– Николай Никитович, нельзя этого «Тонуса» много пить! Он вообще не про алкоголь. Да еще и с водкой мешать…
– А тут написано, что тридцать процентов! – Гуськов потряс бутылочкой. – Я английский знаю немного. Это же больше, чем в вине.
– Там стрихнин, – буркнул я.
– Да по хрену, – генерал отмахнулся от меня. – Очко десантника в момент отрыва от рампы самолета способно перекусить стальной лом. А тут всего лишь какой-то «Тонус». Так что, лекарство?
– Стимулятор. Не больше чайной ложки в сутки. И то… в крайнем случае только, – продолжил я нагнетать страху. – При передозировке возникают судороги, плавно переходящие в мучительную смерть.
– Мамедов, ну ты и жук, – нервно хохотнул Гуськов. – А если бы я сейчас стакан хлопнул? Правда, что ли, коньки отбросить можно? Да не переживай, я тоже на этикетке только градусы смотрю, – успокоил он слегка побледневшего главврача. – Не, давай по старинке, водочки. А раствор лучше моим отгрузи, будем разведгруппам давать. Тебе что, лейтенант? – спросил он, покачивая «Столичной».
– Соку или воды без газа. Я, Николай Никитович, только отходить от тифа начал, там такой удар по организму был, что сам удивляюсь, как жив остался и до операции не дошло.
– Да, тиф… то еще говно, – кивнул генерал. – Ладно, а мы, пока здоровы, накатим потихонечку. Наливай, Мурад Ахмедович.
Перед палатой поразглядывал медаль. В голове немного шумело – одну рюмку выпить все-таки заставили. Бедная печень. Алкоголь плюс лекарства от тифа. Взрывная смесь.
Дизайн у медали был почти минималистичный – вдавленные красные буквы СССР, надпись с названием, внизу винтовка с саблей. Вроде как из серебра сделана, хотя из меня ювелир тот еще, могу и перепутать. За что ее давали? Кажется, за инициативу и смелость, сопряженные с риском для жизни. Именно наш случай. Как там Марадона сказал? Это было ведро бога, во! Не, аргентинец про руку так сказал, которой он гол забил. А у нас граната прямо в ведро упала.
В палате тем временем громко спорили. Откуда пошла вся эта бодяга с грузом «двести» и «триста». Как оказалось, был еще и «пятьсот». Это дезертиры. Михайлов солировал. Рассказывал, что в одной мотострелковой дивизии в закат свалил целый майор. Ему не верили – требовали деталей. Михайлов напирал на секретность.
Пока разглядывал и вертел в руках медаль, узнал, что есть «груз сто» – это боеприпасы, «груз четыреста» – контуженый боец, «груз шестьсот» – что-то крупногабаритное. «Груз семьсот» – денежные средства. Даже для ядерного оружия в армии была своя спецификация. «Груз восемьсот».
– Все от цинковых гробов пошло, – авторитетно рассуждал Михайлов. – Как раз под мертвеца – не больше двухсот килограммов.
– Контуженый – это тот же «трехсотый», – я зашел в палату, показал народу награду. Все зашевелились, повскакивали с коек. – Я их уже оформлял. И там идет как раз «форма 300» в сопроводиловке. Отсюда так и начали называть раненых.
– Панов! Мы тебя поздравляем!
– Качать героя!
– Как проставляться будешь? – вперед вылез Лапкин. – Говорят, в госпитале какой-то крутой «Тонус» появился. Тридцать процентов алкоголя в бутылке. Мы больные, но понюхать-то можно!
Я застонал.
Деньги у меня были. На пару с Михайловым мы потихонечку дергали Лапкина с Баркарем, не доводя дело до тысяч вистов проигрыша и подставляясь время от времени, чтобы ребята не перестали играть. Как-то, мучимый совестью, я предложил уменьшить вист хотя бы до пяти копеек, но Баркарь даже обиделся, заявив, что он не нищий студент, по полкопейки играть, и всё пошло по-прежнему. Так что сейчас у меня было на руках сто чеков и шесть сотен афгани. На проставу хватало с головой, даже надумай мы гусарствовать и катать фуражку в отдельном такси, поливая окрестности шампанским. Вот только где всё брать?
Я позвал Михайлова, как самого ушлого из своих соседей.
– Вообще не вопрос, – сказал он. – Что брать?
– Вина какого-нибудь, чтобы не заплохело, газировки сладкой, вкусняшек, колбасы, наверное…
– Ну сотку тебе выпить придется, отнекаться не получиться. Ладно, задачу понял. Скоро буду.
– Погоди, деньги…
– Потом сочтемся, – легкомысленно махнул он рукой. – Жди, я недолго.
Вечеринка и вправду получилась довольно символичной. Даже меня впечатлило, как паренек из солдатской палаты буквально пару дней назад наелся чего-то запретного, и его потом долго полоскало. Невольными свидетелями чему стали все. У нас тут как в деревне – на одном конце пукнул, а на втором уже направление на анализы выписывают. Смотреть в лицо вечности через замочную скважину чаши Генуя или турецкого унитаза, кому как больше нравится, охотников немного. Но мне налили в кружку водки, я окунул туда медаль и выпил. До дна. Напиток, хоть и был приобретен в военторге, был ни разу не люксовым, и мне пришлось приложить усилие, чтобы убедить его, что у меня в желудке не так уж и плохо, обижаться и уходить вот так сразу не стоит.
Посидели, поговорили и вышли с Михайловым на улицу подышать свежим воздухом. А что, вечером вполне себе приятственно, уже не жарко и еще не холодно. Континентальный, чтоб его, климат.
