Мысли о том, что надо искать другие источники дохода, появляются у Фета в середине 1859 года. В его распоряжении было около семидесяти тысяч рублей капитала (возможно, впрочем, он несколько сократился за годы, прошедшие после свадьбы). Процентов, которые он приносил, едва хватало на дорогую, несмотря на всю разумную экономию, столичную жизнь. Можно было попытаться вложить деньги, лежавшие у Боткиных, в какое-то более доходное предприятие. Сначала Фет подумывал по примеру Краевского купить доходный дом и сдавать квартиры. Он посоветовался с Боткиным, в чьей предпринимательской компетентности был уверен, и тот ответил 17 июня: «Мечту твою о доходном доме хоть в 7 процентов я совершенно понимаю и одобряю, но понимаю также и трудность найти дом, который бы давал чистых 7 %… Чистый 7 % доход с дома — есть доход редкий, и за таким домом надобно долго походить»{391}. В результате идея была отброшена, и мы думаем, что дело было не только в малой доходности — она была чуть выше того, что он получал простыми процентами по векселям, — но в том, что пришлось бы оставаться в Москве, где, как убедился Фет, жить «по средствам» было чрезвычайно трудно даже при большом желании.
Лучшим вложением капитала представилась покупка имения — «фермы» для занятия сельским хозяйством: даже если доход будет не очень высоким, он компенсируется существенно меньшими расходами. Жизнь в глуши Фета не только не пугала, но в сложившей ситуации даже выглядела более привлекательно, чем столичная. К лету 1860 года, которое чета Фетов опять проводила в Новосёлках, где в отсутствие Нади время текло тягостно, идея покупки имения совершенно овладела поэтом. Иван Петрович Борисов писал Тургеневу 8 октября: «Вы и представить себе не можете… как грустно мы провели лето… Фет чумел и всех нас доводил до отчаяния отчаянными покушениями купить землю во что бы то ни стало, какую ни попало, где бы ни было»{392}.
У супруги Фета план переселиться в деревню и заняться сельским хозяйством вызывал неприятие, вполне понятное для женщины, привыкшей к московской беззаботной и отчасти светской жизни. «Марья Петровна проливала слёзы ручьями»{393}, — сообщал в том же письме Борисов. Её пришлось долго убеждать, поскольку просто запереть её в деревне было невозможно; к тому же, скорее всего, нужно было взять средства именно из её приданого, поскольку получить деньги по векселям братьев и сестёр было сложнее, в том числе из-за смерти Василия и пребывания Надежды в психиатрической лечебнице, да и сами эти векселя предназначались для «взыскания» по ним только процентов. Очевидно, Фет применил всё своё красноречие и всю свою логику.
Существенную поддержку оказал Боткин, с самого начала одобрявший его планы. В письмах он увещевал сестру, приводя резоны, обещая серьёзную материальную помощь и, возможно, отчасти повторяя доводы, приводимые её супругом. «Не понимаю, почему ты, Маша, так отрицательно смотришь на это? Что так тебя пугает в этом? Даже в случае потери, — тут большой потери быть не может, и я для успокоения тебя гарантирую тебе эту потерю. Да потом пора же пожить наконец на своей земле, в своём гнезде. Я не могу понять, в чём состоит прелесть жизни в Москве. Но и в таком случае ты всё-таки можешь зимой два месяца провесть в Москве. Словом — я за житьё в деревне, в своём угле, у себя дома. А выше ещё этого — это деятельность, которая займёт Фета и даст ему ту душевную оседлость, которую ты, Маша, не довольно ценишь в муже, ибо литература теперь для него не представляет того, что представляла прежде, при её созерцательном направлении», — писал он из Лондона 19 (31) июля 1860 года. Впрочем, Боткин иногда перебарщивал, брал чрезмерно поэтическую ноту. «В этой борьбе с природою есть что-то освежающее душу. Женщины, к несчастию, понять этого не могут, ибо в этом состоит существенное значение и величие мужчины»{394}, — убеждал он сестру в письме от 28 сентября (10 октября), уже после того, как имение было приобретено.
В результате Марию Петровну удалось уговорить, отчасти с помощью обещания «холодную» половину года проводить в Москве. «Вообрази моё отчаяние, когда он хотел купить пропасть земли, где решительно ничего нет… Сначала я не решалась, но он так меня убедительно умолял, что я решилась после пролития множества слёз»{395}, — сообщила она 30 июля своей невестке и подруге Надежде Кондратьевне Боткиной.
Вопреки мнению скептиков — таких как «неосновательный» Тургенев, подсмеивавшийся над приятелем-поэтом и не веривший в его хозяйственные способности, — Фет вовсе не был непригоден к такому занятию. Правы были неплохо узнавшие и полюбившие его Толстой и Боткин, с самого начала верившие в практичность нового землевладельца. Фет никогда не был белоручкой — со времён Верро умел многое делать сам. В армии он «не нюхал пороха» по-настоящему, но привык переносить весьма некомфортные условия во время манёвров и походов. Склонность к расчёту, к экономному ведению хозяйства проявлялась у него и раньше; в Москве он завёл домовую книгу, которую сам заполнял.
