– Присаживайтесь, Андрей Николаевич, – кивнул он на стул в своем маленьком кабинетике. Может, со временем тут расширится всё, а пока здесь занят каждый клочок свободной площади. Я втиснулся между стеллажом с историями болезни и столом и молча уставился на заведующего.
– Слушаю, Тимофей Станиславович, – подтолкнул я беседу. Боже, чем думали его родители, когда давали такое зубодробительное имя-отчество? Скороговорка какая-то получается, честное слово.
– У нас тут случилась… э-э-э… накладка, – нашел он наконец нужные слова. Было видно, что говорить всё это ему не очень нравится. А что сделаешь – работа начальника как раз в том, чтобы заниматься и вот такими вещами, не только плюшки получать.
– Со мной? – утонил я.
– Да, – он вздохнул и продолжил: – В пятницу, в восемнадцать двадцать была зафиксирована гибель нашего пациента от печеночной комы. Так бывает, – зачем-то объяснил он. – Свидетельство о смерти было оформлено в тот же день, и тело после обработки было передано…
– Похоронной команде, – подсказал я. – Я знаю процедуру.
– Да. В субботу тела были доставлены на аэродром, погружены в транспортный самолет и отправлены в Союз.
– Тащ майор, не томите, я тут с какого боку?
– Рядового звали Андрей Николаевич Панков, – выпалил заведующий. – Произошла накладка, о недоразумении оперативно сообщили…
Он что-то говорил, а у меня перед глазами висела картинка, как Аня поднимает телефонную трубку, и специально обученный сотрудник военкомата, прошедший пять циклов углубленных курсов по правильному общению с населением, максимально корректно сообщает ей о моей смерти. Что будет? Дальше мое воображение рисовать что бы то ни было отказывалось.
– Спасибо за информацию, товарищ майор, – я аккуратно встал, стараясь не завалить ничего. – Пойду осознаю, и всякое такое.
– Слушай, Пан, случилось что? – спросил меня Лапкин, когда я вернулся в палату. – Выглядишь, будто тебе ноги отрезать собрались.
– Почти, – ответил я, падая на свою койку, которая от такого грубого обхождения тут же обиженно застонала. – Похоронили меня случайно.
– Это как? – влез Баркарь.
– Умер рядовой с похожей фамилией, дежурный документы подписал в запарке, тело отправили в Союз.
– Охренеть, – протянул Лапкин. – И что дальше?
– Вроде бы отмену вдогонку послали. Но это же армия, ни в чем уверенным быть нельзя.
– И аттестат восстанавливать теперь, – невпопад ляпнул Баркарь. Ну да, кто про что, а вшивый про баню.
– Игорь, можно тебя на минутку? – позвал я. – Спросить кое-что надо.
– Звонить? – высказал догадку Михайлов, когда мы отошли в сторонку.
– Да. Любые деньги, пофиг, срочно связаться. Не представляю, что там будет, когда…
– Да понимаю я всё, – не стал он слушать мои стенания. – Сейчас схожу, узнаю.
Узел связи в госпитале был поскромнее кандагарского. Меньше народу, стоек с аппаратурой. Но для меня был важен результат. Даже если бы звонить пришлось из кладовки с уборочным инвентарём, в окружении ведер, швабр и тряпок. Ладно, успокоиться надо. Сообщить, и всё. Жив, почти здоров, чего и вам желаю. Конец предложения.
Я почему-то верил, что все эти поганки: ведро с гранатой, госпиталь, фальшивая смерть – всё это было исключительно прелюдией конца кошмара. И я поеду домой. Знаю, у психиатров это называется «магическое мышление». Но верить всё равно хочется.
Потянулись долгие минуты ожидания. Что-то там связист говорил, слушал и в конце концов с легким сожалением произнес:
– Нет ответа. По другому номеру звонить будете?
– Давайте в Орел, по этому, – я быстро накарябал пять цифр номера.
А вот тут повезло сразу.
– Аллё, – я услышал голос матерного сожителя.
– Федя, это Андрей.
– О, Андрюха, здравствуй, – обрадовался он. – Только вспоминали тебя. Что там…
– Мать дома? – прервал я его.
– Так Валя на работе, вот беда, – засокрушался он.
– Неважно. Слушай меня внимательно. Я живой. Вот сейчас, сегодня, понял?
– Что случилось? – наружу вылез военный, желающий точных фактов без двусмысленностей и толкований.
– На меня случайно оформили похоронку. Перепутали, фамилия похожа, имя и отчество совпали. Тело отправили в Союз. Федя, прошу, что угодно сделай, но сообщите это Ане. Я дозвониться не могу до нее. Не важно где и с кем вы ее найдете – скажите, что я живой и со мной всё в порядке. Договорились?
– Сделаю, Андрей. Не беспокойся, – сказал Федор таким голосом, что я теперь ни на секунду не сомневался – этот найдет. И скажет. Вот и хорошо.
После этого из меня будто стержень вынули. Да и палата наша потихонечку рассосалась. Совместно отбыли Лапкин с Баркарем, а через день – выписали и Михайлова. Остальные мне были не интересны, и я тупо провалялся до выписки в постели, мучая «Слово и дело» Пикуля, очередь на чтение которой дошла до меня. Одолев за два дня едва сотню страниц по диагонали, понял, что царствование Анны Иоанновны заинтересовало меня примерно так же, как и отчет профсоюзной организации, в котором детально расписали траты на производство портретов членов Политбюро, и отдал книгу следующему.
