Несмотря на то, что Фет мог располагать двадцатью тысячами наличных, супруги, сообразив, что звонкая монета наверняка вскоре потребуется для хозяйства, решили заплатить наличными только половину суммы, а вторую половину выдали векселями.
Так Фет стал владельцем имения — не роскошного, но при условии правильного хозяйствования обещавшего в близком будущем солидный и стабильный доход. Правильность его решения в дальнейшем подтвердилась. Оно было верными, так сказать, исторически. Конечно, Фет приобрёл Степановку в период, когда приближающаяся крестьянская реформа обещала колоссальные и непредсказуемые изменения в традиционном укладе помещичьего хозяйства. И, скажем, помещик Борисов с волнением и тревогой ожидал решительных и, не исключено, катастрофических перемен в своём хозяйстве. Фет, однако, помещиком не был. Над ним не тяготели привычные принципы хозяйствования, ему не приходилось ни ломать себя, ни сожалеть о прошлом. Свои хозяйственные планы Фет связывал не с ещё существовавшим подневольным, крепостным трудом, а с вольнонаёмным. По его воспоминаниям, священного для России дня 19 февраля 1861 года, когда был объявлен высочайший манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», он, занятый многочисленными делами, почти не заметил.
Приобретение хозяйства, которое, какой понимал, требовало всех сил и времени, Фет воспринял, можно сказать, как смену профессии. О своём нежелании заниматься литературой он почти «официально» сообщил в несохранившемся письме Дружинину. Критик пророчески ответил: «Насчёт Вашего намерения не писать и не печатать более скажу Вам то же, что Толстому: пока не напишется чего-нибудь хорошего, исполняйте Ваше намерение, а когда напишется, то сами Вы и без чужого побуждения измените этому намерению». Примерно о том же писал Фету незадолго до смерти Николай Толстой, которого поэт также известил о своём решении: «Но ведь не боги горшки обжигали; бросьтесь в практичность, окунитесь в неё с головой, и я уверен, что она вытеснит из Вас байбака, да ещё выжмет из Вас какую-нибудь лирическую штучку, которую мы с Тургеневым да ещё несколько человек прочтём с удовольствием. А на остальной мир — плевать!»{398} Так благословлённый своими литературными и нелитературными друзьями и моментально освобождённый ими от своего зарока Фет стал делать первые шаги в новой жизни.
Для начала нужно было создать хотя бы подобие «семейного гнезда». Домик, в котором предстояло поселиться супругам, был очень скромным, хотя, скорее всего, и не сильно хуже московской квартиры; во всяком случае, новоявленному землевладельцу он понравился: «При крайней скромности требований, расположение комнат показалось мне удовлетворительным. Небольшая передняя с дверью направо в кабинет и налево в спальню, на противоположной входу стороне дверь в столовую, из неё в гостиную, а из следующей за нею комнаты дверь налево в ту же спальню»{399}. Перезимовав в Москве, где почти ни с кем не виделся, в конце января 1861 года, оставив Марию Петровну в доме на Маросейке (от собственной квартиры в Москве супруги решили отказаться, чтобы не платить за месяцы, в которые будут отсутствовать), Фет помчался в Степановку. Предстояло покрыть заново крышу, отштукатурить стены, выложить пол специально приобретённым паркетом (по справедливому расчёту новоявленного фермера, вещь дорогая, но наиболее практичная), перевезти мебель, выкопать пруд. Всё это, не без неурядиц, было сделано к началу весны 1861 года. И только после этого Фет решился на приезд супруги. Мария Петровна прибыла в марте; по стечению обстоятельств в пути её на каждой станции догонял гроб с телом Тараса Григорьевича Шевченко, затрудняя получение лошадей.
В мае в Степановку нагрянули Тургенев и Толстой, которых с трудом удалось разместить — одного в гостиной, другого в комнате, носившей название библиотеки, и три великих писателя провели целый день в дружеских беседах. Второй день прошёл, однако, гораздо менее удачно:
«Утром, в наше обыкновенное время, т. е. в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своею английскою гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английскою пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей. „Теперь, — сказал Тургенев, — англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности“.
— И это вы считаете хорошим? — спросил Толстой.
— Конечно; это сближает благотворительницу с насущною нуждой.
— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.
— Я вас прошу этого не говорить! — воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.
— Отчего же мне не говорить того, в чём я убеждён, — отвечал Толстой.
