Таковы: „Письмо: опять те алые цветы“ (С. 66).
„Уж гасли в комнатах огни“ (С. 68).
„Я нарву вам цветов к именинам“ (С. 89).
„Распустилась черёмуха в нашем саду“ (С. 182).
„Как жаль, что розы отцветают“ (С. 204).
Какая задушевная прелесть разлита по стихотворению „Опять те алые цветы“; письмо, по которому я, кажется, узнал Ту, которой в недавнее время имел счастие переслать свои „Вечерние огни“.
Как красиво словно из мрамора вырезанное заключительное четверостишие (С. 19): „безмолвн[а] мраморная арка“, с его свежими и неожиданными рифмами»{588}.
Здесь есть и снисходительность к начинающему поэту близкого направления, пытающемуся идти той же дорогой, что и сам Фет. К тому же великий князь просил честной и нелицеприятной критики, и Фет не хотел обманывать его доверие и эту критику давал — критиковал и отдельные строки, и целые стихотворения, но старался делать это максимально щадяще и доброжелательно, всё время сохраняя тон заинтересованности в успехах своего ученика: «Без сомнения, при строгом чувстве красоты стиха, Ваше Высочество будете избегать словоударений вроде: тебя, пока (С. 12) и тебе (С. 13). Не лучше ли (С. 21) вместо не совсем звучного „пускай звук поцелуя“ поставить „пусть звуки поцелуя“? Как мило стихотворение с немецкого на 38-й странице»{589}. Надо сказать, что и К. Р. столь же аккуратно соблюдал дистанцию по отношению к царю поэтов и не решался в ответ критиковать присланные ему Фетом стихи, хотя иногда такая критика встречается в его дневниках.
Постепенно, когда собеседники нашли правильный тон и шероховатостей стало меньше, круг тем расширился — они начали обмениваться впечатлениями об искусстве, литературных новинках: попавшихся в журналах стихотворениях, новых произведениях общих знакомых. И уж здесь-то Фет был твёрд в выражении своих взглядов. Нет ни одного случая, чтобы он менял свою точку зрения на какое-то произведение из-за того, что великий князь придерживался другой. Так было, например, с толстовской «Крейцеровой сонатой», художественные достоинства которой К. Р. поставил под сомнение, а Фет твёрдо взял её под свою «защиту», тем самым вынудив корреспондента пойти на попятную. Постепенно стали говорить о прошлом: об армейской службе, о любви к Николаю 1 (такие темы великий князь поддерживал выборочно). Наконец, корреспонденты стали обмениваться новостями о собственной жизни: Константин Константинович поэтически описывал заграничные поездки, жизнь в лагерях Измайловского полка, сообщал о своих болезнях, рождении сына. Фет — очень лаконично — писал о своих переездах, небольших дорожных происшествиях, сельскохозяйственных делах (о них — особенно скупо, стараясь не наскучить молодому человеку и не выглядеть погруженным исключительно в низменные заботы). Вопросов политики и общественной жизни оба избегали; Фет позволял себе коснуться их только мимоходом.
Обоюдное желание дополнить переписку личным знакомством осуществилось в середине декабря 1887 года. Фет приехал в Петербург по делам тяжбы с воробьёвскими крестьянами и посетил своего молодого друга в его столичной резиденции — Мраморном дворце. Константин оставил эмоциональное описание этого визита:
«16 декабря 6 ч[асов] вечера. Сейчас был у меня Афанасий Афанасьевич Шеншин-Фет. Когда мне подали его карточку, я был в детской и держал на руках Гаврилушку (пятимесячного сына. — М. М.). Ещё так недавно пришло письмо от Фета, я не верил глазам и, разумеется, велел просить в свою приёмную. У меня даже сердце билось: я хорошо знаю его по письмам, душа у меня лежит к нему, но мы ещё ни разу не встречались. Я ждал его в первой красной комнате рядом с прихожей и волновался. Наконец, он вошёл, и я увидел перед собой старика с большою седой бородою, немного сгорбленного, с лысиной, во фраке, застёгнутом на несколько пуговиц, и с Анненским крестом на шее, сбившимся на сторону и с торчащими сзади тесёмочками. Я заметил его произношение на московский лад с „не токмо“ вместо „не только“, правильную русскую речь и тоненький голосок. Он говорил медленно, с расстановкой, часто задумываясь. Я представил его жене, и он стал говорить о том, что заставило его приехать сюда. Это было дело о продаже земли и недоразумении с крестьянами. Я этих вопросов не понимаю и не вникал в его рассказ, а только вслушивался в слова и всматривался ему в лицо. <…> Мне казалось, что передо мной старый знакомый»{590}.
