Ещё со времени университетской дружбы поэтов сближало не только сходство судеб, но и общность эстетических установок: любовь к красоте, лирическое начало в творчестве (хотя Полонский в значительно большей степени, чем Фет, пробовал себя в эпических — стихотворных и прозаических — жанрах). Многое и разделяло — прежде всего, конечно, общественно-политические взгляды. Полонский, несмотря на неоднократно декларировавшийся им монархизм, был несомненным либералом, верившим в прогресс. В искусстве он не разделял фетовское предубеждение против «тенденции», «мысли» и написал немало вполне «тенденциозных» произведений. Консерватизм Фета, презрение к «общим» и «абстрактным» ценностям отталкивали Полонского, особенно поначалу, не меньше, чем когда-то Тургенева.
Споры между ними возникали по разным поводам — например, при обсуждении вопроса, когда поэтам живётся лучше — при демократии или при самодержавии. 22 июня 1888 года Фет писал другу: «…Мы с одной стороны всюду найдём, что пышно прихотливые, но бесплодные цветы поэзии всюду растут под охранительной сенью самодержавства и тотчас увядают при ослаблении этого принципа… „Служенье муз не терпит суеты…“, но ещё более не терпит демократической дребедени и навозу», — на что Полонский возражал 16 июля: «Писать в последние годы царствования Николая было невозможно. Цензура разоряла вконец» — и приводил примеры того, как тяжело тогда жилось «пишущей братии». В том же письме Полонский выступал в защиту прогресса от консерваторов, подобных его собеседнику: «…Я верю в прогресс — верю, потому что он для всякого народа неизбежен — есть след накопляющихся в нас впечатлений и усилий ума. Хотим мы с тобой прогресса или не хотим, а всё-таки и твоя, и моя поэзия — маленькие толчки к прогрессу». Фет отвечал 26 июля: «Согласен, что и мы с тобою — шаг к прогрессу; но не согласен, чтобы всё человечество безостановочно преуспевало к лучшему»{585}.
Тем не менее споры никогда не приводили к ссорам и серьёзным неудовольствиям. Всегда уступал намного более мягкий и добродушный Полонский, не столько соглашаясь с другом, сколько завершая дискуссию признанием его права думать так, как подсказывает его жизненный опыт. С самого начала вновь обретённый товарищ дал понять, что будет любить Фета независимо от того, насколько близки их взгляды. Так, 14 июня 1888 года, после первого посещения Воробьёвки, Полонский писал: «…Твои убеждения — не мои, а всё же я люблю тебя и готов с утра до ночи слушать, как ты великолепно хандришь и как образно выражаешь оригинальный склад своих мыслей»{586}. Периодически складывается впечатление, что Полонский как будто побаивался своего корреспондента, точнее, боялся потерять его дружбу, а потому в нескольких письмах выражал тревогу, не задел ли он Фета слишком сильно. Во всяком случае, Фет чувствовал интеллектуальное превосходство и любовался своими аргументами, поддразнивал Полонского. Никакой правоты в позиции друга Фет не признавал и идти на компромиссы не видел причины.
В разговорах же «профессиональных», касавшихся стихов, которые поэты постоянно посылали друг другу и с увлечением обсуждали, отношения были равными. Эта часть огромной и хорошо сохранившейся переписки представляет собой настоящее пиршество литературных гурманов, знатоков, замечающих тончайшие оттенки слова, не прощающих друг другу любые неточности, погрешности против красоты, побуждаемых общим благоговением перед ней и негодованием против её гонителей. Полонский, уступавший Фету в масштабе поэтического дарования и сам охотно признававший это, обладал не менее тонким, чем у него, критическим чувством. Дружба продолжалась до смерти Фета и имела характер преимущественно эпистолярный. Виделись они за 14 лет всего трижды — один раз в Петербурге и два в Воробьёвке, последний — летом 1890 года, когда Полонский с семьёй провёл в гостях два месяца.
Ещё одно знакомство пришло к Фету из совсем, казалось бы, далёкой социальной сферы — его приятелем стал великий князь Константин Константинович, второй сын великого князя Константина Николаевича и его супруги Александры Иосифовны, внук Николая I и двоюродный брат царствующего Александра III.
Имя это имеет определённое значение не только в истории дома Романовых, но и в истории русской литературы. Принадлежа едва ли не к самой культурной ветви царствующего дома (его отец был не только известным либералом и вдохновителем великих реформ Александра II, но и большим любителем искусства, в первую очередь музыки), Константин имел страсть к поэтическому творчеству, одобрявшуюся не всеми членами августейшей семьи. Не отказываясь от традиционной для Романовых военной службы (вначале он по примеру отца, полжизни возглавлявшего Морское министерство, служил на флоте, затем по состоянию здоровья перешёл в армию и в начальный период знакомства с Фетом командовал Государевой ротой лейб-гвардии Измайловского полка, а в 1891 году стал командиром лейб-гвардии Преображенского полка), великий князь писал стихи, относился к этому занятию очень серьёзно как к призванию и в некотором смысле «профессии».
