Вскоре он сообщил невесте, что нанял квартиру в Замоскворечье, на Малой Полянке, у Спаса в Наливках, в бельэтаже дома госпожи Сердобинской, всего за 350 рублей в год (в придачу давались конюшня на четыре стойла, ледник и сарай для экипажа). Просторная квартира требовала ремонта. Новому жильцу пришлось взять половину расходов на себя. Нужно было заниматься меблировкой, прикупить лошадей. Кроме того, из-за начинавшегося в доме Боткиных ремонта жениху пришлось заранее перевезти на новую квартиру принадлежавшую Марии Петровне мебель и рояль. Всё это заняло время до конца июля.
В промежутках между хлопотами Фет проводил время в беседах с Григорьевым и Громекой, посещал Каткова и Леонтьева, продолжал навещать Боткиных и производил впечатление счастливого жениха, с нетерпением ожидающего свадьбы. «Он бывает у меня на даче, ходит влюблённым, и то и дело говорит о тебе да строит планы на будущую вашу жизнь»{338}, — сообщал Марии брат Дмитрий 4 (16) июня. Сам Фет часто писал невесте — первое письмо ей было отправлено, как только она выехала в Петербург, а всего их сохранилось 28. Они наполнены ожидаемыми объяснениями в любви («…Я Вас люблю всеми силами моей души… Поверьте, что никто Вас не может так искренно любить, как я»); сетованиями на долгую разлуку («Я так счастлив и, между тем, мысль, что я не раньше 3 месяцев Вас увижу, меня терзает»); свойственной любому жениху неуверенностью в ответной любви («Напишите мне, сжальтесь надо мною, что Вы моя»); предвкушением счастья («…Если ты не можешь любить меня на всю жизнь — не выходи за меня и не губи меня. Но у меня в сердце прыгает надежда, что мы будем жить с тобой отлично. Ты, говорят, вспыльчива, да за что же, спрашиваю я, будешь ты пылить на меня? Мы с тобой так должны жить, чтобы у нас секретов не было друг от друга»{339}).
В отличие от романа с Марией Лазич чувства к Марии Боткиной сразу находили отражение в стихах. 18 мая 1857 года Фет писал Василию Петровичу: «Я так счастлив, что готов дома ломать, в груди 16 лет и каждый день стихотворение»{340}. Возможно, как ни парадоксально это звучит, сама непоэтичность чувства к Боткиной заставляла Фета преображать его в своём творчестве. Стихи, обращённые к невесте, дают редкую возможность увидеть, как поэт «работал» с жизненными впечатлениями, извлекая из них красоту и гармонию. Так, явно имевший место обмен взглядами, приведший к сближению, в стихах перерастает в откровение:
Одним лучом из ока в око.
Одной улыбкой уст немых,
Со всем, что мучило жестоко,
Единый примиряет миг.
Разговоры о цветах, до которых невеста была большая охотница, возможно, ведшиеся для того, чтобы как-то завязать беседу или заполнить затянувшуюся паузу, превраща ют героиню в «сестру цветов, подругу розы» (стихотворение «Цветы»). И сами паузы, моменты неловкого молчания, наверняка возникавшие в разговорах Фета с Марией Петровной, в стихах превращались в робость, вызванную избытком переполнявшего героев чувства:
Я был опять в саду твоём,
И увела меня аллея
Туда, где мы весной вдвоём
Бродили, говорить не смея;
Как сердце робкое влекло
Излить надежду, страх и пени,
А юный лист тогда назло
Нам посылал так мало тени.
Поэтичность чувств, которые испытывает лирический герой, вовсе не свидетельствует о том, что они были такими на самом деле, хотя и не значит, что автор обманывает читателя. Он не лжёт и тогда, когда в стихах восхищается красотой женщины, в жизни смешной дурнушки, как в стихотворении «Anruf an die gcliebte[26] (Бетховена)», написанном незадолго до отъезда Марии Петровны за границу:
Пойми хоть раз тоскливое признанье,
Хоть раз услышь души молящей стон,
Я пред тобой, прекрасное созданье,
Безвестных сил дыханьем окрылён.
Я образ твой ловлю перед рахтукой,
Я полон им, и млею и дрожу, —
И без тебя, томясь предсмертной мукой,
Своей тоской, как счастьем, дорожу.
Её пою, во прах упасть готовый,
Ты предо мной стоишь, как божество —
И я блажен; я в каждой муке новой
Твоей красы провижу торжество.
В жизни невеста может быть некрасивой, но в поэзии Фета она должна быть отмечена красотой, иначе просто не имеет права быть запечатлённой. В жизни важно было «содержание», в искусстве — «форма».