– А ты же после института, как тебя в армию занесло? – зачем-то спросил я. Наверное, почувствовав родную душу, решил дать человеку выговориться. А то народу вокруг всегда до хрена, а поговорить толком не с кем.
– Это, блин, история, как из индийского кино. И то там пришлось бы сильно сокращать сценарий из-за преувеличений, – засмеялся он. – Институт у меня без кафедры, и после выпуска выбора не было – только рядовым на полтора года. А куда денешься?
– Лучше, чем два, но хуже, чем ноль, – заметил я. Тут можно было и промолчать, но выпитый алкоголь давал себя знать.
– А призыву предшествовала насквозь романтическая история. Ромео и Джульетта в декорациях развитого социализма. Короче, папа-адмирал не очень хотел видеть свою единственную дочь рядом с еврейским выродком. Не тот жених оказался. Перед тобой единственный в мире представитель финско-еврейского населения.
– Да уж, что ни говори, редкое сочетание. А по профилю и не скажешь, – я пригляделся к носу старшины. Не, обычный шнобель, ничем не выделяется.
– Что там рожа, адмиралы, они такое на генетическом уровне чувствуют, – усмехнулся Игорь. – Так что со значком камээса-вольника меня отправили прямиком в ашхабадскую учебку с ВУС [3] «командир отделения артразведки». Для справки – это, считай, смертники. Саперы и диверсанты нервно курят в сторонке. Но, говорят, наши устраивали гешефты даже в концлагере, так что я родную нацию не подвел и к концу учебки стал досрочно сержантом и вместо постижения науки воевать больше при штабе отирался. Как самого умного и сообразительного меня отправили в командировку в Термез. Попал на начало формирования двух батальонов охраны. Начинали вдвоем – я и начштаба в чине майора. И ящики с личными делами. Ну потом обросли народом, почти тысяча человек штата. Весело там было – охота, рыбалка, пьянки, стрельбы. Понравилось мне там – офигеть. Как родные все стали. Ну тут я расслабился и вписал себя замком в штат. Так и попал за речку.
– Охренеть, доброволец, получается?
– А ты думал, такие только в кино бывают? Четыре месяца, как говорится, не вынимая, по горам бегал, в рейды ходил. Пока в один прекрасный день не убило нашего секретчика, прапора. И тут наш еврейский или финский бог решил, что хватит уже. Всё дело в том, что батальон у нас отдельный, армейского подчинения, должность только через округ. А работа стоит! А пока там в Ташкенте до нашего рапорта руки дойдут, пока нужного человека найдут, да пришлют… Допуск в секретку только у начштаба и командира. Как думаешь, сильно им хотелось этим заниматься?
– Вы, сволочи, что, думаете, я за вас свою работу делать буду? – вспомнил я армейскую мудрость.
– В точку, – засмеялся Игорь. – Начштаба вдруг выяснил, что тот, с кем начинали, с ними и остался. Значит, и допуск есть. Ну и сразу: «Тащ старший сержант, ходь сюда, чего скажу». Я в отказ, да куда там. Если есть шанс не брать на себя ответственность, то его надо использовать. Так мне сразу дали старшину и ключ от секретки. И врио нач секретной части.
– В нашей стране нет ничего более постоянного, чем временные меры, – заметил я.
– Истину глаголешь! Но ладно, тут до дембеля всего ничего осталось, еще немного в госпитале покантуюсь, а там и домой пора собираться.
– Небось, богатств скопил немало? – полушутя спросил, но мне интересен был этот аспект.
– Давай завтра, там надо долго рассказывать.
Если дерьмо есть, то в него обязательно кто-нибудь влезет. Наверное, Мамедов наложил руку не на весь запас «Тонуса», хотя я ведь писал тогда большими буквами про первый класс опасности. Мне кажется, я знаю источник этой заразы – сраный ночной генерал-лейтенант Павлик Тимофеев. Видать, вращение счетчика в его глазах уничтожило остатки здравого смысла.
А случилось вот что. Прямо на смене упали одна за другой две медсестры хирургического отделения. Генерализованные судороги, проблемы с дыханием. Одну в итоге утащили в реанимацию.
Ой, что сейчас тут начнется! Я сразу включил аналогии со своей практикой в далеком будущем – что было бы при ненадлежащем хранении вещества первой группы опасности, приведшем к тяжелым последствиям. Прокуратура, наркоконтроль, департамент здравоохранения, росздравнадзор, роспотребнадзор. Эти сразу, по факту приезжают. А потом еще какие-нибудь деятели добавятся. И это не плановая проверка СЭС, с которыми всегда можно попробовать договориться. Драть будут жестко и временами с особым цинизмом. Отстранение от работы на время разборок главного врача, заведующего аптекой. Пипец, короче. И тут всё то же самое примерно, только все организации с добавлением слова «военная».
Или нет? Спустят всё на тормозах? На месте Мамедова я бы попытался сделать именно так. Типа – напились сами неизвестно чего, мы тут ни при чем. Цинично, но правильнее. Пострадавшим, которые, кстати, сами виноваты, от проверок легче не станет. Лечить их будут со всем старанием, потому что свои. А в таких случаях не смотрят, хороший ли человек, приятен ли в общении, и вообще. Главное – медик, значит, надо сделать всё возможное. Ему отдадут дефицитные лекарства, если будет стоять выбор, его анализы будут делать под особым контролем, и лучшие специалисты будут их консультировать. Сейчас это так. Благословенное время. Потом оно начнет сворачиваться, когда в профессию ринут козлы с кассовым аппаратом вместо сердца. Наверное, хорошо, что меня там уже нет. Или это я стал сентиментальным?