— Но-но! — прикрикнул хан.
Стражники подступили ближе, взяли на изготовку кинжалы. Смеяться сразу расхотелось.
— Доложили нам, что не исламской ты веры, — пискнул советник. — Намаз не совершаешь, на груди крест носишь.
Афанасий обомлел. Пока хворал он желудочной немочью, хозяйка успела рассмотреть его крест. И донесла. Тварь!
— Совершаю намаз, как и положено правоверному любому. Как только муллу с минарета заслышу, так сразу и совершаю, — зачастил купец. Он чувствовал, что голосом своим выдает себя же с потрохами, но остановиться не мог. — А амулет защитный, подаренный мне родственниками. Они люди темные, в кишлаке дальнем живут, суеверны много. Уж я говорил им, говорил, а они…
— Не ври! — вскипел хан, вскакивая на ноги. — То православный крест. Ты кафир![56] — Слова его звучали не вопросительно, а утвердительно.
Советник шагнул вперед, бесцеремонно засунул руку за ворот рубахи Афанасия и вытащил крест на крепком смоленом гайтане.
— Так они это… — пролепетал купец, холодея. — Не знали, что дарили. Просто вещь красивая понравилась. Или их самих обмануть могли.
— А ну-ка перекрестись слева направо, — пророкотал с трона хан, поднимаясь на ноги.
Оказалось, что это только внешне он слегка заплыл жирком. По характеру же это был жесткий и несгибаемый правитель, закаленный в многолетних войнах и интригах и не привыкший, чтоб ему лгали.
— Перекреститься? Это что такое? — прикинулся дурачком купец. Грех был не очень велик, но тут только начни, еще и на распятие плюнуть заставят.
Тяжкий удар навершием рукояти кинжала по затылку свалил его на колени. Хан легко сбежал с трона, ухватил Афанасия за волосы и потянул, приблизив его лицо к своему.
— Даю тебе сроку четыре дня. Если за это время не примешь веру, исламскую, то коня твоего заберу и тысячу золотых потребую. А если примешь, коня верну и тысячу золотых пожалую. Понял?! — Он дернул Афанасия за волосы так, что у того на глаза навернулись слезы. — Понял, спрашиваю?
— Понял, — пробормотал в ответ тверич.
— Вот и славно, — сказал хан, вытирая руки о штаны. — Теперь ступай.
— Вещи хоть отдайте, — попросил Афанасий.
— Все ему отдать до последней монеты, — приказал хан. — А конь у меня в залоге останется. Добрый конь. — Он мечтательно закатил глаза. — Такого на дороге не догнать.
Афанасий вздохнул. Видать, хан положил глаз на белогривого красавца.
— Выпроводить! — пискнул советник.
Двое стражников подхватили Афанасия под руки и потащили обратно к двери. Третий уткнул острие копья между лопаток, чтоб не вздумал дергаться. Кто-то сунул ему котомку, набитую наполовину его вещами, наполовину прихваченными на подворье.
Купца протащили знакомыми коридорами мимо безучастной стражи. Под улюлюканье слуг пинками выставили за дверь. Последний пинок, пониже спины, был особенно чувствительным. По мысли пинавшего, он должен был опрокинуть Афанасия в дорожную пыль. Но купец устоял, обернулся и погрозил кулаком закрывающимся за ним воротам. Стражи с луками вполнатяга, следящей за ним со стены, он не боялся. Ближайшие четыре дня он был под самой надежной защитой — хан самолично снимет голову тому, кто решит покуситься на его жизнь. Но вот потом…
Об этом думать совсем не хотелось. Да и в голове было пусто. Раздобыть тысячу золотых в незнакомом городе за четыре дня? Гиблое дело. Сбежать? Тоже не выйдет, стража на выходе из города наверняка предупреждена и не выпустит. Принять веру Мухаммеда? От этой мысли его передернуло. Если тело примет смерть жуткую, лютую, то хоть душа бессмертная спасется. А если вере изменить, душу навек потеряешь, да и тело вряд ли живым останется. Не тот человек хан, чтобы отпустить живым человека, способного отмстить, пусть даже только и в помыслах. О Боже, Боже великий. Господь истинный, Бог великодушный, Бог милосердный!
Не зная, куда приткнуться, Афанасий пошел к подворью, откуда его вывели со скрученными за спиной руками. По памяти, ни у кого не спрашивая, нашел нужную улицу. Подошел к высоким, в полтора роста, воротам и постучал. Как и ожидалось, ему никто не ответил. Навалился на створки, с удовольствием почувствовав, как хрустит подгнившее дерево и качаются столбы, но не осилил. Наверное, потому, что сам не знал, зачем это делает.
Отомстить хозяйке? Избить ее до крови вместе с мужем безучастным? Так она опять стражу кликнет, и дело кончится темницей, а у него всего четыре дня. Там он их и проведет. Хана такой оборот дела о-о-очень порадует. Ведь он сможет и обещание свое насчет четырех дней сдержать, прилюдно данное, и конем завладеть.
Афанасию было некуда идти. Вряд ли кто даст приют человеку, попавшему в немилость к местному хану. Пнув в последний раз жалобно скрипнувшие ворота, он побрел куда глаза глядят. Улица скоро кончилась, превратилась в тропку, вдоль которой тянулись кучи отбросов. В них рылись невысокие остроухие собаки, злобно взрыкивающие на проходящего мимо купца.
