Поздравительные телеграммы прислали августейшие знакомые, ближайшие родственники Константина Константиновича: сестра Ольга; мать, великая княгиня Александра Иосифовна; жена, великая княгиня Елизавета Маврикиевна. Телеграммы пришли также от приятеля К. Р. московского губернатора князя В. М. Голицына, С. М. и М. П. Боткиных, знаменитого коллекционера С. М. Третьякова, учёных-словесников Буслаева, Сухомлинова, Грота, Веселовского, Ягича и почему-то от Елецкого музыкального литературно-драматического общества (очевидно, как от земляков по Орловской губернии). Телеграммы зачитывались в присутствии корреспондентов, в этот день постоянно дежуривших в доме Фетов, и некоторые из них на следующий день были опубликованы в газетах. Хор под руководством С. В. Васильева исполнил «Славу» композитора Л. Д. Малашкина и его же сочинения «Вечер» на стихи юбиляра. Среди подарков были клавиры двух романсов, написанных на его стихи М. Н. Офросимовым, роскошный письменный прибор от братьев Боткиных, приветственные стихотворения Офросимова, А. А. Александрова и Л. И. Пальмина.
На следующий день в шесть часов вечера состоялся банкет по подписке (подписалось не менее ста человек) в белой колонной зале ресторана «Эрмитаж», украшенной лавровыми деревьями. Играл оркестр. Среди выступавших в этот день особенное впечатление произвёл журналист В. А. Гольцев, писавший «Политическое обозрение» в журнале «Русская мысль» (из программы этого журнала впоследствии вырастет программа партии кадетов), в котором в меру сил пропагандировал необходимость создания в России конституционного строя. От лица ненавистных юбиляру либералов Гольцев утверждал: «…люди разных направлений собрались на праздник поэзии чистой гуманности и человечной красоты. Поэтому приветствия Фету могут идти и от людей, которые были и остаются верными великим началам реформ прошлого царствования. В произведениях Фета много красоты и гуманности, но мы, либералы, считаем, что их ещё мало воплощено в общественной жизни», — после чего провозгласил тост: «За Фета как певца человеческой красоты и непобедимой свободы духа»{596}.
Снова зачитывались поздравительные телеграммы: от разных крупных чиновников, в том числе министра народного просвещения графа И. Д. Делянова; от уланов лейб-гвардии Его Величества полка, от Курской классической гимназии, от начальницы женской прогимназии в Острове, от датского консула в Москве Тора Ланге, от редакции журнала «Стрекоза», от «господина Кулаковского из Киева»{597}… Банкет закончился танцами.
В тот же день в Петербурге Константин Константинович устроил приём в честь Фета в Мраморном дворце, на который пригласил Полонского, Майкова (тот не смог быть по болезни), Голенищева-Кутузова с супругой и вдову А. К. Толстого графиню Софью Андреевну. «Пили шампанское за здоровье юбиляра и его музы»{598}, — записал великий князь в дневнике.
Юбилей производит странное впечатление: за большим количеством славословий нельзя не заметить отсутствия среди поздравивших крупнейших журналов, писательской организации — Литературного фонда, важнейших фигур тогдашней литературы. Ни одно издание, считавшее себя либеральным (кроме «Русской мысли» в лице Гольцева), не сочло нужным принять участие в юбилее столь одиозной (пусть зачастую и анекдотически) фигуры. Сказалось и постоянное демонстрирование им презрения к «литераторам» и семинаристам.
