под арест — первый день похода он провёл без шпаги (на следующий день её вернули). Фет на себе испытал типичную для этой войны неразбериху: из-за противоречивых распоряжений вышестоящего начальства полк, уже выступив в поход, дважды возвращался, ожидая дважды же отменённого смотра в присутствии своего августейшего шефа. Фету как полковому казначею приходилось выполнять нелепые распоряжения: нестись по снегу и грязи за несколько вёрст только для того, чтобы адресат, прочитав доставленную ценой мучений депешу, в ответ на изложенное в ней требование в отчаянии воскликнул: «Не могу!»{252}; не имея никаких финансовых документов, выдавать офицерам жалованье под честное слово. Сам план защиты балтийских берегов от возможного десанта с помощью кавалерийских частей выдавал некомпетентность военного руководства и произвёл впечатление даже на по-прежнему лояльного Фета: «…Я никак не мог понять, почему в охрану береговой линии от десанта — очевидно пехоты, вооружённой дальнострельными ружьями, — выставлена кавалерия, вооружённая пиками и саблями, так как наши карабины можно только было считать лишней обузой, но никак не вооружением»{253}.
В конце концов полк пришёл к месту назначения, располагавшемуся недалеко от самого крупного эстляндского города Ревеля (ныне Таллин, Эстония). «Наш эскадрон поместился на фольварках мызы Лец, где нам (с командиром эскадрона Матвеевым. — М. М.) отвели небольшой флигель»{254}, — вспоминал поэт. Сражаться здесь оказалось не с кем. По-настоящему трагические события происходили в это время далеко отсюда, в Крыму. Противника Фет видел только издалека — английский флот под командованием адмирала Непира не решался подходить близко, серьёзных бомбардировок и десантов не производил. Все «случаи», которые поэту удалось вспомнить, имели анекдотический характер, когда за начало бомбардировки или высадку десанта принимали что-то другое.
Должности казначея и квартирмейстера, которые он занимал, были не столь почётны, как должность полкового адъютанта, но зато существенно менее обременительны и ответственны. Делать было нечего: «За исключением эскадронного командира, производившего по временам учения в разбросанных взводах, мы, субалтерн-офицеры