«Ну вот, даже собаки на меня скалятся, — подумалось Афанасию. — Никто меня не любит». Не в силах идти дальше, он присел в тени разлапистого, похожего на елку растения и обхватил голову руками. Ему хотелось плакать, но слезы не шли. Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, он выудил из мешка пергаменты и стал записывать, что видел.
Три дня пролетели незаметно. Никаких мыслей по поводу того, где взять денег, в голову Афанасия так и не пришло. В тщетной надежде отыскать хоть какую-то лазейку, он обошел кругом весь город, но так ничего и не нашел. Зато заметил, что к нему приставлены соглядатаи. Значит, переодеться в другое платье и как-нибудь выскользнуть за городскую черту не дадут.
Утром четвертого дня ночевавший под открытым небом, грязный и нечесаный, купец рассудил, что если уж пропадать, так с удовольствием. Выйдя на главную площадь, он нашел взглядом самое богатое питейное заведение. Вошел, кинул хозяину монетку, чтоб усадил его на лучшее место. Попросил блюд самых лучших, вина дорогого, о коем раньше и мечтать не мог себе позволить. Устроился и принялся трапезничать от души. На последние.
Наконец желудок его наполнился и не мог принять больше ни куска, ни капли. Афанасий надумал было уходить, но тут его внимание привлекли звуки, доносящиеся снизу, от входа в город. Глухие и неразборчивые поначалу, они постепенно обретали ясность и силу. Афанасий различил звуки боевых медных рогов. Пронзительные трели раковин шанкха и тяжкий, ритмичный грохот, от которого дрожала земля.
«Скоморохи, что ль, приехали?» — подумал купец. С его места была видна всю площадь, на которой наверняка и должно было состояться представление. Что ж, посижу еще, потешу взор напоследок. В дальнем конце улицы заклубилась пыль. Нет, не похоже на скоморохов. Сильно что-то пылят, да и музыка как на смотру воинском, а не на представление зовет.
Из клубов пыли появились босоногие мальчишки в белых чалмах. В руках они держали резные палки, которыми не стеснялись лупить прохожих, не поторопившихся освободить дорогу, и гнали брешущих собак и безразличных ко всему овец. Следом показались музыканты, громко и нестройно дудевшие в разномастные рожки. За ними из клубов пыли выплыла кавалькада из трех или четырех дюжин всадников, на одинаковых вороных конях. Держались они ровно, голова к голове. Ослепительно блестели начищенные медные доспехи. Народ встретил их появление радостными криками. За ними мерным шагом двигались пешие воины. Видимо, подбирали их специально по сложению. Все в сажень ростом и в поперечье такие же. На волосатых мускулистых телах — безрукавки с нашитыми железными бляшками. На головах — легкие кожаные шлемы. На плечах — шипастые шары герданов.[57] Могучие руки сжимали отполированные ладонями рукояти.
Следом из клубов пыли выползла длинная серая змея с малюсенькой, но очень подвижной головой. Или не головой и не глаза то, а дыры дыхательные? Два длинных изогнутых штыря, покрытых золотыми насадками. А потом выдвинулась лобастая голова и с любопытством обвела площадь маленькими умными глазками.
Слон?! Значит, не барабаны то грохотали, а слышалась поступь лесного исполина. Да не одного. Следом за первым на площадь вышел другой слон. За ним третий.
Каждый нес на себе защитные пластины поверх цветастых попон с геральдическими знаками. У каждого на спине был поставлен домик-беседка, позолоченный и усыпанный драгоценными камнями. А в одной из беседок…
Купец спервоначалу не поверил своим глазам. Мехмет?! Хорасанец?! Живой и невредимый. В белоснежной чалме и дорогом кафтане. Стриженый и напомаженный. И смотрит хозяином.
Прежде чем Афанасий успел сообразить, что к чему, ноги сами сорвали его с места и вынесли на площадь прямо под ноги Мехметову слону.
— Мехметка![58] Мехметка! — заорал он что было силы.
Напуганный слон шарахнулся в сторону, сокрушив чью-то лавку. С разных сторон налетели стражники, закрутили Афанасию руки за спину. Повалили на колени. Схватили за волосы, оголяя шею, чтоб сподручнее было рубить. Сверкнула занесенная сабля.
— Мехметк-а-а-а!!! — снова возопил Афанасий.
— Эй! Стойте! — донеслось сверху.
Сабля замерла в воздухе, но хватка стражников не ослабла. Афанасий вывернул чудом оставшуюся на плечах голову, увидел, как ловким горностаем соскальзывает со слона его старый знакомец. Бежит к нему, пятная пылью сафьяновые сапожки.
— Афанасий, ты?! Вот не ожидал! — воскликнул Мехмет. — Да отпустите же его.
Стражники расступились.
Мехмет обнял Афанасия, тот в ответ заключил его в объятия.
— А я уж думал, сгинул ты на Волге. Убили тебя. — Афанасий украдкой утер навернувшуюся слезу.
— Да, я там не утонул чуть. Спасибо кайтакам, вытащили. Продать хотели, да попросил я их передать весточку их князю Алиль-беку. Они убоялись не передать. А Алиль-бек шурином Ширван-шаху приходится. Они быстро там меж собой разобрались. Меня накормили, в парчу одели да морем на Хорасанский берег доставили. Там посуху в Мешхед.