Однако нехватка общенародного признания юбиляра, видимо, не смущала, и получить поздравление от Пыпина или Скабичевского он не мечтал. Видимо, Фет с самого начала организации праздника думал о том, какую награду мог бы получить от императорского двора, и об этом вскоре стало известно. Полонский, склонный к передаче слухов, писал Фету 17 декабря 1888 года: «Теперь не могу утерпеть, чтобы тебе не насплетничать. Кто-то, вероятно в шутку, говорил мне, что ты просился в камергеры. — Верить этому я не хочу, потому что не можешь же ты не сознавать, что звание Поэта выше, чем сотня камергеров, — из которых, наверное, целая половина гроша медного не стоит. Да и что тебе за охота, в твои года, заказывать себе мундир, который, как я слышал, стоит не дешевле 1400 рублей. Все званья хороши — есть Двор, стало быть, должны быть и камергеры, и камер-юнкеры. Но если бы мне предложили такое звание, я бы жестоко обиделся — я бы сказал: оставьте меня при моём звании поэта — звании, которого вы дать мне не можете и взять не можете… Слуху я, конечно, не поверил, ибо знаю высоту твоего умственного развития…»{599}
Между тем слухи были совершенно правдивые. 30 декабря Фет ответил: «Пятьдесят лет кряду я считаю тебя самым крупным и симпатичным талантом; но я бы хохотал, если бы ты вздумал признать за собою какое-то звание поэта. Никакого такого звания не существует, а если говорить о тех, кто им кичится, то я к ним ни за что идти не хочу… если ты признаешь меня наряду с вами достойным высочайшей награды, то потрудись придумать, в какой она форме должна снизойти ко мне так, чтобы она, подобно пожалованным вам звёздам, навсегда свидетельствовала о высочайшей милости». В письме от 31 декабря Полонский вынужден был пойти на попятную: «Недаром же я слышал, будто ты добиваешься того, чтобы тебя из поэтов разжаловали в камергеры… Но если это твоя фантазия, твоё желание — твой личный взгляд, — то неужели же я буду так нелеп, что стану за это тебя осуждать или предавать анафеме!»{600}
Добиваться своего Фет собирался прежде всего через преданного Ивана Петровича Новосильцева, но надеялся и на покровительство своего августейшего поклонника. 23 июня 1888 года Фет писал ему осторожно и одновременно откровенно: «Если выбрать эстетическими судьями Ваше Высочество, Страхова, Соловьёва, Кутузова, Полонского, т. е. людей с несомненным эстетическим чувством, то я уверен, что стихотворения Майкова не будут поставлены выше стихотворений Фета. Итак, с этой стороны весы будут уравновешены. Но месяц тому назад я из верного источника узнал о восторге, с каким Победоносцев читал мой перевод „Энеиды“, а такие переводы обнимают у меня всю наилучшую часть древнеримской поэзии: Катулла, Тибулла, Горация, Овидия, Вергилия, Проперция, Персия и Ювенала. Один уже этот вклад в русскую литературу говорит за себя помимо всякой оригинальной заслуги»{601}. После перечисления своих достижений Фет переходил к сути своей просьбы:
«В ближайшем декабре или январе исполняется пятидесятилетие моих стихотворных трудов. Мы видели торжественные овации, которым подвергся Майков, осчастливленный сверх всего Высочайшим Монаршим вниманием. Если бы я состоял на службе, то, конечно, чувствовал бы некоторую обиду, если бы награда, доставшаяся заурядному моему сослуживцу, преднамеренно обходила меня. Но об этом не может быть и речи, так как я не состою ни на какой службе и в качестве отставного гвардии штабс-ротмистра не могу претендовать на какие-либо важные чины или знаки отличия. Равным образом я ни за что не решусь приехать в Петербург, как бы напрашиваясь на пятидесятилетний юбилей. Есть небольшой кружок образованных русских женщин, симпатизирующих моей музе. Вот среда, внимание которой было бы для меня весьма лестно, так как в сущности я певец русской женщины. Но, конечно, как верноподданному по прирождённому чувству, высшею наградою мне на закате дней моих было бы личное внимание Его Величества, верховного представителя нашей Родины и руководителя её судеб, к посильным трудам моим. Но чем, после всего сказанного мною, могло бы выразиться Высочайшее внимание на виду всей грамотной России? Если Майков мог получить тайного советника и значительное прибавление пенсиона, то почему бы мне не мечтать о звании камергера, ни с какими дальнейшими функциями не связанного. Такое назначение только показало бы всей России, начиная с меня, Высочайшее внимание к моим посильным трудам. Конечно, раскрыть доступ моим упованиям лежит на обязанности лиц, наблюдающих за духовным развитием нашего отечества, и я в своё время обращу дело на тот путь, а в настоящем случае я желал бы только слышать сокровенное мнение Вашего Высочества обо всём здесь сказанном, так как одно милостивое слово Ваше может предупредить какой-либо неловкий с моей стороны шаг.
Простите великодушно, что беспокою Вас подобным вопросом, и могу уверить, что приму с глубочайшей признательностью даже всякий отрицательный ответ в смысле охраны от ошибки.
Умоляю Ваше Высочество не заставить меня краснеть от подозрения, будто бы я могу быть настолько вульгарен, чтобы злоупотреблять благорасположением Вашего Высочества для каких-либо испрашиваний. Я просто, оглядываясь на Высочайшее внимание, оказываемое нашими венценосцами, начиная с Сумарокова и до Полонского включительно, дерзаю задаваться вопросом вслух перед Вашим Высочеством. Привет даже избранного круга всё-таки останется частностью, тогда как Высочайшее внимание есть голос всего государства и без надежды на Него я предпочитаю пройти молчанием пятидесятилетнюю давность моих трудов»{602}.
Великий князь воспринял эти «рассуждения вслух» не без удивления желанию не служащего человека получить чрезвычайно почётное придворное звание, но благосклонно и отвечал 4–5 июля 1888 года: «Нечего и говорить, что Ваши чаяния и заветные желания мне не только понятны, но и близки, так как всякая милость или внимание, оказанные Вам с высоты Престола, заставили бы меня радоваться радости дорогого моего наставника. Не могу ответить Вам положительно, по крайней мере в настоящее время, осуществимы ли Ваши надежды в том виде, в каком Вы мне их излагаете; но не сомневаю