И всё-таки это было его время. В восьмидесятые годы Фет стал уже по-настоящему богатым человеком и мог с лёгкостью решиться на покупку за 35 тысяч рублей дома в Москве вместе с мебелью (сделка была оформлена на имя супруги). Правда, и здесь потребовались некоторые доделки и исправления. «Начиная с 1-го октября [18]81 г. мы ежегодно стали проводить зиму в Москве на Плющихе»{557}, — писал престарелый поэт. Теперь в Москве Фет имел семейный «угол» — не надо было останавливаться у Боткиных или снимать квартиру.
Впрочем, семья оставалась источником тревог и огорчений. В июне 1881 года пришло письмо из-за океана, из американского штата Огайо, от, казалось бы, навсегда исчезнувшего Петра Афанасьевича: «Проживаю у хозяина древесного питомника (Nurseryman). Это добрейшие и прекраснейшие люди. Полиция притесняет из-за паспорта. Нельзя ли возобновить его? Здоровье плохо. Нельзя ли сколько-нибудь денег?» Деньги были переведены на указанный адрес. В новом письме уже господин Nurseryman сообщал, что Шеншин «неизвестно куда скрылся, оставив свой небольшой чемодан и золотые очки»: «…этот господин, поступивший в работники в саду, заслужил общую любовь, но по нездоровью не мог постоянно работать и вёл себя в этом отношении очень странно. Так, напр., он не только не доедал пищи, но и ночевал на сене под открытым небом, говоря, что не заработал этих удобств, и никакие наши просьбы не могли убедить его в противном». О необходимости паспорта этот доброжелательный человек отозвался, что в Америке паспорт пока ещё никому не требовался. «С той поры я о брате не слыхал ни слова»{558}, — пишет Фет.
Незадолго до окончательного исчезновения Петра Афанасьевича из его жизни, летом 1879 года, скончалась сестрица Любинька — кажется, кроме самого Фета, единственная из всех сестёр и братьев Шеншиных сохранившая рассудок до конца жизни.
В 1882 году вернулся из-за границы Петя Борисов и поселился в имении дяди. Он продал доставшиеся по наследству Фатьяново (от отца) и Новосёлки (от матери), приобрёл и сдал в аренду небольшое имение Ольховатка. Вскоре Петруша стал проявлять признаки безумия, принявшие ещё небывалую в семье форму: «Так, например, он подходил к одному из скребков у четырёх входных дверей в дом и долго и тщательно оскребал совершенно сухие подошвы, на которых кроме крупинок песку ничего быть не могло, и вдруг решительно отворял дверь террасы и, спешно проходя через гостиную, столовую, переднюю и сени, выбегал снова на двор и оттуда снова в сад. Когда его спрашивали, зачем он это делает, он отвечал, что он постоянно наблюдает за собственною волей и, выходя на распутье в парке, заранее знает, что ему предстоит идти направо; „но при этом, говорил он, мне приходит в голову вся нелепость такого малодушного предопределения. Так вот же, говорю, докажу, что нет воли, кроме моей собственной, и положительно пойду налево. Но не такое же ли это рабство, как и первое? Не хочу продолжать рабское раздумье и, глядь — иду уже направо“»{559}.
Казалось, поступление в Казанский драгунский полк в качестве вольноопределяющегося (в соответствии с новыми законами о воинской обязанности) должно было вывести явно сбившийся ум из тупика. («Полковой командир в письме ко мне расточал вольноопределяющемуся Борисову самые лестные похвалы»{560}, — сообщал Фет в воспоминаниях). Однако после того как Петя отслужил положенные полгода, странности в его поведении не прекратились. Иван Петрович Новосильцев, принимавший участие в юноше, поселившемся в его петербургской квартире, написал Фету 23 мая 1884 года: «Приезжаю домой — Петя Борисов было вернулся и ушёл гулять, беспокойство и проч., в 12 часов ночи вернулся, опять нервный припадок, крики и проч., посылаю за доктором частным дежурного, сам бегу в аптеку, узнаю адрес и бегу к 2-м докторам, дождь проливной, возвращаюсь домой и ожидаю скорого приезда доктора, припадок, вышибает окно, кричит, что умрёт „хоть назло“ и проч. Приезжает доктор, до утра провозились с ним, успокаивая, упрашивая и проч. <…> Посылаю на острова за Вагнером, и с согласия Пети его увозят и помещают в больнице Св. Николая Чудотворца»{561}. Фет получил опеку над его имениями и исправно выплачивал 50 рублей в месяц за его пребывание в лечебнице.
Выйти из больницы Петруше было не суждено. Единственное свидание с ним произошло через два года, когда Фет, мучимый мыслью, что племянник может нуждаться в родственном присмотре, задумал перевести его в частную лечебницу в Москве, неподалёку от купленного им дома. От этой затеи он в результате отказался — больной получал всю возможную заботу и ни в чём не нуждался. В «светлой и просторной комнате» Фет нашёл племянника «в прекрасном сером халате, сидящим с опущенною на руки и понуренною головой».
«Когда доктор остановился против больного, имея Боткина по правую, а меня по левую руку, Борисов не обратил на нас ни малейшего внимания и что-то бормотал, причём доктор сказал: „читает наизусть латинские стихи“.
