{449}, — писала Мария Петровна брату 25 ноября 1865 года. Беспокоили болезни, начало портиться зрение, мучил геморрой.
В Степановку приезжали немногочисленные гости, жизнь её хозяев разнообразилась поездками к Борисову в Новосёлки, в Спасское к Николаю Николаевичу Тургеневу — дяде писателя, управлявшему его имением, которого Фет считал хорошим хозяином и отзывчивым человеком. Особую радость доставляли нечастые поездки в Ясную Поляну или Никольское к семейству Льва Толстого, недавно женившегося и на радостях забывшего о своих разногласиях с Фетом. В это время создавалась эпопея «Война и мир», и поэт высоко ценил возможность услышать ещё не опубликованные в «Русском вестнике» фрагменты. В графиню Софью Андреевну поэт, кажется, даже был немножко влюблён, всегда отзывался о ней как об идеальной женщине. Ради общения с Толстыми Фет был готов терпеть отвратительный для него запах кумыса, изготовлением которого увлекался Лев Николаевич, уверовавший тогда в чудодейственную пользу этого напитка. Зимы Феты проводили в Москве, останавливались обычно у кого-нибудь из Боткиных, чаще всего у Дмитрия Петровича на Покровке.
Завершился процесс превращения Марии Петровны в идеальную супругу. «Мари очевидно сжилась с нашею скромною жизнию и примирилась с нашими неширокими средствами. А это для меня — всё»{450}, — писал Фет Боткину 3–4 апреля 1866 года. И ещё раз о том же — 10 октября: «…Главное успокоительное начало в моей жене. Наша уединённая жизнь совершенно её перевоспитала, вырвала из-под ног её тот вечно трепещущий треножник легкомыслия, на котором так любят фигурировать наши русские женщины, и сделала её не помехой, а настоящей помощницей и успокоительницей мужа»{451}. В письме от 15 марта 1868 года тому же адресату Фет отчасти приписывает эту заслугу себе: «Жена моя действительно хорошая натура, но мне кажется, что немало сделано и мною для того, чтобы, как говоришь, о-формить эту натуру»{452}.
Правда, на сторонний взгляд даже доброжелательных людей, семейная идиллия Фетов выглядела убого. Так, Софья Андреевна Толстая писала сестре Татьяне, в замужестве Кузминской, 20 февраля 1865 года после того, как Феты провели целый день в московском доме Толстых: «Жена его очень добродушная, но очень недалёкая купчиха. Дурна, стара, боится мужа ужасно, зовёт его „Фет“ и смотрит ему в глаза». Сама Мария Петровна об этом пребывании у Толстых писала 9 марта брату Василию: «…Мы заезжали к Льву Никол[аевичу] Толстому. Он такое прислал письмо в Москву Фету, в котором так упрашивал к нему заехать, что нельзя было устоять против такой просьбы. И действительно, сделан нам был такой радушный приём, что я не раскаиваюсь, что заехали к ним на несколько часов, и вообразите, обед был приготовлен очень, очень порядочно»{453}. Жизнь с великим поэтом не внесла серьёзного вклада в её развитие.
Однако Фета, видимо, всё устраивало. Ему нужна была верная помощница в «практической жизни», и «развивать» Марию Петровну, делать из неё вторую Лазич он не собирался — видимо, её заботы о том, чтобы обед в Степановке был хорошим, а также замечательная яблочная пастила, которую она научилась изготавливать и снабжала ею знакомых, для супруга затмевали её неспособность понять гений Льва Толстого. К лету 1867 года Фет даже решился отлучиться из Степановки в горячее для хозяйства время, доверив жене присмотр за уборкой урожая и посевом озимой ржи. «…Мари без меня хлопотала и так измучилась, что не чаяла дождаться моего приезда. Словом, узнала на деле сладость деревенских работ»{454}, — удовлетворённо писал он Боткину 4 сентября.
Подводя промежуточные жизненные итоги, Фет писал Боткину 17 марта 1866 года (и в этом письме уже можно расслышать и житейские, и шопенгауэровские мотивы):
«…Про себя я могу сказать, что я счастлив тем, что жизнь постоянно задаёт мне такие задачи, которые отрывают меня от высших и трудных вопросов, а между тем, сами по себе не допускают и тени сомнения, касательно: для чего? Кто станет спрашивать: для чего я переделываю пол или печи, когда первый провалился, а вторые не греют? Или для чего я мучительно покупаю солому, жгу уголья, избавляюсь от конской заразы, устраиваюсь с мельницей и т. д.?
Заботы и хлопоты мои ещё далеко не кончены, но я, кажется, достиг перевала, того гребня горы, когда дорога делается уже не так мучительно тяжка. Многое и премногое сделано на этом нашем пути и твоею рукою, но зато если ты взглянешь на теперешнее наше житьё, ты можешь, кажется, сказать, что для людей с нашими средствами, право, довольно сделано. Что касается до меня, то я… совершенно доволен и далеко ещё не свыкся с этим чувством довольства»{455}.
