ным поборником помещичьей правды против крестьянских злодеяний»{565}). Фету в свою очередь нравилась эмоциональная, чувствительная, глубокая и благородная натура Соловьёва, о чём он искренне писал ему 14 апреля 1883 года: «Я считаю себя до того Вам близким, что могу говорить вещи, о которых следует молчать. Вы мне дороги не только по уму и образованию, но гораздо более сверх того, — что Бог сотворил Вас настоящим джентльменом до мозга костей. В Вас нет… вахлачества и тени… Когда я вижу эти тихие и ясные черты, мне становится легко, как ласточке под окном»{566}.
Сохранившаяся переписка очень невелика — Соловьёв писал Фету нечасто, а тот не сильно обижался на нерегулярность, принимая склонность своего корреспондента к уединению и самоуглублению. Возможно, в ней и не было особой необходимости, поскольку известный своей «безбытностью» и бездомностью Соловьёв был частым гостем в доме на Плющихе, а в Воробьёвке живал иногда по нескольку месяцев. Время проводилось и в совместных трудах — Соловьёв помогал хозяину в работе над переводами, — и в заинтересованных разговорах. (В письме Фету от 25 августа (6 сентября) 1888 года Соловьёв восклицает: «Однако, как я заболтался по старой воробьёвской привычке!»{567}) Чрезмерно острых споров между ними не возникало. Похоже, в основном говорил Соловьёв, а Фет давал ему высказаться и слушал.
В отличие от Толстого Соловьёв в значительной степени поддерживал незыблемый фетовский принцип разделения общих идей и практики (в этом сказывался его интерес к ортодоксальной церкви, сильно отличавшийся от толстовского непримиримого «протестантизма»). Так, он писал Фету 25 августа (6 сентября) 1888 года: «Как справедливо во всех языках отличается мудрость от разума. Настоящая мудрость состоит в том, чтобы, признавая права разума в теории, как можно менее доверять ему на практике»{568}. Поэтому и их разговоры об этих общих понятиях могли иметь менее принципиальный и более академичный характер. Соловьёв не навязывал своих взглядов Фету, не требовал их безоговорочного принятия, не считал всё, что им не соответствует, не стоящим траты времени. В свою очередь Фет мог проявлять интерес к тем сторонам учения Соловьёва, которые казались ему близкими его собственным. Так, в письме от 20 июля 1889 года, сообщая Фету о работе над статьёй «Красота в природе», автор объясняет её центральную идею: «Определяю красоту с отрицательного конца как чистую бесполезность, а с положительного — как духовную телесность. Сие последнее будет ясно только из самой статьи, которая, надеюсь, заслужит Ваше одобрение». Фет отвечал 26 июля: «Хотя значение духовной телесности должно раскрыться в конце статьи, но и в том смысле, в каком я понимаю это счастливое выражение, оно мне чрезвычайно нравится. Я понимаю слово „духовный“ в смысле не умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите это тело у духовности, и Вы её ничем не очертите»{569}.
Оба не принимали учение Толстого. Можно предполагать, что Соловьёв не раз веселил Фета и смягчал его горечь, подшучивая над каким-нибудь очередным эксцессом графа. В том же письме философ сообщает: «…Слышал я, что он пишет роман о вреде любви. Очевидно, это навеяно браком по любви его сына Илюши. Как жаль, что я не имею литературного таланта. Недавно меня обсчитала содержательница отеля. Вот бы прекрасный случай написать поэму о вреде гостиниц»{570}. Как и в случае со Страховым, доверие к уму и эрудиции Соловьёва Фет перенёс на его художественный вкус, и поэт-философ также стал его своеобразным «сотрудником». Он меньше вмешивался в текст стихотворений, но влиял на их отбор, став ещё одним «судьёй» произведений поэта, до конца жизни ценившего коллективный эстетический разум, верившего в благожелательность младшего друга и его искреннюю заботу о его поэтическом достоинстве.
Сближение с Соловьёвым не означало отдаления от Страхова — скорее, наоборот: между ними сложился своего рода тройственный союз. Соловьёв чаще и дольше гостил у Фета, общение со Страховым было в большей степени эпистолярным. Страхов не только продолжал обмениваться с поэтом мыслями, критиковать и хвалить целые стихотворения и отдельные строчки, но и сообщал ему о разных событиях петербургской жизни: о том, как проходили похороны Тургенева, о модных скачках в Царском Селе, о шумихе вокруг приезда в марте 1884 года популярного немецкого писателя Фридриха Шпильгагена — одного из кумиров радикальной молодёжи в 1860–1870-е годы, о новой картине Репина «Иван Грозный и сын его Иван» (февраль 1885 года), о впечатлениях от музыки Вагнера (1884 год) — он был убеждённым вагнерианцем, в чём, видимо, расходился с Фетом. Из писем Соловьёва можно было узнать о новейших течениях в католицизме и степени религиозности болгар или сербов. Соловьёв и Страхов сообщали Фету новости друг о друге (и в свою очередь писали друг другу о здоровье и текущих делах поэта), известия из Ясной Поляны.
