В это время у Фета постепенно начал складываться своеобразный культ императора Николая I, который в его сознании приближался к идеалу правителя, знавшего и понимавшего тот высший порядок и в военном строе, и в государстве, которого так не хватало современному российскому жизнеустройству. Ранее Фет искал порядка и стройности в классических языках, в равенстве перед законом работников и землевладельцев, а теперь ещё и в военном строе, и в правлении покойного императора, в котором увидел человека, подобного себе, — своего рода поэта, просвещённого правителя, искавшего и требовавшего гармонии во всех сторонах жизни государства. Это может быть названо окончательным становлением Фета как крайнего консерватора, тоскующего по самому реакционному правлению, враждебному всякому либерализму. Внешне этот процесс материализовался в превращении Фета из разночинца, занимающегося «фермерством», но всё-таки относящегося к тому же межеумочному слою «новых людей», к которому принадлежали «семинаристы», стремящиеся, по его мнению, развратить и разрушить всё и вся, в столбового дворянина.
Возвращение фамилии Шеншин и потомственного дворянства произошло в декабре 1873 года, почти через 40 лет после их утраты. Маниакального стремления вернуть себе фамилию и сословный статус у поэта не было — он давно смирился с тем, что не Шеншин и не дворянин, — хотя такое желание никогда окончательно не пропадало. Мысль заняться этим вопросом пришла Фету скорее всего спонтанно и была вызвана сложившимися благоприятными обстоятельствами.
Сам Фет о мотивах своего решения подать прошение на имя императора и причинах, по которым оно пришло ему в голову только в 1873 году, говорит в мемуарах неправдиво — как всегда, когда касается этой болезненной темы: «Я принялся за привезённые ко мне из Новосёлок шеншинские и борисовские бумаги, хаос которых необходимо было привести хоть в какой-либо порядок. Перебирая грамоты, данные, завещания и межевые книги, я напал на связку бумаг, исписанных чётко по-немецки. Оказалось, что это письма моего деда Беккера к моей матери. Развёртывая далее эту связку, я между прочим увидал на листе синей писчей бумаги следующее предписание Орловской консистории мценскому протоиерею: „Отставной штабс-ротмистр Афанасий Шеншин, повенчанный в лютеранской церкви за границею с женою своей Шарлотою, просит о венчании его с нею по православному обряду, почему консистория предписывает Вашему высокоблагословению, наставив оную Шарлоту в правилах православной церкви и совершив над нею миропомазание, обвенчать оную по православному обряду. — Сентября… 1820 г.“. Изумлённые глаза мои мгновенно прозрели. Тяжёлый камень мгновенно свалился с моей груди; мне не нужно стало ни в чём обвинять моей матери: могла ли она, 18-ти летняя вдова, обвенчанная с человеком, роковым образом исторгавшим её из дома её отца, предполагать, что брак этот где бы то ни было окажется недействительным?»{487}
Эта история на фоне всех известных документов не выдерживает критики — никакого «прозрения» не было и никакого нового взгляда на своё происхождение взять Фету было неоткуда. Он рассчитывал на покровительство товарища детства Ивана Петровича Новосильцева, ставшего тогда шталмейстером императорского двора, отношения с которым благодаря каким-то обстоятельствам возобновились и быстро стали очень тёплыми. Влияние Новосильцева на Александра II позволяло рассчитывать на то, что государь отнесётся к прошению Фета благожелательно, закрыв глаза на отсутствие каких-либо документов, подтверждающих эту шитую белыми нитками историю.
Так и произошло. Просьбу о возвращении ему имени и звания и версию, почему он имеет на них законное право, Фет изложил в направленном на высочайшее имя 7 мая 1873 года прошении «о разрешении мне воспринять законное имя отца моего Шеншина, взамен имени, на которое я не имею никакого права». Жалуясь на «жесточайшие нравственные пытки» и ссылаясь на то, что воспитывает племянников, а также на доброту брата Петра, Фет просил государя вернуть ему «законно» принадлежащее ему имя. Тогда же подал аналогичное прошение и Пётр Афанасьевич. На требование канцелярии статс-секретаря комиссии прошений предоставить формальные документы Фет ответил, что по давности произошедшего отыскать их не представляется возможным; но если бы таких документов не имелось, откуда бы он знал дату заключения брака Афанасия Неофитовича Шеншина и Шарлотты Фёт по лютеранскому обряду? Этот ответ, очевидно, удовлетворил чиновников: «В конце декабря приятель, следивший за движением наших с братом просьб в комиссии прошений, уведомил меня, что, при докладе Его Величеству этого дела, Государь изволил сказать: „Je m’imagine, се que cet homme a du souffrir dans sa vie“»[33]. Вслед за тем от 26 декабря 1873 г. дан был Сенату «Высочайший Его Величества указ о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими»{488}.
Это событие стало для Фета облегчением и триумфом над судьбой, нанёсшей ему столько обид: с декабря 1873 года он все бумаги и письма, в том числе адресованные близким друзьям и родственникам, будет неукоснительно подписывать фамилией Шеншин, оставив, однако, прежнюю — Фет — для стихов в качестве своего рода творческого псевдонима.
