«Русское слово» посвятило Фету целых три статьи. Варфоломей Зайцев назвал его крепостником. Писарев ещё прямее и уже без всякой иронии связывал поэзию и политическую позицию Фета, высмеивая его инвективы в адрес работника Семёна, который в цикле «Из деревни» стал примером недобросовестного отношения к своим обязательствам: «Работник Семён — лицо замечательное. Он непременно войдёт в историю русской литературы, потому что ему назначено было Провидением показать нам оборотную сторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работнику Семёну мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчётливого хозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. <…> Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего „шёпот, робкое дыханье, трели соловья“». Критик советовал книгопродавцам сборник стихотворений Фета «продавать пудами для оклеивания комнат под обои и для завёртывания сальных свечей, мещёрского сыра и копчёной рыбы»{422}. В том же «Русском слове» остроумный Дмитрий Минаев статью «Лирическое худосочие» начинал с сочинённого им самим эпиграфа якобы из поэзии Фета: «Ты в мозгу моём убогом / Не ищи советов умных; / Только лютней он весёлых, / Только флейт он полон шумных»{423}.
Насмешки врагов только подогрели в Фете полемический задор, и он решил нанести ответный удар, будучи уверен, что у него есть надёжный союзник в лице Каткова. В соавторстве с гостившим летом 1863 года в Степановке и разделявшим его политическую позицию Боткиным, в это время сильно поправевшим и утратившим прежнюю широту взглядов, Фет написал рецензию на только что напечатанный в третьем — пятом номерах «Современника» (практически одновременно с окончанием очерков «Из деревни») роман Чернышевского «Что делать?», эту настоящую Библию «новых людей». Неясно, насколько велико было участие Боткина в совместном труде, но в том, что вклад Фета был определяющий, сомневаться не приходится. Нельзя не признать, что статья, из-за очень большого объёма распавшаяся на целый цикл из трёх частей, написана не просто чрезвычайно резко и запальчиво — на это автор, оскорблённый противниками, наверное, имел право. Большое место занимает разбор романа по эпизодам, доказывающий, что книга эта совершенно бездарна, а её автор не имеет никакого отношения к искусству: «Скудность изобретения, положительное отсутствие творчества, беспрестанные повторения, преднамеренное кривлянье самого дурного тону и ко всему этому беспомощная корявость языка превращают чтение романа в трудную, почти невыносимую работу»{424}. За этим постепенно открывается основная задача рецензентов. Справедливо понимая роман Чернышевского как иносказание, в котором языком намёков выражены общественные, политические, философские, экономические идеи нигилистов, они посвящают много страниц демонстрации непорядочности этих «новых людей», обвиняют автора и его последователей в презрении к законам, к институту семьи и брака, уличают их в незнании простейших экономических принципов, фактически выставляя «Что делать?» своеобразной инструкцией, как презирать и нарушать российские законы и нормы общественной и христианской морали и при этом оставаться безнаказанными.
Особенный гнев Фета вызвала проповедуемая Чернышевским теория «свободной любви», в которой он увидел оскорбление идеала семейной жизни, покушение на его собственный брак. Он пишет, как будто прямо имея в виду свои отношения с Марией Петровной: «Они („новые люди“. — М. М.) понимают, что при настоящем положении вещей, где каждая частная деятельность предоставлена личной инициативе, благосостояние отдельного семейства более чем когда-либо зависит от серьёзного понимания женщинами священных и трудных обязанностей хозяйки-матери. Какого ещё там женского труда добиваться, когда дай бог справиться с тем, который ежедневно, ежеминутно представляется хозяйке-матери. В том-то и состоит главная задача социалистов, чтобы, наполнив головы женщин нелепостями, отвратить их от прямых обязанностей и тем внести смуту в семейства, подобно тому, как оно вносится в другие части государственного организма»{425}. В этом разоблачении пропаганды Чернышевского, своего рода нейтрализации разлитого в его романе «яда», авторы видят свою заслугу (кому-то же надо делать это, раз страж законности — цензура — по обычаю дремлет и прозевал этот вредоносный текст).
Однако на рецензию можно посмотреть и иначе. Во всяком случае, Катков и Леонтьев, сначала с энтузиазмом воспринявшие предложение напечатать благонамеренную статью о нашумевшем романе, в результате от неё отказались: она пролежала несколько лет в редакции «Русского вестника», в 1866 году Фет предложил её «Отечественным запискам», но и там она была не принята под предлогом устарелости. Шёл август 1863 года, автор романа находился в Петропавловской крепости и готовился отправиться на каторгу, и Катков, всё-таки ощущавший себя литератором, решил, что печатать издевательскую статью, напоминающую запоздалый донос на уже разоблачённого преступника, не совсем этично. Статья так и не увидела свет при жизни Фета, была обнаружена и опубликована уже после его смерти.