Фету пришлось задержаться в Петербурге надолго, и он смог снова побывать в Мраморном дворце. 21 декабря Константин Константинович записал в дневнике: «Вечером был у меня Афанасий Афанасьевич Шеншин-Фет; мы провели с ним вдвоём часа два в самых приятных разговорах. Он говорил мне, что за последний год мой стих значительно окреп, что я понял, где голова и где ноги в сжатом лирическом стихотворении; рассказывал про свою молодость, читал некоторые свои неизданные стихотворения. Под конец я водил его по своим комнатам, показывал вещи и картины. Мы расстались старыми приятелями»{591}.
Когда переписка с великим князем приняла приятельский характер, Фет решил, что пришло время зафиксировать своё новое положение в литературе, выйти из тени своих подражателей. Можно предположить, что желание Фета отпраздновать полувековой юбилей творческой деятельности было вызвано некоторой завистью или соперничеством: в 1887 и 1888 годах юбилеи отметили его соратники Полонский и Майков. Дата вступления Фета на поэтическую стезю была выбрана искусственно. «Основание к пятидесятилетнему поминанию моей музы с полным правом наступит в декабре этого года или в январе 1889 г., [с момента,] когда жёлтая тетрадь моих стихов, одобренных Гоголем, стала ходить по рукам университетских товарищей и несколько стихотворений из неё перешли в „Лирический Пантеон“», — писал Фет Полонскому 23 мая 1888 года. Полонский в письме от 12 декабря спрашивал: «…Уведомь меня, какой день ты считаешь сам начальным днём твоей литературной деятельности?.. О дне твоего юбилея просит меня уведомить В[еликий] К[нязь] Константин и Исаков, председатель нашего Общества». Фет ответил 14 декабря: «Пять минут тому назад я бесповоротно назначил двадцать восьмое января 1889 года своим юбилейным днём»{592}. Отмечать решил в Москве. Инициатором празднования несколько неожиданно выступило Русское психологическое общество, что с самого начала придавало ему дополнительную искусственность. Активное участие в его организации приняла Софья Андреевна Толстая, писавшая, что заказывать цветы и заниматься другими разнообразными организационными вопросами ей было легко и радостно.
Юбилейные торжества прошли 28 и 29 января 1889 года. В первый день Фет принимал желающих его поздравить в доме на Плющихе. В полдень был отслужен молебен. Затем юбиляр принимал многочисленных поздравителей в украшенной цветами приёмной, каждому гостю вручал отпечатанное за свой счёт стихотворение «На пятидесятилетие моей Музы»:
На утре дней всё ярче и чудесней
Мечты и сны в груди моей росли,
И песен рой вослед за первой песней
Мой тайный пыл на волю понесли.
И трепетным от счастия и муки
Хотелось птичкам Божиим моим,
Чтоб где-нибудь их налетели звуки
На чуткий слух, внимать готовый им.
Полвека ждал друзей я этих песен,
Гадал о тех, кто им живой приют;
О, как мой день сегодняшний чудесен! —
Со всех сторон те песни мне несут.
Тут нет чужих, тут всё родной и кровный!
Тут нет врагов, кругом одни друзья! —
И всей душой за ваш привет любовный
К своей груди вас прижимаю я!..
Профессор Московского университета Н. С. Тихонравов в качестве председателя Общества любителей российской словесности (его членом состоял Фет) поднёс адрес, в котором, в частности, говорилось: «Светлые и грациозные образы Ваших лирических стихотворений знакомы у нас каждому образованному человеку. В лучших своих произведениях Вы достигаете удивительного совершенства в передаче глубоких и в то же время тонких и нежных движений души. Смена настроений связана у Вас с переливами света, с волною звуков, со всеми изменениями окружающей и одухотворяемой Вами природы… Пятьдесят лет честного служения красоте и гуманности составляет большой общественный подвиг. Вы пробуждали и пробуждаете в нас „чувства добрые“»{593}.
Председатель Русского психологического общества, верный сотрудник и близкий приятель Фета Н. Я. Грот прочёл адрес, в котором на первом месте упоминался перевод Шопенгауэра, но было уделено внимание и лирике — в несколько необычном для простого читателя, но близком Обществу ракурсе: «В своих превосходных по форме лирических стихотворениях Вы правдиво и тонко передавали оттенки человеческих чувств, особенно того класса нежных волнений, которые сопровождают в сердце человека любовь, а также тех эстетических восторгов, которые охватывают человеческую душу при близком общении с природой, и, без сомнения, со временем, когда приёмы психологического исследования расширятся, Ваши произведения должны дать психологу обильный и интересный материал для освещения многих тёмных и сложных фактов в области чувствований и волнений человека»{594}.
Директор катковского Лицея цесаревича Николая К. Н. Станишев и член правления В. А. Грингмут говорили о том, что Фет — «поэт и мыслитель, сохранивший в своих произведениях незыблемые и ясные идеалы классического мира — этого не стареющего руководителя воспитанием человечества — во всей их неомрачённой красоте — для целого ряда поколений, выросших среди растлевающих сомнений и тревог последнего пятидесятилетия»