Не успел я крикнуть Тургеневу: „перестаньте!“, как, бледный от злобы, он сказал: „так я вас заставлю молчать оскорблением“. С этим словом он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к жене моей: „ради Бога извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь“. С этим вместе он снова ушёл»{400}.
В сущности, сам характер перепалки был достаточно обычным — подобные пикировки между Толстым и Тургеневым происходили ещё в середине пятидесятых годов и не приводили к серьёзным ссорам. Теперь же разногласия перешли в разрыв, вызванный причинами историческими: если раньше споры могли происходить между людьми, считавшими друг друга единомышленниками, то ныне они стали восприниматься как непримиримые противоречия. Сама эпоха был наэлектризована противоречиями, идеи и взгляды превращались в поступки, а потому различия весили существенно больше. Хозяину пришлось развозить бывших друзей по их имениям по отдельности. К сожалению, обмен резкостями продолжился и после того, как новоиспечённые враги покинули Степановку; под горячую руку Толстого попал и Фет, пытавшийся заочно примирить спорщиков, — Толстой и на него перенёс неприязнь к Тургеневу. Переписка и всякие отношения временно прекратились. Это стало для Фета большой потерей, тем более что он был однозначно на стороне Толстого. Отношения между Толстым и Тургеневым возобновились только незадолго до смерти последнего.
Эта ссора пришлась на то время, когда новоявленному землевладельцу нужно было переходить от подготовительных работ к собственно хозяйствованию, от общих расчётов к конкретному воплощению, чтобы получить доход, выглядевший на бумаге вполне сносно. Между тем, как Фет признавался, он в сельском хозяйстве понимал крайне мало (может быть, он отчасти преувеличивал — всё-таки Афанасий Неофитович был хорошим хозяином, и, хотя он и не любил ни с кем советоваться и сам решал все практические вопросы в имении, детство, проведённое в хорошо ведшемся поместье, не могло совсем уж ничему не научить его пасынка). «Смешно сказать, что, покинув на четырнадцатом году родительскую кровлю, я во всю жизнь не имел ни случая, ни охоты познакомиться хотя отчасти с подробностями сельского хозяйства и волей-неволей теперь принуждён был иногда по два раза в день бегать за советом к ближайшему соседу Алекс[андру] Никитичу, куда моя серая верховая отлично узнала дорогу. Самыми затруднительными для меня были специальные земледельческие вопросы, касательно времени полевых работ и последовательности их приёмов»{401}.
Между тем в 1860 году вышла книга известного агронома Алексея Михайловича Бажанова «Опыты земледелия вольнонаёмным трудом», ставшая настолько популярной, что уже на следующий год потребовалось второе издание. Неудачливый помещик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин писал в своём романе «Убежище Монрепо»: «Я живо помню первые годы, последовавшие за эмансипацией крестьян. В то время, как раз кстати, г. Бажанов издал книгу о плодопеременном хозяйстве вообще, а г. Советов — книгу о разведении кормовых трав. Обе читались всласть, как роман, и находилось много людей, которые серьёзно думали, что теперь стоит только действовать по писаному, чтобы на землевладельцев полился золотой дождь. Закипела деятельность»{402}.
Удивительно, что Фету — во всяком случае по его утверждениям — даже не пришло в голову справиться с какими-либо пособиями, несмотря на то, что о работе Бажанова ему сообщил Борисов, очевидно, поддавшийся общему увлечению: «У меня для тебя есть превосходная книжица, Бажанова об вольнонаёмном труде с разными рассудительствами и выводами из опытов на здешнем хуторе… прочтёшь с умилением»{403}. В письме от 6 ноября 1860 года Борисов настоятельно рекомендовал передового учёного в качестве консультанта: «…вчерашний день я познакомился с таким человеком, какого ещё не встречал во всю жизнь, — это Бажанов, директор здешнего хутора, и если ты хочешь, чтобы у тебя дело хуторское шло как по маслу, то должен будешь часа на два съездить к нему и исповедать все свои болезни и печали, и он тебе всё как рукой снимет»{404}. Фет, однако, несмотря на свою «некомпетентность», предпочёл положиться на свой здравый смысл, трудолюбие и живой пример, последовав совету своего зятя: «На первое время Алекс[андр] Никит[ич] справедливо советовал мне держаться крестьянского правила: „как люди, так и мы“, т. е. соображать свои действия с действиями соседей; но впоследствии я узнал из опыта, что необходимо предупреждать сторонние примеры»