Единственным принципом, который может обеспечить процветание российского сельского хозяйства, а значит, и России в целом, является принцип свободного рынка труда, когда правительство только следит за выполнением правил, одинаково беспристрастно относится ко всем его участникам, гарантирует наказание за неисполнение ими законов: «Лозунгом реформы была свобода и равенство перед законом. Держитесь этого лозунга в здравом значении, указываемом наукой. Не навязывайте никому ни экономически дурного, ни хорошего. Свободный человек сам сыщет хорошее, зная, что никакой опекун не придёт его выручать»{554}.
И в остальном работа представляет собой квинтэссенцию воззрений Фета, не изменившихся со времён записок о вольнонаёмном труде: те же нападки на образовательную систему, «семинаристов», ратование за духовенство как главного воспитателя народа и за элитарность знаний. Многие суждения высказаны резче и аргументированы логичнее, чем в предыдущих статьях, — очевидно, энергии придавала надежда, что теперь его голос будет услышан.
И надежда оправдалась. Старый друг Иван Петрович Новосильцев, оставшийся шталмейстером и при новом царе, активно распространял «Наши корни»: благодаря ему с трактатом ознакомились член Государственного совета С. Г. Строганов, сменивший Лорис-Меликова на посту министра внутренних дел Н. П. Игнатьев и ряд других высокопоставленных лиц, включая, скорее всего, и человека, отныне во многом определявшего политику правительства, — Победоносцева. Трактат имел успех, хотя некоторые читатели и пеняли на присутствие в нём ссылок на Шопенгауэра, с точки зрения крупных бюрократов, не идущих к серьёзному делу. Новосильцев же, весьма сочувствовавший содержанию статьи, взял на себя труд представить её Александру III, видимо, для большей убедительности называя себя её соавтором. Государь довольно долго читал небольшой текст и в целом одобрил, ответив на вопрос Новосильцева о его впечатлении: «Очень нравится, к сожалению, много правды». Император лично позволил печатать «Наши корни»; статья была опубликована в «Русском вестнике» с подписью «Деревенский житель», а затем вышла отдельной брошюрой. Фет получил в придворных кругах и у высшей бюрократии некоторую известность и репутацию человека вдумчивого и благонамеренного, однако главной цели — внушения царю мыслей о необходимости уничтожения общины — не достиг.
Вопрос, столь радикальное решение которого предложил Фет в своём полемическом сочинении, был одним из самых значимых для российской жизни. Полемика об общине велась в России ещё с середины века и была очень горячей. К экономическому аспекту примешивались аспекты национальные и политические: какая форма собственности — общинная или частная — больше соответствует характеру «нашего народа»? какая из них лучше способствует сохранности самодержавия (или, наоборот, построению справедливого общества)? Общественное мнение склонялось в сторону общины. Это, безусловно, характерно для ненавистного Фету левого, радикального спектра: сначала нигилисты, затем народники со времён герценовских работ «Русский народ и социализм» (1851) и «Развитие революционных идей в России» (1851) относились к общине как к понятию священному. Из либерального и консервативного лагерей периодически звучали одиночные голоса в пользу частной индивидуальной собственности на землю, например в нашумевшей книге В. И. Герье и Б. Н. Чичерина «Русский дилетантизм и общинное землевладение» (1878); однако в целом и эта часть общества сочувствовала общине, а потому работа профессиональных историков вызвала общее негодование. В царствование Александра II этот вопрос периодически обсуждался и в правительственных кругах, но голоса в защиту частной собственности там никогда не преобладали.
В начале нового царствования эти дискуссии закономерно возобновились, и даже при дворе были сторонники частной или подворной собственности (таковым, например, являлся министр императорского двора и уделов, близкий к императору граф И. И. Воронцов-Дашков). Тем не менее Александр III склонился к мнению Победоносцева и Каткова, имевших сильную поддержку в кругу старых и новых славянофильских публицистов И. С. Аксакова и К. Н. Леонтьева. Царь, склонный к защите «слабых», ненавидевший буржуазию и капиталистов, был намерен не только сохранить, но и укрепить общинное землевладение: в его правление постоянно циркулировали предложения об отмене 165-й статьи «Общего положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» (1861) — основного документа, регулировавшего новый сельский быт, — дававшей возможность выйти из общины, хотя и очень трудным путём. В целом политика Александра III носила патерналистский характер: выкупались в казну железные дороги и предприятия, имевшие стратегическое значение; сохранение общины в неё органично укладывалось. В результате этот институт будет существовать в России до знаменитых реформ Столыпина 1910-х годов.
