{360} (В результате перевод, который просили и «Современник», и «Русский вестник», появился в 1859 году в только что начавшем выходить «Русском слове»).
Кажется, Фет несколько преувеличивал свои литературные успехи. Требования его далеко не всем казались справедливыми и легко выполнимыми, а стихи — такими уж желанными. Некрасов в ответ на претензии Фета отвечал в начале октября 1857 года: «За стихи 25 р[ублей] тяжело платить нам, однако буду платить, печатая сколько в состоянии». А 18 декабря писал: «Милейший друг! <…> За что Вы меня подвергли расходу и хлопотам? Вы уступили мне „Две липки“ за 25 руб. (в этом я убеждён), а теперь требуете сто — цена неслыханная за перепечатку нескольких страниц! а главное — отступающая от уговора. Так как VIII т[ом] „Л[ёгкого] чт[ения]“ уже почти весь отпечатан, то придётся мне эту вещь вырезывать вон. Впрочем, делать нечего!»{361}
Видимо, такова была позиция и остальных редакторов, в том числе тех, кого Фет считал своими верными поклонниками: они соглашались платить ему требуемую ставку, но оговаривали для себя возможность печатать стихи выборочно, исходя из собственных потребностей. Это, несомненно, наносило удар по самолюбию автора и его материальному положению; но всё-таки ситуация до поры была приемлемой, и подрабатывать литературой Фету действительно удавалось. Однако долго придерживаться стратегии всеядности, готовности печататься в любом органе независимо от его направления было невозможно. Сама вовлечённость в литературный рынок, в тесные отношения с журналами неизбежно должна была привести Фета в самый центр борьбы, кипевшей в это время, и вынудить занять место на одной из противоборствующих сторон.
Постоянная жизнь в Москве и породнение с семейством Боткиных, естественно, повлияли на характер фетовского окружения, несколько изменившегося во второй половине 1857-го — 1858 году. Он познакомился и близко сошёлся со знаменитым врачом Павлом Лукичом Пикулиным, женатым на младшей сестре Марии Петровны Анне. Свояк проживал в собственном большом доме на Петровском бульваре; ставший в нём своим человеком, встречал там оставшихся в Москве членов круга тогда уже покойного Грановского: шумного и бесцеремонного Николая Христофоровича Кетчера, «широко образованного и изящного» Александра Владимировича Станкевича (брата легендарного друга и наставника Белинского и Бакунина Николая Станкевича), «остроумного» редактора и журналиста Евгения Фёдоровича Корша и «далеко не изящного собирателя сказок» Александра Николаевича Афанасьева. Все они в это время активно подвизались в литературе: Корш, разошедшийся с Катковым, собирался издавать либеральный журнал «Атеней» (издателем-редактором которого он будет в 1858–1860 годах), Афанасьев в 1858 году стал редактором журнала «Библиографические записки», основанного Николаем Михайловичем Щепкиным, сыном знаменитого актёра. Станкевич активно сотрудничал в журналах приятелей, а впоследствии написал вызвавшую большой резонанс книгу о Грановском. Все они были люди потенциально полезные, но на Фета большого впечатления кружок не произвёл, и никакого «сотрудничества» с его членами не возникло: «Разнообразных членов Пикулинского кружка, видимо, привлекала не нравственная потребность высшего умственного общения, а то благодушное влечение к шутке, оставшееся в наследство от Грановского, которому нигде не было так по себе, как в кабинете добродушного Пикулина»{362}.
Возобновил знакомство Фет и с семьёй знаменитых славянофилов Аксаковых, из которых в этот раз понравился ему только отец, Сергей Тимофеевич, автор книги «Детские годы Багрова-внука»; славянофильская пропаганда не производила на поэта никакого впечатления. Намного более важным было его сближение с семейством графов Толстых, проживавшим тогда в Москве на Пятницкой улице, поблизости от его собственной квартиры. Поэт очень ценил знакомство с сестрой писателя Марией Николаевной, «пианисткой и любительницей музыки», постоянно посещавшей его «четверги», и практически «влюбился» (впрочем, как все, знавшие его более или менее близко) в Николая Николаевича, непререкаемого авторитета для своего гениального брата, привлекавшего благородством, добротой, кристальной честностью, а также ореолом трагизма, которым окружала его болезнь, вскоре приведшая к преждевременной смерти. Но наиболее важным, конечно, было общение с Львом Николаевичем, находившимся на развилке и своего духовного пути, и литературной карьеры, представавшим ещё в виде франта «в новой бекеше с седым бобровым воротником, с вьющимися длинными тёмно-русыми волосами под блестящею шляпой, надетой набекрень, и с модною тростью в руке»{363}, о котором Николай периодически сообщал: «Левочка опять надел фрак и белый галстух и отправился на бал»{364}.
