В доме Боткиных Фет был принят сердечно — сказалось влияние Василия Петровича. С мнением Василия в семье было принято считаться — именно благодаря ему братья Боткины получили образование. К тому же знакомство с известным поэтом льстило младшему, культурному поколению семьи. Его пригласили запросто бывать в доме, приходить обедать. Отправлявшийся сразу после Пасхи за границу Василий Петрович настойчиво советовал другу проводить побольше времени на Маросейке, и он решил воспользоваться этим советом. Он стал часто посещать дом, похожий, по его воспоминаниям, на «большой комод, вмещающий отдельные закоулки и ящички». Чаще всего он бывал у Марии Петровны, проживавшей в трёх комнатах на антресолях, главной достопримечательностью которых был рояль. У неё «собирались в известные дни знакомые ей девицы, большею частью миловидные», заглядывали младшие братья и «близко знакомая в доме молодёжь»{329}.
Дальнейшая история, как она рассказана в мемуарах Фета, выглядит просто и естественно — одинокие сердца неудержимо потянулись друг к другу: «Чем более по временам я встречал сторонних гостей в доме Боткиных, тем уединённее, т. е. свободнее оказывались поневоле наши беседы с девицей Боткиной. Несмотря на то, что во внешнем нашем положении не было ни малейшего сходства, наше внутреннее заключало в себе много невольно сближающего». Чем больше они узнавали друг о друге, тем ближе становились и тем ярче разгоралось взаимное чувство: «Исключительное и сиротливое положение девушки вполне соответствовало моему собственному. И мои сёстры, и братья, за исключением бедной Нади, были пристроены и стояли на твёрдой почве, тогда как под моими ногами почва всё ещё сильно колебалась, и в самое последнее время жизненный челнок мой, нашедший было скромный приют у родимого Новосельского берега, снова был от него отторгнут болезнью сестры. Однажды, когда мы с Марьей Петровной взапуски жаловались на тяжесть нравственного одиночества, мне показалось, что предложение моё прекратить это одиночество не будет отвергнуто»{330}.
Так оно и вышло: «Между тем в доме Боткиных я узнал, что Марья Петровна на днях уезжает за границу, сопровождая больную замужнюю сестру, которую московские доктора отправляли на воды. По всем обстоятельствам дальнейшее колебание становилось невозможным. И однажды, когда мы, ходя по маросейской зале, ввиду ощущаемой возможности избавиться от нравственной бесприютности и одиночества, невольно стали на них жаловаться, — я решился спросить, нельзя ли нам помочь друг другу, вступая в союз, способный вполне вознаградить человека за все стороннее безучастие. Хотя такой прямой вопрос и ставил Марью Петровну, за отсутствием Василия Петровича, в очевидное затруднение, тем не менее она безотлагательно приняла моё предложение… не объявляя никому ничего в доме, мы дали друг другу слово и порешили отложить свадьбу до сентября, т. е. до возвращения невесты из-за границы»{331}.
В действительности дело обстояло сложнее. Мария Петровна была комично некрасива, к чему прибавлялся ещё дефект дикции (она, по воспоминаниям свояченицы Льва Толстого Т. А. Кузминской, называла мужа «говубчик Фет»). Не похоже, чтобы она была сильно развитой и образованной. По всем этим критериям она, судя по всему, безнадёжно уступала не только Марии Лазич, но и едва ли не всем «знакомым ей миловидным девицам». Любовь, конечно, иррациональное чувство; но внешний облик Марии Петровны и её простоватый внутренний мир (позднее, 28 сентября 1857 года в письме брату она будет описывать успех своего мужа в обществе такими словами: «И Фет произвёл эффект, и севастопольский герой Белкин был на этом вечере, так же как и его жена, которая была ужасно не авантажна, как своим туалетом, так и наружностью»{332}) заставляют подозревать, что Фет, делая ей предложение, руководствовался чисто меркантильным интересом.
Однако невеста вовсе не была богата. Пётр Кононович Боткин, передав фирму четверым сыновьям, выделил остальным детям небольшой капитал; Мария Петровна по какой-то причине получила больше остальных — не 20, а 35 тысяч рублей. Но распоряжаться всем капиталом она не могла, а получала лишь проценты с него, то есть примерно две — две с половиной тысячи рублей в год. Поэтому говорить о том, что Фет «женился на деньгах», не приходится. Было ещё одно обстоятельство, которое осложняло ситуацию: Мария Петровна не была девицей (о какой-то драматической любовной связи, случившейся в 1854–1855 годах, имеются только косвенные упоминания) и, вероятно, призналась в этом в ответ на предложение руки и сердца. Василий Петрович писал брату Дмитрию 28 июня (10 июля), что «открытие Маши также подействовало на него (Фета. — М. М.)»{333}.