Таким образом, едва ли не в самом важном для себя пункте Фет разошёлся с новым царём. Не близок был поэту и несомненно славянофильский характер, который быстро начала принимать государственная идеология. Тем не менее наступала эпоха, благоприятная для публичного выражения его взглядов. Фетовскую общественную позицию теперь некому было клеймить, и он мог спокойно вести диалог с людьми, разделявшими его базовые принципы — веру в самодержавие и ненависть к революции. И Фет этим воспользовался в полной мере: на восьмидесятые годы приходится расцвет его политической публицистики. С 1882 по 1891 год он написал и напечатал 29 разного размера статей и заметок в «Русском вестнике» и катковских же «Московских ведомостях», в славянофильском журнале «Русь», в сборнике «Сельскохозяйственные очерки» (1889). Диапазон его высказываний широк. В единственной оставшейся неопубликованной статье «Где первоначальный источник нашего нигилизма?» Фет снова и снова требует уничтожения общины, опровергая теперь уже «охранительные» аргументы в её защиту: «…Каждый собственник есть в силу вещей блюститель порядка, исторический консерватор, и… дать возможность всякому стать личным собственником хотя бы самой дробной части земли — значит работать в силу законности и порядка». (Кстати, то, что сельский буржуа — настоящий консерватор, а вовсе не опасное «третье сословие», понимал и прекрасно показывал Салтыков-Щедрин). Говоря о благоприятных последствиях уничтожения общины, Фет, как всегда, смело идёт до конца, не боясь жупелов «батрачества» и «кулачества», которыми пугали его оппоненты: «Естественная сила вещей возьмёт своё. Крестьяне, способные вести пахотное хозяйство, скупят землю у неспособных, а те, к величайшему своему благополучию, поступят в рабочие»{555}.
Энергия Фета-публициста и его готовность повторять одно и то же поражают. Практически те же мысли, что и в «Наших корнях», он снова излагает в брошюре «На распутий», которую преданный Новосильцев снова распространял среди придворных и правительственных чиновников. Удивителен и диапазон его публицистики: Фет выступает по вопросам земского самоуправления, введения рабочих книжек, коннозаводства. В заметке «По поводу статьи „Семейные участки“», нападая в очередной раз на общину, он намеренно резко задевает славянофилов, к которым испытывает всё большее презрение. О том, насколько осмелел консервативный публицист, даёт представление статья «К вопросу о политических ссыльных»: он требует отказаться от практики отправлять политических преступников в «простую» ссылку, где они получали возможность пропагандировать свои подрывные идеи среди крестьян: «Тут дело идёт о необходимости полного, насколько возможно, разобщения здоровой части населения от заражённых…» Некоторые пассажи его краткого текста заставляют поёжиться: «К „лихим людям“ наших предков, ворам, убийцам, поджигателям присоединился особый тип „лихого“ человека; теперь правительству приходится иметь дело с анархистами, политическими ворами. Он более опасен уже потому, что уследить за ним труднее, чем за всяким иным преступником. Он без особого труда обходит всякие преграды…» «Для воров и убийц есть традиционная Сибирь, есть остров Сахалин, а для политических негодяев открыты все грады и веси Русской земли!.. Рационально ли это с государственной точки зрения?»{556} — задаёт Фет вопрос, который сам считает риторическим.
Изредка Фет получал отповеди, например со стороны твёрдо державшегося либеральных убеждений «Вестника Европы», на которые отвечал решительно и уверенно. Можно сказать, что он торжествовал: он мог свободно выступать на страницах печати, в то время как его враги отправились на виселицу, на каторгу или в ссылку либо вынуждены были замолкнуть. И всё-таки торжество было неполным. Несмотря на все усилия, власть могла только погасить революционную активность, убрав с арены общественной жизни наиболее ярких и энергичных представителей радикальной интеллигенции. Но «гнилость», как изволил выразиться император, проникла слишком глубоко и давно поразила даже самые «задние ряды» образованного общества. Левые идеи были для русской интеллигенции не просто увлечением, но самой её сутью, способом её самоопределения, что Фет понимал уже со студенческих лет. «Раздавить крамолу», как выразится позднее один из самых горячих поклонников Фета и преданных его исследователей Б. Н. Никольский, можно было, только уничтожив интеллигенцию как социальную группу. Молчаливое большинство по-прежнему симпатизировало «семинаристам».
Репутация Фета как реакционера и «крепостника» не просто окончательно установилась и перестала подлежать корректировке даже со стороны тех, кто любил его как поэта и уважал как человека, но стала уже не столько внушавшей отвращение и ненависть, сколько комической, превратив её обладателя в почти анекдотическую фигуру. (Именно к этому времени относится знаменитый и скорее всего не имеющий ничего общего с реальностью анекдот о Фете, плюющем в сторону здания Московского университета всякий раз, когда он проезжал мимо). Комическое впечатление усиливалось непримиримостью и полемической яростью в ситуации, когда борьба казалась законченной и писать статьи против народного образования или нигилистов значило махать кулаками после драки, пинать поверженного противника; ненависть к давно сломленной революции производила впечатление своего рода мании. Сам же Фет был абсолютно серьёзен, а его готовность сокрушать крамолу — нешуточна.