Впрочем, репутацию Фета было уже трудно испортить — она была навсегда сделана. Реакционер, крепостник, человеконенавистник, обскурант — таков набор определений, который теперь автоматически связывался в сознании людей (и не только нигилистов) с его именем. Вероятно, Фет если и не был к этому равнодушен, то ожидал чего-то подобного и принял эпитеты, которыми его клеймили, как своего рода знаки отличия. Тем не менее объективно он потерпел поражение — ему не удалось ответить своим врагам и, в общем, пришлось тактически отступить: в последней части очерков, опубликованной в 1864 году в «Русском вестнике», он, с одной стороны, ни на йоту не отступает от своих взглядов, но с другой — говорит чуть «тише», временно оставляет тему народного воспитания, делает меньше обобщений, как будто возвращаясь к форме деревенских зарисовок, преобладавшей в первой части цикла.
Если Фет-публицист к концу 1863 года скорее потерпел неудачу, в очередной раз будучи брошен теми, в ком видел своих союзников, то его хозяйственные дела складывались намного благополучнее. Правда, он продолжал жаловаться друзьям на трудности и бедность, однако эти жалобы уже отчасти начинали их раздражать: с точки зрения терпевшего убытки Борисова или почти безнадёжно погрязшего в долгах Александра Никитича Шеншина дела в Степановке шли великолепно. Даже в публицистических заметках 1863 года Фет не только делится проблемами, но и хвастается успехами, достигнутыми в травосеянии: он на свой страх и риск посеял клевер на яровую пшеницу и получил хороший урожай и того и другого. Сказывались увлечённость, проявившаяся любовь к сельскому хозяйству («Я люблю землю, чёрную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой буду лежать… Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребёнок»{426}, — писал Фет Льву Толстому 19 октября 1862 года), упорство и расчётливость, готовность учиться тому, чего не знаешь, у того, кто может научить. В моменты острой материальной необходимости помогали Боткины, в особенности с самого начала выказывавший большое участие в семье любимой сестры Дмитрий, известный коллекционер, активный деятель московского Общества любителей художеств. Слово пользовавшегося большим авторитетом в семье Василия Петровича помогало получить кредит у других членов семьи. До богатства, конечно, было далеко, но ощущение налаженного и прибыльного хозяйства было несомненно. Более того, его «владения» в это время расширились.
Предложение пришло в 1863 году от последнего оставшегося в живых фетовского брата Петра, ранее вместе с Василием унаследовавшего ливенское имение Тим, в котором Афанасий Неофитович когда-то построил мельницу. Пётр Афанасьевич, очень нерасчётливый в денежных делах, предлагал Фету купить у него имение за те 22 тысячи рублей, которые был должен единокровному брату по векселям, выданным им в качестве компенсации за неполученное наследство[30], поскольку платить проценты с этой суммы ему было трудно.
Дело затруднялось двумя обстоятельствами. Во-первых, мельница была сдана в аренду соседу Николаю Ивановичу Аксёнову на 12 лет (срок заканчивался через два года). Во-вторых, мельница не работала, будучи фактически затопленной из-за недобросовестных действий купца Бондарева, который, купив ниже по реке «подливной раструс» (водяную мельницу), сломал плотину и вопреки закону построил более высокую. При этом совершивший преступление сосед уничтожил все следы прежней плотины и с помощью подкупленного инженера составил бумагу, что нынешний уровень воды не препятствует работе шеншинской мельницы. По этому делу Пётр Шеншин судился с Бондаревым, и дело дошло уже до Сената. Выиграть суд брат не надеялся, в том числе и из-за материальной несостоятельности — такие процессы требовали немалых денег.
Сделка была рискованной, вместо чрезвычайно выгодного предприятия Фет мог получить только бумажную волокиту и судебные расходы. Но он верил в свои силы и свой характер, а потому решился на покупку. Сделка состоялась 13 сентября 1863 года и обошлась в 1700 рублей (тысячу пришлось для скорости занять под огромный процент).
Сразу после этого Фет начал действовать. Дело в Сенате продвигалось плохо, не помогала поддержка сенатора и собрата по перу князя Владимира Фёдоровича Одоевского. К вышеназванным проблемам прибавились ещё претензии соседних крестьян, с которыми пришлось размежеваться. Всё это заняло целый год. Но упорство Фета, его уверенность в своей правоте победили, хотя ему и пришлось прожить несколько дней холодной осенью с женой в нетоплёном помещении во время «следственного эксперимента», в ходе которого спускалась вода запруды; в результате не только была доказана абсолютная правота Фета, но и его противник едва не оказался разорённым: выяснилось, что, если бы плотина была построена по правилам, его