Словом, новоявленный Шеншин торжествовал победу и радость его была беспримесной. Близкие и друзья восприняли событие не так однозначно. Превращение в Шеншина с помощью ложного свидетельства имело прежде всего моральные издержки, на которые обычно не обращают внимания. Став «законным сыном» Афанасия Неофитовича, Фет тем самым отрекался от своего настоящего отца Иоганна Петера Фёта. Тем не менее женщина, которая принадлежала к немногим знавшим правду и которую этот поступок должен был по-настоящему задеть, отнеслась к нему великодушно. В мемуарах Фет пишет: «…Наибольший восторг возбудило это известие в проживавшей за границей старшей сестре моей Каролине Петровне Матвеевой, урождённой Фёт. Можно бы было ожидать, что эта, всем сердцем любящая меня, сестра будет огорчена в своём заграничном одиночестве вестью, разрывающею номинальную между нами связь, но вышло совершенно наоборот. Поздравительное письмо её представляет самый пылкий дифирамб великодушному Монарху, восстановившему истину»{489}. Это в общем соответствует действительности. Вот что писала Каролина 2 февраля 1874 года (видимо, по-немецки): «Да благословит тебя Бог, милый мой брат… Это не отдалит меня от тебя, в этом я убеждена, и то глубокое взаимопонимание, которое нас связывает (пожалуй, больше, чем позволяет родство), служит мне ручательством в этом»{490}.
Друзья реагировали сдержанно. Лев Толстой откликнулся с некоторым недоумением: «Очень удивился я, получив Ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, хотя я и слышал от Борисова давно уж историю всей этой путаницы; и радуюсь Вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замечал, что это мучило Вас, и, хотя сам не мог понять, чем тут мучиться, чувствовал, что это должно было иметь огромное влияние на всю Вашу жизнь. Одно только, что мы не знали, хорошее или дурное, потому что не знали, что бы было, если бы этого не было. Для меня, наверно, хорошо, потому что того Шеншина я не знаю, а Фета-Шеншина знаю и люблю»{491}. Потом, однако, он как будто испугался своей сдержанности и добавил примирительное письмо.
Понять реакцию Толстого можно. По большому счёту дворянство ничего Фету не давало — с точки зрения экономической и социальной он имел всё: солидное состояние, достойное общественное положение, участие в управлении государственными делами. Очевидно, что объективно положение дворянства в России сильно ослабело и всё больше утрачивало специфические привилегии (самой главной — владеть крепостными — оно лишилось в 1861 году). Нельзя сказать, что дворянское звание было в то время связано с особым престижем — к семидесятым годам разночинцы давно добились господствующего положения и в науке, и в культуре, не говоря уже о промышленности и торговле. Они же понизили статус «происхождения», давно навязав образованному обществу меритократические представления, которым Фет, добившийся всего своим трудом и талантом, совершенно соответствовал и в этом смысле не нуждался ни в каком «благородном происхождении». Поэтому Льву Толстому, потомку древних родов и по отцовской, и по материнской линии, это настойчивое желание стать дворянином могло показаться проявлением не просто тщеславия, но тщеславия несколько нелепого и отчасти комического.
Возможно, постепенно у стареющего поэта и развилось комическое тщеславие мещанина во дворянстве или католика-неофита, желающего быть более правоверным, чем папа римский. Но в тот момент, когда Фет достиг своей цели, это, помимо решения психологических проблем, имело и серьёзное идейное значение: он окончательно примыкал к другому лагерю, порывал не просто со своим статусом, но с той группой людей, с которой этот статус его связывал, со всем тем, с чем эти люди у него ассоциировались и что он больше всего ненавидел.
ПОМЕЩИК
Вторая половина 1870-х годов в России выдалась бурной и противоречивой. В 1874 году началась выстраданная Дмитрием Алексеевичем Милютиным военная реформа, прошёл судебный процесс над революционерами-долгушинцами, прогремело по городам и весям и закончилось многочисленными арестами «хождение в народ». В литературной жизни едва ли не самым ярким событием стал выход сборника «Складчина», в котором ради помощи голодающим Самарской губернии объединились литераторы самых разных направлений. У Фета всё это не вызвало никакого отклика, во всяком случае публичного. Правительственные преследования «семинаристов», вызывавших у него отвращение и ненависть, возмущавшие общественность, он считал чрезмерно мягкими; яростные споры вокруг военной реформы, одним из последствий которой было упразднение тех резервных частей, в которых он служил когда-то, кажется, его не заинтересовали. К какому-либо «коллективу» литераторов Фет принадлежать не желал, а благотворительность понимал совершенно по-другому и остался на своей позиции, как почти всегда в последнее время, в абсолютном меньшинстве, хотя и в компании с Львом Толстым, также отнёсшимся к почину крайне отрицательно. Участие в «Складчине» самых отъявленных консерваторов вроде князя Мещёрского его не поколебало и не вызвало желания присоединиться к ним в этом проекте. Фета волновало другое: в 1874 году ещё не прошла эйфория от возвращения дворянского звания и фамилии, а едва л