И имение Фет выбирал очень здраво и расчётливо. В процессе поиска отпало несколько вариантов исключительно по экономическим соображениям; наличие жимолости, изящных тропинок и холмов или соловьёв в соседней роще во внимание не принималось. Так, Фет отказался от покупки серпуховского имения, к которому очень активно примеривался из-за его дешевизны: «Владелец просил за 250 десятин с крестьянами по 30 р. серебром за десятину, а когда я заговорил об уступке ста десятин чистой земли, он запросил по 40 р., да за домик в три комнатки и плохой скотный двор 2000 р., следовательно, 6000 р.; да купчая, да переноска старых и постройка новых необходимых строений, закупка скота, орудий — и выйдет, что надо истратить 10 000 р. Почва серенькая, кругом десятин сорок мелкого березника, десятин 20 плохого покоса да десятин по двенадцати в трёх клинах. Я стал расспрашивать о заработной плате и узнал, что в Московской губернии годовая цена не ниже 60 р., да прокормить рабочего дай Бог за 30 р., а урожай на пресной (ненавозной) земле много-много 6–7 копен, следовательно, от 3 до 4 четвертей (и то много на десятине), кроме семян. Все эти подробности я узнал от местных крестьян и извозчиков, которых постоянно обо всём расспрашивал. Стоило только свести счёты, чтобы прийти к следующему результату. На двенадцати десятин в поле надо трёх работников: прибавив кухарку, пастуха и так называемого подпаска, выйдет, что на пять рабочих надо издерживать не менее 500 р.; да надо же если не на приказчика, то хотя на старосту (он же и ключник) положить 150 р., итого 650 р. Прибавив по 6 % с 10 000 р. затраченного капитала 600 р., получишь расхода 1250 р., а прихода: 12 десятин ржи по 3 четверти — 36 четвертей, продавайте хоть по 4 р. на месте — 144 р. Что касается до ярового, то оно едва ли могло дать столько же, так как овёс в Москве в то время я из лавки покупал по 2 р. за четверть, а когда в предлагаемом имении взглянул на сено, то, увидав какой-то тёмный мох, оставил надежду получать от него выгоду. Итак, самое поверхностное столкновение с действительностию на этот раз совершенно разочаровало меня в возможности вольного земледельческого труда в этой местности. Какая же это земля, которую надо возделывать в явный убыток?»{396} Эти расчёты, на наш взгляд, совершенно безукоризненны.
Имение Степановка в Мценском уезде Орловской губернии, которое Фет в результате приобрёл, было также выбрано совершенно практично и экономически верно. Указал на него поэту его зять Александр Никитич Шеншин:
«В начале августа 60-го года был я у родственника моего Ш[еншина], проживающего в своём имении по старой мценско-курской дороге, в 60 верстах от Мценска и в 35 от Орла. „Ты ищешь землю? — спросил меня Ш[еншин]. — Близ меня продаётся земля. Дорого — 80 р., но земля отличного качества: чернозём, 200 десятин в одной меже… Строенья всего — новый, ещё не отделанный домик отличного лесу да новый скотный двор. <…> Есть и лесок. — Есть ли вода? — Колодезь, но можно по местности вырыть пруд. — А река близко? — Река верстах в семи. — Это неутешительно, однако нельзя ли посмотреть?“ <…> „Посмотри, какой чернозём, — заметил он, когда мы стали переезжать через поле, приготовленное под сев ржи, — и как славно возделана земля, поверь, никто не придерётся“. Действительно, лошади тонули по щикол[от]ки в пухлой пашне. <…> „Ну как тебе понравился твой будущий хутор? — спросил Ш[еншин] тем же шутливым тоном, когда мы возвращались домой. — А заметил ты табун? — Ну, брат, нечем похвастать! — Напрасно ты так говоришь. Лошади худы, но ты их видел мельком. А они хорошей породы, я это знаю“. „А как ты думаешь, — спросил я в свою очередь, — что может стоить полное устройство этого хутора, считая орудия, постройки, земляные работы, пруд, скотину, одним словом, все, без чего нельзя хозяйничать? — Да тысяч до 33, а может быть, и побольше. — Сколько же он может, по-твоему, дать доходу? — Сочти сам: 55 десятин в поле. На этой земле надо считать 400 четвертей в продажу ржи по 3 р. — 1200 р. да ярового на 500 — из этого на рабочих. — А какая тут цена рабочим годовым? — Твой продавец нанимает по 25, а тебе десяти человек довольно — да ведь это отлично. Следовательно, можно получить до 1500 р. в год, то есть то же, что даёт 25 тыс., капитал по 6 %. — Я не гонюсь за барышами, лишь бы убытку не было“. Разговор до самой усадьбы Ш[еншина] продолжался в этом роде, и я был совершенно доволен, что наконец-таки нашёл, чего искал. При вторичном осмотре в сопровождении самого продавца, с которым уже я сходился, оказалось все в удовлетворительном виде: и рогатый скот, и лошади, и сенокосы до 30 десятин, давшие в текущем году до 3000 пудов сена. Надо было решиться. И при каких же более благоприятных условиях пускаться на вольнонаёмную обработку земли? Почва прекрасная, рабочие дёшевы, сбыт не слишком затруднительный. От добра добра не ищут. Я решился»