Если в стихах дело обстояло пусть и не совсем безоблачно, но красиво, то в реальности было немало поводов для тревог и сомнений. Поэт не мог скрыть от самого себя серьёзную социально-экономическую дистанцию между собой, скромным почти отставным поручиком без карьерных и, следовательно, материальных перспектив, получившим по милости братьев и сестёр маленький капитал, и купеческой дочкой, привыкшей к очень высоким, как сейчас выражаются, стандартам жизни, которые их совокупные капиталы обеспечить не могли. В письме Василию Боткину от 16 мая он спрашивает: «…Может ли Марья Петровна в угоду человеку близкому вжиться в положение, в которое судьбе может быть угодно её поставить?» Наверняка и у самой невесты перед её отъездом за границу Фет спрашивал о том же. Тому же Василию Петровичу он писал 14 июня: «Я ей старался объяснить всю перемену её положения и обязанностей. И мне кажется, она благодушно это приняла»{341}.
Однако сомнения в способности Марии легко принять новый скромный образ жизни оставались. Один из братьев Боткиных, Иван, узнав от Фета о найме квартиры в Замоскворечье, усомнился, что сестре будет приятно жить в таком нефешенебельном месте. И Фет в письме от 18–19 июня старался убедить невесту, что нанятая квартира вовсе не так плоха и район вовсе не такой отдалённый и захолустный: «Пожалуйста, не сердись, что я нанял за Москвой-рекой, — не увлекайся нелепыми предрассудками: у тебя будет прелестная карета, и ты можешь в 10 минут быть, где вздумаешь»{342}.
При этом он всё время отстаивает (вроде бы вызывая её сочувствие) необходимость жить «по средствам». Так, 8 июня 1857 года он пишет: «Не воображай себе, что я тебя засадил в грязную конуру, но платить 200 или 300 руб. лишних за одно слово — по-моему, напрасно». Известие о планах невесты приводит Фета почти в отчаяние: «…До меня дошли слухи, что Вы собираетесь после нашей свадьбы ехать зимовать в Италии. Ах, уж эта мне Италия! Это, мой ангел, милый и добрый, решительно невозможно. Во-первых, уже потому, что денег нет. Если б были доходы под руками, то кто ж бы мне велел брать на обзаведение из капитала. Теперь лето: всё сделается своевременно, а через 4 месяца мы будем в Москве об эту пору сидеть за самоваром, и Вы будете мне чай наливать»{343}. Так конкретизировался скромный идеал семейной жизни, который Фет намеревался воплотить в браке с Марией Петровной: муж любит жену, старается, чтобы у неё было всё самое лучшее, но при этом непременно оставаясь в рамках их «средств»; жена не меньше мужа заботится о их общих делах и стремится к экономии, а не мотовству. Только так семейное счастье будет поставлено на прочное основание.
Видимо, в ответных письмах (которые до нас не дошли) Мария сумела рассеять сомнения Фета и внушить ему настоящее доверие, веру не в свою «пылкую страсть», а в то, что она искренне разделяет его идеал семейной жизни и готова строить их отношения согласно этому идеалу. И 16–17 июля Фет пишет ей письмо, начинающееся со слов «Читай про себя». Сообщив о решении оставить Надю в лечебнице до зимы и отправиться за границу для встречи с невестой, поэт продолжает:
«Помнишь минуты нашего объяснения словесного. Мы были так смущены, что в подробности входить было некогда, но у меня иногда набегает на душу признание, которое я не успел сделать на словах, а на бумаге не хотел и берёг для личного свидания. Но сегодня подумал, не поздно ли это будет? Я бы не церемонился с ним, если бы дело тут шло обо мне лично, не касаясь моей матери, память которой для меня священна. Если бы я не верил в тебя, как в Бога, ни за что бы я не решился написать этого на бумаге, которую по прочтении сожги. Мать моя была замужем за отцом моим, дармштадтским учёным и адвокатом, и родила дочь Каролину — теперешнюю Матвееву в Киеве, и была беременна мной. В это время приехал жить в Дармштадт вотчим мой Шеншин, который увёз мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня. Через полгода или год затем Фет умер, и Шеншин женился на матери. Вот история моего рождения. Дальнейшее ты знаешь: я поступил в университет, на службу, теперь поручик Гвардии в отставке, штаб-офицер. Я ни перед кем не говорю об этом по чувству тебе понятному, но перед тобой скрываться не хочу и не могу. Поступай, как хочешь. Думай, умоляю тебя, только о том, как тебе жить и быть, а обо мне толковать нечего. Теперь ты ещё свободна, письма тебе я возвращу все, и никогда никто в мире ничего от меня не узнает. А отказ будет с твоей стороны и предлог, какой хочешь, — только не поминай моей бедной матери. Не смею говорить тебе о любви. Может быть, все мечты мои разлетятся, как сон. Но несмотря на это, я всё-таки еду к тебе и дам знать о моём приезде. Я, может быть, поеду через Гавр, а может быть, через Германию. Если ты выйдешь встречать меня, значит, ты меня любишь, а если нет…
На глазах моих слёзы. Но когда-нибудь на досуге, если Бог благословит меня счастием назвать тебя своей женой, расскажу тебе всё, что я выстрадал в жизни, тогда ты поймёшь, как мало верю я в возможность счастья и как робко я к нему подступаю. Что я выстрадал в последнее время нашей разлуки, трудно передать словами. Пусть будет что будет, я уже не могу