Печатался он, подписываясь криптонимом К. Р. (впрочем, кто скрывался за этими буквами, было секретом Полишинеля). В 1886 году Константин Константинович издал небольшим тиражом книжку стихотворений. Молодой стихотворец (он родился в 1858 году) и по природной склонности, и по общественному положению не мог принадлежать к некрасовскому направлению в поэзии, предпочитая интимную лирику, близкую к творчеству Полонского и Майкова: писал о любви и природе, сочинял дружеские послания и лирические отчёты о встречах и расставаниях с любимыми и друзьями. Стихами Фета Константин Константинович не просто вдохновлялся, но иногда и прямо и сознательно им подражал — например, старался написать стихотворение без единого глагола. Испытывая «пристрастие к людям необыкновенным», великий князь желал иметь литературный круг общения и к 1886 году уже переписывался с Полонским, Майковым, Гончаровым, посылал им свои стихи, а к их критическим замечаниям относился очень внимательно.
Более замкнутый, живущий в провинции или в Москве, практически не участвующий в литературной жизни Фет поначалу оставался вне поля зрения Константина Константиновича. Неожиданным посредником выступила их общая знакомая Софья Петровна Хитрово, племянница вдовы Алексея Константиновича Толстого (Фет в поздние годы жизни поддерживал с обеими дамами приятельские отношения). Она передала сестре великого князя Ольге Константиновне, королеве Греческой, «Вечерние огни» со стихотворением, написанным Фетом специально в её честь, а та сообщила об этом брату и тем самым возбудила в нём желание познакомиться с любимым поэтом и необычным человеком. Узнав, что Фету известны его стихи, великий князь послал ему свой сборник и попросил в ответ подарить «Вечерние огни». Фет, польщённый вниманием августейшей особы, ответил чрезвычайно доброжелательно. Завязался интенсивный обмен письмами, продолжавшийся до самой смерти поэта.
Переписка с великим князем и льстила поэту, и одновременно вызывала определённые проблемы. Первое время Фет нащупывал правильную дистанцию, с которой мог бы говорить с такой особой. Поначалу он побаивался великого князя, хотя тот в их переписке с самого начала выступал в роли начинающего поэта, который хотел бы поучиться у такого маститого поэта «пушкинского направления», каким в его глазах был Фет. Фет, не имевший придворного опыта, не знавший всех правил обращения к члену венценосного семейства, боялся нарушить этикет и не раз признавался своему корреспонденту, что не уверен, не написал ли чего-то недопустимого.
О чём можно и о чём нельзя говорить с великими князьями, Фету приходилось узнавать методом проб и ошибок. Однако и Константин Константинович, и его сестра, которой Фет, воспользовавшись её благосклонностью, продолжал присылать свои книги и сочинять стихотворные послания, были люди развитые, умели смотреть на себя со стороны и потому с юмором относились к попыткам Фета выступить в роли царедворца. Так, 4 февраля 1887 года Ольга Константиновна писала брату: «Сегодня получила от старичка Фета его прежние стихотворения и перевод „Фауста“; все три книги в прелестном красном кожаном переплёте с моим шифром и в двух книгах ещё стихи мне, и в этот раз очень миленькие; только мне совестно становится, читая их: он меня никогда не видел и всё восхваляет мою красоту; мне странно и неприятно даже, особенно когда я в беспощадно-откровенном зеркале вижу свой двойной подбородок, короткую шею, недостающие зубы и всю свою грациозную фигуру с выпученным животом, — и всё это воспевает Фет, думая, вероятно, что так следует обращаться к королевам, будь они мордасы первый сорт! I am not fishing for compliments[46]; и ты не возражай. Если б он меня знал, то он бы не к soit dit[47] красоте моей обратился, а скорее к моей любви к родине или к чему-нибудь, что во мне лучше моей наружности»{587}. Важно было, что Фет ни на секунду не забывал, что имеет дело с августейшими особами, и никогда не переходил границы уважения и благоговения перед титулом великого князя.
Поначалу разговор шёл почти исключительно о поэзии, в частности о стихах самого К. Р. Уже во втором письме Фет прислал скрупулёзный разбор сборника. Поэт оценивает его стихи чрезвычайно благожелательно (явно благожелательнее, чем Гончаров и особенно Майков, вообще человек суховатый и педантичный). Но неверно приписывать этот отзыв только тому обстоятельству, что перед ним были стихи важной особы, дружбой с которой он дорожил:
«Чтобы не превращать моих заметок в тяжеловесную критическую статью, укажу, кроме стихотворений, выписанных из сборника Бурениным, на те, которые при чтении я сам отметил как более выдержанные в тоне и ближе подходящие к моему идеалу лирического стихотворения.