К середине 1866 года политические волнения в России временно затихли. Конец им положило покушение на Александра II, совершённое 4 апреля Дмитрием Каракозовым. Фет воспринял эту попытку цареубийства не столько как трагедию, сколько как угрозу общественной безопасности, которую удалось нейтрализовать. Ответные действия правительства: ужесточение цензуры, арест ряда радикальных публицистов, закрытие ненавистных «Современника» и «Русского слова» — он одобрял и с удовольствием читал письма Боткина, сообщавшего ему эти новости. Враги государственного порядка либо притихли, либо были лишены возможности подавать голос, а потому в 1867 году Фет решился снова выступить в качестве публициста — высказаться по животрепещущему и очень горячо обсуждавшемуся вопросу о «классическом» и «реальном» образовании.
Академический на первый взгляд вопрос принял отчётливо политическую окраску. Радикалы и большая часть либералов считали, что естественные науки представляют подлинную картину мира, освобождают от предрассудков, создают нового свободного человека. Соответственно преобладание в гимназическом курсе гуманитарных предметов ассоциировалось с обскурантизмом, воспитанием не граждан, а верноподданных. Консерваторам, подобным Каткову, изучение гуманитарных наук и в особенности древних языков представлялось фундаментом всякого полноценного образования. Эти дискуссии обострились после введения гимназического устава 1864 года, который разграничивал реальные и классические гимназии: в первых латынь и греческий не изучались, а основу программы составляли естественные и технические науки; во вторых интенсивно преподавались древние языки и гуманитарные предметы. Устав, бывший результатом компромисса, одним казался чрезмерно реакционным, поскольку теперь поступление в университет для выпускников реальных гимназий было затруднено, другим — слишком либеральным, поскольку легитимировал изучение гимназистами естественных наук, давал возможность получения образования без изучения классической древности.
В эти дискуссии и вмешался Фет статьёй «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании». В «Русском вестнике», с редакцией которого отношения были натянутыми после неудачи с рецензией на «Что делать?», статью не взяли, поскольку на эту тему в журнале уже высказался П. Любимов. Однако недостатка в изданиях консервативного характера в России тогда не было, и статья была опубликована в журнале «Литературная библиотека», который с октября 1866 года начал издавать Ю. М. Богушевич и где ненадолго (журнал закрылся в 1868 году) собрались близкие Фету по духу литераторы консервативного направления — Вяземский, Полонский, Клюшников, Лесков.
В этой статье Фет публично заявляет свою политическую позицию (попыткой такого заявления стала статья о романе «Что делать?», но она не была опубликована), недвусмысленно увязывая пропаганду естественно-научного обучения и враждебное отношение к «чистому искусству» с антигосударственной деятельностью. Автор предлагает разграничивать понятия «образование» и «воспитание». «Воспитание… есть постепенное приравнивание ещё неразвитого индивидуума к той среде, в которой ему предназначается самостоятельно вращаться». В этом смысле воспитание узко и специально — крестьян и аристократов воспитывают по-разному. Образование же, по Фету, должно быть только всесторонним, как показала Европа, взявшая на вооружение этот принцип и доказавшая своим политическим и культурным опытом его превосходство над другими: «Европейское образование не требует во что бы то ни стало специальности. Главная его задача в том, чтобы посредством умственной гимнастики сообщить нравственным силам человека наибольшую упругость и эластичность и избавить их от тщедушной узости всевозможных сектаторств»{456}. Автор настаивает, что только воспитание, то есть овладение навыками и знаниями, приспосабливающими человека к его среде, может быть доступно массе; образование же есть удел «значительного меньшинства», составляющего опору государства.
По глубокому убеждению автора, «сектаторы» сознательно нападают на классическое образование: «В ожесточённых нападках на классическое образование мы видим предвзятую мысль, верно рассчитанную меру. <…> Новые сектаторы… говорят о классическом образовании не иначе как с пеной у рта, и с своей точки зрения они правы. <…> Только эта атмосфера воспитывает ту нравственную аристократию, единственно которою вправе гордиться человек — ибо делается сопричастным ей в силу доблестнейших проявлений духа, в силу любви, а не озлобления — в силу сосредоточенности, а не разбросанности и надломленности, в силу благодатного труда, а не завистливой праздности. Сколько причин неумолимой ненависти!»{457}
«Сектаторы» — конечно, те самые «семинаристы» (то есть радикалы-разночинцы), ненавидящие гуманитарное образование именно потому, что оно является опорой государственного порядка. Фет, таким образом, был объективно на стороне Каткова. И такие взгляды вскоре победили: самый недолговечный российский школьный устав был в 1871 году заменён уставом, составленным министерством графа Дмитрия Толстого, по которому реальные гимназии упразднялись, заменяясь реальными училищами, а название «гимназия» сохранялось только за прежними классическими гимназиями. Правда, под «нравственной аристократией», которая может взять в свои руки управление и теми областями государственной и общественной жизни, к которым гимназия не готовила, потому что обладает подлинным пониманием вещей, Фет понимал не аристократию по рождению, но подобных ему самому «культурных» и патриотически настроенных