Маркус жил в одном из однотипных, стоящих в зеленой зоне зданий, построенных в стиле загородной виллы. Высокий забор, кованые ворота, во дворе разбиты клумбы. Эти похожие друг на друга особнячки с двойными гаражами — цитадели буржуазии, отлитые в цементе манифесты крепости семейных уз. Долгое время я мечтала о собственном доме, в котором могла бы поселиться наша семья. Но постепенно на примере Маркуса убедилась, что собственный дом может стать тюрьмой для человека, клеткой, ограничивающей его мечты и дерзания.
Мы сидели в гостиной и пили чай с ромом. Обстановка комнаты была одновременно роскошной и мещанской. С потолка свешивалась хрустальная люстра, а на натертом до блеска паркетном полу лежал пушистый персидский ковер. На рояле стояла ваза с цветами, на дубовых полках аккуратно расставлены книги. Столик у стены покрывала кружевная скатерть. Над ним висел выполненный маслом портрет жены Маркуса. В гостиной мягкая мебель в стиле бидермейер, а за стеклом шкафов красовался мейсенский фарфор.
Тот, кто переступает порог чужого жилья, обычно молчит почтительно или насмешливо. Что было бы со мной, если бы я выросла в подобном доме? Я знала ответ на этот вопрос. Я бы сейчас твердо стояла на ногах и была студенткой с малолитражным автомобилем, пианисткой, образованной девушкой, прочитавшей всего Томаса Манна.
Маркус гордо посматривал на меня. За чаепитием его щеки раскраснелись, и он ослабил узел галстука. Маркус не понимал, почему я все еще мерзну и кутаюсь в шубу, не желая снимать ее. Я сказала, что мерзнуть меня заставляет неизбывная печаль. Маркус, конечно, потребовал объяснений. О, я с удовольствием поведала бы ему свою грустную историю, исповедовалась бы перед этим образованным человеком, живущим в маленьком замке, возведенном в стиле бидермейер. Его руки покрывали старческие пигментные пятна, а его самого окутывал ореол не побежденного жизнью человека.
— Надеюсь, у вас не будет из-за меня неприятностей? — спросила я, грея руки о чашку. — Вы живете один? Или у вас есть семья?
Маркус сказал, что он вдовец и что его взрослый сын давно уже покинул отчий дом. «Вдовец — это хорошо», — подумала я и робко улыбнулась, стараясь, чтобы мое лицо выражало печаль. Ведь историю, которую я ему собиралась рассказать, никак нельзя назвать веселой.
Я, Фелиция Вондрашек, родилась в Восточной Германии, во время бегства семьи на Запад потеряла родителей. С тех пор я сирота, в Германии воспитывалась в детских домах и приютах. Тем не менее я сумела сдать экзамен на аттестат зрелости (благодаря врожденному мужеству и стойкости), а затем начала изучать экономику в университете, встретила респектабельного мужчину, полюбила его и вышла замуж (что свидетельствует о моей добропорядочности). Но в результате выкидыша я потеряла ребенка (удар судьбы, незаслуженное несчастье), и с тех пор в семье начались нелады. Супруг оказался азартным игроком. Я, как любящая жена, пыталась спасти его (верность и преданность). Мне даже пришлось переспать с его кредитором, чтобы погасить долги (самоотверженность и сексуальность). Однако все напрасно. Муж застрелился, оставив множество долгов.
— Днем я работаю уборщицей, а по ночам кручу баранку такси. Но как бы я ни старалась, я не смогу погасить все долги. И потому пронизывающее чувство холода не покидает меня.
Прекрасная история. Я рассказывала ее, делая небольшие паузы. Конечно, все это звучало банально, но в любой судьбе переплетены трагические и счастливые моменты, среди них довольно много обыденного и пошлого. Произнося свой монолог, я смотрела не на хозяина дома, а на электрический камин. Он хорошо вписывался в обстановку дома, и его яркий искусственный огонь соответствовал моей выдуманной истории. Возможно, не стоило упоминать о ребенке и бессовестном кредиторе, но в общем и целом я осталась довольна своей историей. Правда, я не знала, зачем все это рассказываю и куда заведет моя ложь. Но меня радовало уже то, что я вышла за рамки реальности. Кто стал бы общаться с бросившей школу дочерью мошенника, бывшей любовницей разорившегося строительного подрядчика, задолжавшей банку три миллиона марок? С водительницей такси, разбившей свою машину о заградительный барьер?
Маркус сжал мои руки в своих ладонях. Он был потрясен. Нащупав кольцо с бриллиантом, повернул его и увидел камень.
Маркус тут же глубоко задумался. Должно быть, он размышлял над тем, как этот бриллиант вписывается в мою историю. Сомнения, отразившиеся на лице хозяина дома, вдохновили меня на новую ложь.
— Мой муж выиграл крупную сумму в тот день, когда покончил с собой. Боже мой, какое безумие! На выигранные деньги он купил мне это кольцо и положил его на прощальное письмо. Он написал, что благодарит меня за все, что я для него сделала. Я не смогла продать подарок мужа, понимаете? Деньги, вырученные за кольцо, все равно покрыли бы только десятую часть долга.
Разве могла куцая действительность сравниться с моим изобретательным вымыслом? Я начала любить этого человека, моего мужа, покончившего с собой игрока. Он красиво ушел из жизни, сделав великодушный жест, который смягчал горечь утраты и взывал о прощении. Я поняла, что искусство лжи состоит в том, чтобы не вдаваться в излишние подробности, придерживаться четкой линии, однако мне очень нравились мелкие живые детали.