Всё это не изменило решение Фета. Практически сразу после сделанного Марии предложения, 16 (28) мая 1857 года, поэт писал Боткину: «Познакомясь короче с сестрой Вашей, я более и более убеждался в её добром сердце и мягком характере, первых залогах всякой возможности домашнего счастия. Она чувствует ко мне привязанность (говорить против себя ей не для чего), следовательно, настоящие духовные отношения мои к любимой женщине законны и гармоничны. Бедняжка, смущённая и трепетная, в отрывочных словах передала мне своё прошлое, и я сказал ей то же, что я и Вам повторяю. Я не китаец по понятиям. Моё спокойствие и счастие зависит от её будущего, а не от прошедшего. Говорю я это после упорной внутренней борьбы, а не легкомысленно… Тому, кто не довольствуется своим домашним очагом, своим семейным обетом, не должно жениться. Я рассматривал настоящий вопрос со всех сторон, и результатом раздумья — это письмо. Я не рисую себе богатого быта, но устрою небольшое уютное, сердце радующее гнёздышко. С нашими общими средствами и моим уменьем жить это вполне возможно. У меня 35 т[ысяч] сер[ебром] капиталу, у Вашей сестры, по её словам, столько же — следовательно, мы ни в каком случае не можем получать менее 4500 р. в год — а этим можно жить сносно»{334}.
Вряд ли причиной готовности игнорировать некрасивость невесты, скромность её приданого и её сомнительное прошлое была сильная страсть. Решение Фета вопреки всему связать-таки жизнь именно с этой женщиной было следствием прагматизма, который можно, пожалуй, назвать и расчётом. Но расчётом, в котором соображения чисто материальные играли не самую важную роль. Выбор Фетом некрасивой, но простой и доброй женщины, которой, как он видел, общение с ним доставляло удовольствие, у которой вызывали сочувствие его несчастья, соответствовал тому умонастроению, в котором в то время пребывал поэт. Пережив крушение надежд на возвращение дворянства, обжёгшись на романтической безрассудной любви, Фет в жизни с Боткиной увидел возможность осуществить разумный бюргерский идеал «Германа и Доротеи» — свить «семейное гнёздышко». И отсутствие сильной страсти, подобной той, что он испытал к Лазич, было дополнительным аргументом в пользу его выбора. Невеста также не находилась в плену романтических иллюзий и бурной страсти. Мария Петровна писала племяннице 25 мая, объясняя своё согласие на предложение руки и сердца: «…Меня Фет последнее время заинтересовал и казался мне добрым и благородным человеком»{335}.
В семье Боткиных отношение к предложению Фета было неоднозначным. Он не представлял блестящей партии для дочери почётного гражданина и сестры владельцев предприятия с миллионными оборотами. Фет не был богат, не мог принести дворянского титула в качестве компенсации за своё скромное состояние, то есть чести породниться с ним не было никакой; к тому же он писал стихи и печатался, что, с одной стороны, импонировало некоторым членам семьи, но с другой — говорило о несолидности потенциального родственника.
Василию Петровичу, с самого начала одобрявшему планы сестры и друга, приходилось убеждать братьев, что сочинение стихов не помеха дельности и здравому смыслу. «…Он (Фет. — М. М.) добрый и хороший человек — и сколько мне кажется, вполне обстоятельный, несмотря на то, что пишет стихи»{336}, — писал он брату Дмитрию 21 июня (3 июля) 1857 года. Возраст Марии, последствия «драмы», отсутствие у неё минимального внешнего обаяния заставляли опасаться, что лучшей партии для неё можно и не дождаться. Поэтому известие о предложении Фета и благосклонности к нему сестры было в итоге принято Боткиными радостно. Василий Петрович был больше склонен тревожиться о Фете, о его способности действительно бесповоротно принять прошлое будущей супруги. «Самое лучшее сердце тоскливо сжимается при таком открытии любимой девушки. В первую минуту чувство Фета превозмогло это роковое открытие — но устоит ли это чувство и не изменится ли решение? Вот какого рода вопрос задаю я самому себе и боюсь предаться радости; только тогда я совершенно успокоюсь, когда совершится их брак»{337}, — писал он брату Дмитрию 28 июня (10 июля).
Реальный ход событий не совсем соответствует рассказу Фета. Мария Петровна не могла умолчать о произошедшем объяснении и сообщила Дмитрию и Михаилу, которые, по её утверждению, моментально выразили радость. Не исключено, что братья были вполне готовы и даже ожидали такого финала развивавшейся на их глазах истории. Таким образом, несмотря на то, что до отъезда за границу Марии, сопровождавшей на лечение больную сестру Екатерину, о помолвке не было объявлено, её будущее было определено ещё в Москве. Было решено (вопреки утверждениям Фета в мемуарах), что помолвка и свадьба состоятся в Париже в августе или сентябре. 16 мая 1857 года Мария Петровна с сестрой через Петербург отправилась на французский берег Ла-Манша, в Дьеп. Жених проводил их, по её признанию, «холодно», объяснив это желанием не разглашать произошедшее, поскольку официальной помолвки не было, а сам, подав прошение о бессрочном отпуске (означавшем фактически прелюдию к отставке), остался в Москве готовить квартиру и дожидаться результатов лечения сестры. В конце мая, когда произошло объяснение с Марией Петровной, Фет думал, что ему придётся в августе везти Надю за границу, но врачам удалось добиться серьёзного улучшения её состояния, и нужда в заграничном лечении отпала.