Как бы издали дополняла этот союз фигура Льва Толстого, находящегося в духовном отдалении от Фета, который по-прежнему не мог отлепиться от него душой. Соловьёв расходился с Толстым всё дальше до того, как в середине 1880-х годов вступил с ним в серьёзную полемику. Страхов до конца жизни сохранял огромный пиетет к личности Толстого и его взглядам и во многом мог считаться его учеником и последователем, поэтому именно на него обрушивались инвективы Фета против учения Толстого, его оторванности от реальной жизни и опыта, его лицемерия и губительности его поведения для жены и детей. Страхов, не собираясь отказываться от своих убеждений и одновременно не желая ссориться с любимым поэтом, уговаривал его не сердиться, призывая отнестись с терпением к самому Толстому и с уважением к его огромной интеллектуальной работе, к его искренним попыткам найти истину и жить в соответствии с ней.
В середине 1880-х этот союз оказался на грани предсказуемого распада. В сущности, оба философа изначально имели противоположные взгляды и как бы олицетворяли две стороны личности Фета и его мировидения: Страхов — любовь к материальному, природному, знание его законов и уважение к ним, Соловьёв — метафизику и предчувствие иного измерения в мире, заворожённость его тайной. Сходились они в признании христианства как учения, несущего высшую истину о мире (что было совершенно чуждо Фету), но подходили к нему слишком разными путями.
Различие дало о себе знать по поводу неожиданному и на первый взгляд случайному.
В восьмидесятые годы российское общество — очевидно, на той же волне поиска истины и смысла жизни вне общественных вопросов — в очередной раз испытывало увлечение спиритизмом, у которого тогда нашлись вполне серьёзные сторонники в лице настоящих учёных, например знаменитого химика Александра Михайловича Бутлерова. Страхов, выступивший в 1884 году с разоблачительными статьями (впоследствии он собрал их в книге «О вечных истинах. (Мой спор о спиритизме)» (1887), получил резкую отповедь от… Соловьёва, считавшего, что страховская критика заходила слишком далеко: отрицая спиритизм как противоречащий выводам естественных наук, он отрицал чудо вообще и тем самым всякую нематериальную область, а значит, в конечном счёте и религию. Соловьёв ловил Страхова на позитивизме, обвинял в механицизме представлений о природе и, выражаясь сегодняшним языком, в сциентизме — убеждённости в невозможность существования того, что не может быть объяснено наукой. Страхов был возмущён таким обвинением и оскорблён, что публичные выпады против него Соловьёв сделал «без предупреждения»: готовя их, продолжал общение как ни в чём не бывало. Этот конфликт, в котором Фет, иронически относившийся к спиритизму со времени сеанса у Алексея Толстого, был скорее на стороне Страхова, закончился примирением, однако следующее столкновение привело двух мыслителей к окончательному разрыву.
Новое расхождение возникло по вопросу о работах Данилевского, прежде всего переизданной Страховым «России и Европе». Для Соловьёва идея об особом пути славянства, о существовании автономных человеческих общностей с замкнутыми циклами развития, со своими темпами становления, расцвета и гибели, была совершенно неприемлема, противоречила его учению о едином Богочеловечестве, о мировом значении христианства. Этих разногласий личные отношения уже не выдержали. В этом споре, за которым Фет следил с пристальным вниманием, он был скорее уже на стороне Соловьёва (хотя идею Данилевского, что каждый народ имеет свой изолированный цикл развития, принял), воспринимая сам конфликт как борьбу со славянофильством, и прямо писал Соловьёву о своей поддержке его борьбы со славянофилами. Фет остался в дружеских отношениях с обоими, но никаких шагов для их примирения не предпринял.
Оба философа приняли участие в тех трудах, которые занимали большую часть времени Фета в восьмидесятые годы, — переводах. Убийство Александра II застало поэта за титаническим трудом, который многие сочли бы достаточным для места в истории культуры, — переводом «Фауста» Гёте. Перевод первой части был начат осенью 1880 года, а закончен уже к январю 1881-го. Сначала основным помощником поэта был Страхов, отнёсшийся к делу с большим интересом и сочувствием. Фет посылал ему по почте очередные порции переведённого текста, и Страхов, делая замечания, результаты в целом одобрял. Однако, получив полный текст, он утратил прежний энтузиазм: перевод казался ему шероховатым, требующим долгой доработки. «Чувствую, дорогой Афанасий Афанасьевич, по Вашему письму, что Вы уже горите нетерпением печатать, и, признаюсь, не понимаю. Я бы держал ещё у себя год или два и гладил бы до тех пор, пока ничего бы не задевало»