Ложь согрела меня, и я наконец расстегнула шубу. Маркус понял, что сумма моих долгов огромна, и у него задрожали уголки губ.
— Мне, пожалуй, следовало продать эту шубу. Но я постоянно мерзну.
Женщины могут быть противоречивы. Впрочем, вряд ли Маркус имел большой опыт общения с молодыми женщинами. На его письменном столе стояла семейная фотография в серебряной рамке. На снимке изображена женщина с маленьким сыном.
— Мне не следовало обременять вас своими проблемами, — промолвила я, хотя думала совсем иначе.
В жизни Маркуса не было серьезных забот. Единственная проблема для него — мороз, погубивший розы на клумбах, или требующий обновления венок на могиле жены. Его сын, банкир, уже обзавелся семьей, у него подрастала дочь. Маркус состоял членом трех наблюдательных советов и получал пенсию в размере оклада статс-секретаря. Ему было шестьдесят шесть лет, в течение жизни он аккуратно вкладывал деньги в акции и сколотил небольшое состояние, которое удалось выгодно разместить. Прямой, как линия, жизненный путь, заканчивающийся смертью. Именно это пугало Маркуса. Ночи напролет он размышлял над страшной перспективой, не в силах уснуть. Бедный Маркус! Он рассказывал мне, что боится болезни Альцгеймера, старческого слабоумия. Именно этим недугом страдала его супруга, измучив всю семью.
Кто позаботится о Маркусе, если с ним что-нибудь случится? Маркус сказал, что каждый должен иметь в этом мире хотя бы одного человека, на которого можно положиться в трудную минуту. Я назвала это желание несбыточным и чрезмерным. Сироты и вдовцы порой бывают циничны. Маркус выразил мне свое сочувствие, моя судьба казалась ему страшной и жестокой. Большего я и не могла ожидать после трехчасовой беседы.
— Ты привез бы меня к себе в дом, если бы я была старой и безобразной? — спросила я.
И он ответил утвердительно. Откровенная ложь, лишенная всякого изящества. Хороший гражданин и ревностный протестант может уживаться с большой ложью и не терзаться при этом угрызениями совести. Ложь нередко оправдывается самыми добрыми, в том числе и христианскими, побуждениями, например, жалостью или стремлением к личному совершенству. Маркус часто употреблял слово «гуманизм», он был поклонником Томаса Манна и Иммануила Канта, обожал Баха и Бетховена. А также свою трехлетнюю внучку, розы, пешие экскурсии в горы, которые, впрочем, не должны длиться более двух часов, и красное вино, в умеренных количествах, разумеется. Выдержанный коньяк он тоже любил.
Два раза в год Маркус делал пожертвования в благотворительный фонд. Он был подписчиком «Франкфуртер альгемайне» и имел абонемент на все премьеры Франкфуртской оперы. Его «мерседес» простаивал в гараже, так как вождение автомобиля нервировало Маркуса. Находясь в преклонном возрасте, он боялся смерти и старался избегать возможных опасностей. Наблюдался у хороших врачей и имел крепкое сердце. Его жизнь была печальной, но он не сознавал этого.
Комната для гостей в доме Маркуса была обклеена розовыми обоями. Прежде чем выйти за дверь, Маркус поцеловал мне руку.
Руководство таксопарка не уволило меня за разбитую машину, однако я получила строгий выговор за неосторожное вождение в плохих погодных условиях. Я перешла работать в дневную смену, так как Маркус часто использовал меня по вечерам в качестве своего личного шофера. Он проявлял ко мне отцовскую заботу, порой преувеличенную и казавшуюся мне лицемерной. Если он действительно видел во мне дочь, значит, его с полным правом можно обвинить в извращении — в попытках инцеста.
Однако Маркус, по-видимому, обманывал себя, находя своим действиям какие-то приемлемые оправдания. Во всяком случае, он постоянно задерживал мою руку в своих ладонях, когда целовал ее в знак приветствия или на прощание и давал мне сто марок в качестве чаевых с таким смущенным видом, как будто платил за интимные услуги.
Маркус был добр ко мне, но явно ожидал, что я отблагодарю его за это. Он приглашал меня в рестораны и в оперу. Он лелеял мысль о том, что я являюсь для него тем единственным существом на свете, тем человеком, которого каждый должен иметь в своей жизни. И я изо всех сил старалась не разочаровать его. Вот такие отношения сложились между нами. Окружающие злословили о нас. А мы только улыбались, он — польщенно, а я — весело. Я делала вид, что мне ничего от него не нужно. Вдове игрока требовалось слишком много денег, чтобы расплатиться с долгами. Правда, мой адвокат не давал о себе знать, и я считала это добрым знаком.
Маркус часто говорил о том времени, когда он работал в министерстве и был влиятельным человеком. Он подписывал важные представления зелеными чернилами и имел личный доступ к министру, который, конечно, влиятельнее Маркуса, но не столь компетентен в важных вопросах. Маркус говорил, что министры приходят и уходят, а политику министерства определяют статс-секретари. Маркус всегда подчеркивал свою приверженность гуманистическим принципам. Он заявлял, что исполнял свои обязанности честно и трудился на благо общества. Даже преследуя честолюбивые цели, он не забывал о людях.