— Пётр Иванович, — сказал доктор, — посмотрите, кто к вам пришёл.
При этих словах больной повернул голову налево и, узнав Боткина, слегка улыбнулся и снова понурил голову.
— Пётр Иванович, да вы посмотрите направо, — сказал доктор.
Больной поднял голову, и глаза его вспыхнули огнём восторга.
— Дядя Афоня! — крикнул он. Но это был один момент: луч восторга, засиявший в глазах его, видимо погасал, и, понуря голову, он снова сел на прежнее место, с которого было порывисто вскочил»{562}.
Скончался Петруша 5 марта 1888 года в лечебнице в возрасте тридцати лет. Один из братьев Боткиных, Михаил Петрович, писал Фету: «Смерть сняла с него всё, наложенное на его черты недугом: в гробу лежал прекрасный интеллигентный юноша»{563}. Ещё до помещения в лечебницу племянник составил «духовную», по которой всё имущество — имение Ольховатка и 80 тысяч капитала — оставил «дяде Афоне».
Временный упадок общественной жизни, подобный тому, что наблюдался в «мрачное семилетие» или в 1867–1874 годах, принял в этот раз новое, своеобразное и, можно сказать, судьбоносное для русской культуры обличье. Ситуация расчистила дорогу наиболее талантливым консервативным мыслителям, таким как Константин Леонтьев, чья книга «Восток. Россия и славянство», вышедшая в 1886 году, имела шумный успех. Пробудился интерес к работам Н. Я. Данилевского, усилиями Н. Н. Страхова выведенного из забвения; его труд «Россия и Европа», впервые опубликованный в 1869 году, в это время неоднократно переиздавался. Но оживились не только консервативные и славянофильски настроенные мыслители.
В целом интересы думающих людей начали смещаться от общественных проблем, от решения которых их снова отстранили, в сторону философии и религии, в которых они стали искать ответы на вопросы о смысле жизни, целях человеческого существования. Именно в эту эпоху зарождалась русская религиозная философия. Николай Фёдорович Фёдоров создавал свою грандиозную «Философию общего дела», поразившую воображение Толстого и Достоевского и положившую начало одному из своеобразнейших направлений в русской и мировой философско-религиозной мысли — «космизму». Тогда же ступил на научную и философскую стезю другой крупнейший представитель этого движения Константин Эдуардович Циолковский. Начались крайне извилистая карьера публициста, философа, писателя Василия Васильевича Розанова и деятельность религиозных мыслителей братьев Сергея и Евгения Трубецких.
Эта новая интеллектуальная атмосфера была для Фета намного более благоприятна, чем атмосфера 1860–1870-х годов. Поиски «космистов», религиозных мыслителей и будущих историософов и мистиков были ему не особо близки, но намного более созвучны его собственным философским взглядам, чем идейные течения предыдущей эпохи.
Фет не просто вписывался в новую эпоху лучше, чем в предшествующую, — он неожиданно оказался в самом центре духовных поисков благодаря судьбе, сведшей его с одной из важнейших фигур русской религиозной и философской мысли, сыном своего однокашника по Московскому университету Владимиром Сергеевичем Соловьёвым.
Познакомились они благодаря Страхову, чьим поклонником и отчасти учеником считал себя Соловьёв, скорее всего в декабре 1881 года. Конечно, они не были идейно близки. Политические взгляды Соловьёва, хотя и не «революционные», всё-таки были весьма далеки от фетовской консервативности. Так, Фет постоянно настаивал на спасительности, необходимости наказания преступников, Соловьёв же публично выступил с просьбой помиловать цареубийц. Фета заинтересовала в соловьёвской философии только «критическая», полемическая сторона, то, к чему был склонен он сам, — разоблачение отвлечённых идей, претендовавших на всеобъемлющий и универсальный характер. Поэту понравилась книжка «Критика отвлечённых начал» (1880) — докторская диссертация Соловьёва. «Благодарю Вас, — писал он автору 14 марта 1881 года, — задорогой подарок „Крит[ику] отвлеч[ённых] начал“. В настоящее время наслаждаюсь этим прекрасным плодом Ваших многоразличных трудов и на досуге читаю его очень, по моим духовным силам, медленно, но не без толку… Повторяю: я в восхищении от Вашей книги и, главное, от её критической стороны»{564}. К собственной философии молодого друга, выраженной в таких трудах, как «Чтения о Богочеловечестве» или «Смысл любви», Фет отнёсся прохладно: богоискательство, поиск подлинной веры, дискуссии о том, что есть подлинное христианство, его не привлекали.
Изначально сблизившими их факторами стали, с одной стороны, огромная любовь Соловьёва, который сам был поэтом, к творчеству Фета, оказавшему влияние на его собственное (позднее философ печатно назвал Фета «несравненным поэтом, которым должна гордиться наша литература»), с другой — его терпимость, искреннее восхищение поэзией и способность (присущая и Страхову) оценить особенную «подлинность» фетовской натуры. К консерватизму Фета философ готов был относиться с присущим ему юмором (однажды в письме Страхову он назвал Фета «неугомон