Толстой нравился Фету и раньше, во время общения с «весёлым обществом», независимыми суждениями, но сблизиться с ним поэт не пытался; теперь же возникла настоящая дружба. В письмах этого времени граф обращается к своему адресату «драгоценный дяденька», «дяденька Фетинька» и даже «душенька дяденька Фетинька». Фет, по-настоящему восхищавшийся писателем, называл его сдержаннее: «милейший Лев Николаевич», иногда «голубчик Лев Николаевич». Толстой чрезвычайно высоко ценил творчество Фета и ещё до их сближения в письме Боткину от 12 июля 1857 года выразил неподдельное удивление и восхищение: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов»{365}. Он даже брался протежировать Фету, не раз рекомендуя Некрасову публиковать его лирику.
Именно Толстой, вставший на позиции чистого искусства, начал втягивать Фета в литературную борьбу. Продолжая печататься в «Современнике» и не порывая с Некрасовым, Толстой в это время сблизился с Дружининым и стремился чуть ли не возглавить «пушкинское» направление в литературе — опубликовал повести «Альберт» и «Люцерн». Он видел в Фете единомышленника и практически вынуждал его к активной деятельности. Под влиянием бойцовской натуры Толстого Фет с энтузиазмом поддержал его план издавать журнал и даже, кажется, несмотря на ограниченность своих средств, согласился принимать участие в его финансировании; впрочем, позднее в письме Боткину он отрицал, что хотел вложить в это дело свой капитал, и утверждал, что деньги на издание ему «предлагали». О программе журнала Толстой писал тому же Боткину 4 января 1858 года из Москвы: «Что бы Вы сказали в теперешнее время, когда политический грязный поток хочет решительно собрать в себя всё и ежели не уничтожить, то загадить искусство, что бы Вы сказали о людях, которые бы, веря в самостоятельность и вечность искусства, собрались бы и делом (т. е. самим искусством в слове) и словом (критикой) доказывали бы эту истину и спасали бы вечное независимое от случайного, одностороннего и захватывающего политического влияния? Людьми этими не можем ли быть мы? Т. е. Тургенев, Вы, Фет, я и все, кто разделяют и будут разделять наши убеждения. Средство к этому, разумеется, журнал, сборник, что хотите. Всё, что является и явится чисто художественного, должно быть притянуто в этот журнал. Всё русское и иностранное, являющееся художественное (так в оригинале. — М. М.), должно быть обсужено. Цель журнала одна: художественное наслажденье, плакать и смеяться. Журнал ничего не доказывает, ничего не знает. Одно его мерило образованный вкус. <…> Деньги для издания дадим все — Тургенев, Вы, Фет и я и т. д.»{366}.
Как и Толстой, Фет верил в возможность коммерческого успеха такого предприятия. Ещё раньше, 27 декабря 1857 года, он писал тому же Боткину: «…Ты совершенно прав, объясняя теперешнее направление вкуса… Вообрази, что сочинений Щедрина вышло и разошлось 6000 эк[земпляров] и граф[ини] Ростопчи[ной] после нашего свидания в Петербурге было уже ещё издание и в огромном числе экземпляров. Ну что это значит? У Щедрина, пожалуй, есть воровство и взяточничество, а у неё, кроме полной чепухи, ничего нет. Отчего же её так алчно покупают?» Предполагаемый редактор журнала, более трезвомыслящий Боткин, ответил 25 января (6 февраля) 1858 года: «Да неужели вы с Толстым не шутя затеваете журнал? Я не советую, — во 1-х, в настоящее время русской публике не до изящной литературы, а во 2-х, журнал есть великая обуза — и ни он, ни ты не в состоянии тащить её». Но убеждённый Фет просил в предполагаемый журнал статьи самого Боткина об итальянской живописи, на что тот с некоторым опозданием ответил уже из Лондона 19 июня (1 июля): «Журнал твой не пойдёт, да и не нужен он. А деньги потратятся»{367}.
Другие потенциальные сотрудники журнала, который предполагалось назвать «Лира», думали примерно так же, сомневаясь и в том, что издание с такой программой будет востребовано, и в способности Фета к ведению такого трудного предприятия, требовавшего не только расчётливости и усидчивости, но и, как выразился едва ли не наиболее резко отзывавшийся о замысле Д. В. Григорович, «нравственного влияния» на будущих сотрудников. Опытный журналист Дружинин в письме Толстому от 15 мая 1858 года предрекал замыслу полный провал: «Мне сказывал Григорович, что будто бы Фет мечтает о новом журнале и, что хуже, думает дать на него свои деньги. Защитите его от такой беды (если слух справедлив) и объясните ему, что в теперешнее время журнал может удаться лишь… при двух условиях: 1) огромном основном капитале, который дал бы средство терпеливо ждать внимания публики, и 2) при неутомимой ярости участников по части работы»{368}