Перед отъездом зашел повидать особиста. По сути Андрей Никитович ничего плохого мне не сделал. Ну постращал слегка насчет иностранных журналистов – так работа у него такая. Зато Тимофеева принял быстро и качественно. Слышал, что были шмоны в госпитале, весь «Тонус» изъяли, заперли и опечатали в аптеке с наркотиками. Хрен кто теперь отравится.
– Что, тезка, починился? – Каверзнев отложил писанину, внимательно на меня посмотрел. – Что-то лица на тебе нет…
Я коротко пересказал особисту свою ситуацию.
– Вот долбодятлы! – Андрей Никитович выругался, потом еще прибавил матерно. – Ну нет, какие же идиоты кругом. Дня не проходит, чтобы какой-нибудь залет не случился! Куда катимся?
Дальше особист начал жаловаться на жизнь, опять на идиотов вокруг. Рассказал, что до перевода в ограниченный контингент служил в Ленинграде, курировал один закрытый НИИ. Там яйцеголовые ребята решили проверить советскую систему образования. Которая, как известно – лучшая в мире. Но ведь всегда есть что улучшить, правда? Притащили американскую систему измерения интеллекта – IQ. Разумеется, слегка адаптировали ее для отечественных реалий. Запустили проверки в школах.
– У шестидесяти процентов интеллект не был вообще обнаружен, – особист залез в сейф, достал бутылку водки, два стакана.
– Я не буду! – Пришлось идти в отказ.
– Чего так?
– Мне такие лекарства во время лечения давали… еще год печень восстанавливать…
– Ну ладно, а я выпью, – Каверзнев набулькал себе беленькой. – Так вот. У тридцати процентов интеллект оказался ниже среднего. У семи процентов – он просто средний, и только у трех процентов был больше ста. Гениальных детей вообще не обнаружили. Что тут началось! Комиссии, проверки, партком… Кого выращиваем? Кто будет строить коммунизм? Вот эти дебилы? – Особист достал вслед за водкой, бутылочку «Тонуса». Как я заметил, не вскрытую.
– И что было дальше?
– Ученым впаяли буржуазный метод исследований, идеологическую диверсию. Разогнали целый отдел к чертям.
– И правильно сделали, – пожал я плечами. – Тест Айзенка вообще нельзя переносить кросскультурно. Сами американцы с этим столкнулись. У них там все цветные по нему тоже выходят дебилами – от негров до азиатов.
– Да? – особист сильно удивился. – Айзенк, Айзенк… Еврей, что ли?
– Кажется, немец, – я попытался вспомнить национальность психолога. – Или англичанин…
– Ну тогда ладно, – Каверзнев тяжело вздохнул, слегка поколебавшись, еще плеснул себе водки. Мощно он так без закуси. Как бы потом вещдоком не догнался…
– Я слышал, что на Западе психологи впоследствии и обнаружили, что тест IQ содержит некорректные вопросы и неправильные ответы. Измерить нормально им интеллект невозможно. Кстати, Андрей Никитович, а что там по моему вопросу?
– А что? – переспросил особист. – Давай, дуй к месту службы, жди приказ. Когда – не знаю. Может завтра, может – через месяц. Сам видишь, что творится.
Я посмотрел на часы. Мне было пора. Попрощался с особистом и пошел собирать вещи. Хотя какие у меня вещи? В карманах вошь на цепи да блоха на аркане.
Выписали меня на тридцать девятый день болезни и повезли на тот самый кабульский аэродром, где я полтора миллиона лет назад влез в нутро печально известного вертолета. Неужели это со мной было?
Зато сейчас я летел с бандой жизнерадостных головорезов из разведроты, беспрерывно рассказывающих древние анекдоты и тупо шутивших друг над другом, без конца сыпя довольно обидными подначками, на которые окружающие реагировали здоровым жизнерадостным смехом. На чаморошного лейтенанта-медика, забившегося в угол, никто не обращал внимания. Будто меня и не было. Другой бы спорил, я не буду.
По уму, конечно, надо было поговорить с заведующим и зависнуть еще на недельку в госпитале, отдохнуть и набраться сил. К тому же он намекал, что можно решить вопрос о дальнейшем прохождении службы в королевских конюшнях, где такому специалисту обязательно нашлось бы применение. Но меня будто что-то гнало из этого места, я чувствовал себя там насквозь чужим. Знаю, как это называется – астенизация после болезни, с неизбежной депрессией и дисфорией. Но хотелось побыть просто больным, а не доктором. Устал.
На этот раз по прилете меня не встречал никто. Посмотрел мельком по вертолетной площадке – представители медроты отсутствуют. Делегации не прислали. Ничего страшного – мне сейчас только встречи с оркестром не хватало для полного счастья. И сам дойду, не маленький, дорогу знаю, а пожитков у меня – раз-два и обчелся. Попозже надо будет в строевой отдел зайти и финансистам аттестат отдать тоже, но делать крюк, чтобы попасть в штаб именно сейчас, совсем не хотелось. После обеда как-нибудь.
Прислушался невольно к обсуждению. Оказывается, я проспал момент, когда мы чуть не попали в пылевую бурю, и нас знатно помотало. А я и не проснулся ни разу. Пожалуй, уже можно сдавать экзамены на начальника пожарной части.