Начало трагедии
Двадцать седьмого апреля 1978 года афганские коммунисты, избравшие для своей партии невинное название Народно-демократической, устроили кровавый переворот и свергли президента Дауда. Победители назвали происшедшее Апрельской революцией, началом новой эпохи, которая преобразит Афганистан. Спустя десять с лишним лет русские все еще спорили, была ли это действительно революция или просто путч. Генерал Ляховский, летописец войны в Афганистане, в которой он участвовал пять лет, высказывался более резко. По его мнению, апрельский переворот был началом трагедии не только для Афганистана, но и для Советского Союза{36}.
Ряд источников утверждал, что лидеры НДПА были с самого начала тесно связаны с КГБ и что большинство их напрямую контролировалось из СССР{37}. Впрочем, надежных доказательств причастности советских властей к перевороту нет. В то время за операции КГБ за границами СССР отвечал Владимир Крючков. Он играл ключевую роль в советской политике в отношении Афганистана вплоть до своего ареста в 1991 году после попытки смещения Михаила Горбачева. Крючков утверждал, что КГБ не имел отношения к свержению Дауда{38}. Наверное, его не назовешь самым надежным свидетелем, но другие советские чиновники, в силу своего положения осведомленные о ситуации, подтверждают его слова.
Как бы то ни было (а пока архивы КГБ не будут раскрыты, ничего нельзя утверждать однозначно), афганские коммунисты сразу стали для русских настоящим кошмаром. Хотя в 1968 году в партии состояли всего полторы тысячи человек{39}, советские коммунисты не могли их игнорировать. НДПА объявила о своей приверженности марксизму и Советскому Союзу, и, учитывая всю сложность внутренней политики Афганистана, партия должна была стать ценным активом. Однако политические взгляды лидеров НДПА были грубы и безыскусны. Исповедуемый ими вариант марксизма был малоприменим в стране, ситуация в которой предельно далеко отстояла от классической революционной и где отсутствовал ключевой, в теории, атрибут революции — городской пролетариат. Но у них был ответ и на это: отставить теорию и сосредоточиться на захвате власти и управлении.
Что еще хуже, с самого начала партию раздирала губительная вражда между двумя фракциями — «Парчам» и «Хальк». Крыло «Парчам» объединяло в основном городских интеллектуалов, и руководил им Бабрак Кармаль, пуштун и генеральский сын. Кармаль изучал право в Кабульском университете и несколько лет отсидел в тюрьме за участие в студенческой политической деятельности. Потом он работал в Министерстве образования и Министерстве планирования. Он участвовал в создании НДПА в 1965 году, позднее стал депутатом парламента. Советские военные, собиравшие досье на афганских лидеров, указывали, что Кармаль «эмоционален, склонен к абстракции в ущерб конкретному анализу. Вопросы экономики знает слабо и интересуется ими в общем плане. Свободно владеет английским языком, немного знает немецкий»{40}.
«Хальк» черпала поддержку в сельской местности и среди пуштунских племен. Ее лидерами были Hyp Мухаммед Тара-ки и Хафизулла Амин. Тараки выучил английский, в молодости поработав клерком в Бомбее, и изучал политэкономию в Кабульском университете. Амин тоже учился в Кабульском университете, затем в аспирантуре Колумбийского университета в Нью-Йорке, а по возвращении на родину работал учителем.
Внутрипартийный раскол имел и теоретическое измерение. Обе фракции верили в идею социалистического Афганистана. Однако приверженцы «Парчам» считали, что Афганистан еще не созрел для социализма. Этой цели следовало добиваться постепенно, в союзе — хотя бы на первых порах — с националистическими и прогрессивными силами. Лидеры «Хальк», напротив, полагали, что первоочередная задача — взять власть силой, и, следовательно, социализм мог утвердиться в Афганистане в кратчайшие сроки, с помощью методов, которые Сталин и Мао успешно применили в своих отсталых странах.
Каждая фракция создала отдельную организацию для работы с армией. В 1974 году полковник Кадыр, который сыграл важную роль в смещении короля годом ранее и был твердым сторонником «Хальк», организовал в армии секретный «Объединенный фронт коммунистов Афганистана». «Хальк» стал влиятельной силой среди военных.
Поскольку советское правительство ценило отношения с правительством Дауда, послу СССР и главному военному советнику было запрещено вести дела с лидерами НДПА. Отношения с ними выстраивались через представителя КГБ в Кабуле. В январе 1974 года он получил инструкции встретиться с Тараки и Кармалем по отдельности и выразить «глубокую озабоченность» советского правительства продолжающейся внутренней борьбой «Парчам» и «Хальк». Вражда, должен был передать он, играла на руку внутренним и внешним врагам. НДПА следовало «объединить усилия и оказать всестороннюю поддержку республиканскому режиму» президента Дауда{41}.
Сам Дауд тоже был встревожен интригами НДПА в армии и бюрократическом аппарате. В апреле 1977 года он сообщил русским о своей обеспокоенности информацией о планах отстранения его от власти, которые предположительно вынашивают левые. Начались аресты как левых, так и правых активистов. Их помещали в печально известную тюрьму Пули-Чархи на восточной окраине Кабула. Ее построили немцы по чешским чертежам. Тюрьма была выстроена в форме подснежника: восемь блоков исходили из центра. Концы этих «спиц» были соединены каменной стеной. В местах, где спицы соединялись со стеной, стояли сторожевые вышки. С воздуха тюрьма выглядела как тележное колесо. Крыши «спиц» были крыты медью, на закате приобретавшей зловещий красный цвет. Тюрьму охранял специальный батальон — триста солдат и четыре танка. Казни происходили на небольшой площади в центральной части тюрьмы. Жертв укладывали лицом вниз и стреляли им в голову, так что на стенах не оставалось следов от пуль. В тюрьме, рассчитанной на пять тысяч заключенных, к моменту советского вторжения содержались минимум двенадцать тысяч человек{42}.
Под давлением СССР фракции НДПА наконец согласились воссоединиться. В июле 1977 года лидеры «Парчам» и «Хальк» собрались в Джелалабаде. Это была их первая встреча за десять лет. Они выбрали новый ЦК и Политбюро, назначили Тараки генеральным секретарем, Бабрака Кармаля — его заместителем. А вот кандидатура еще одного из лидеров «Хальк», Амина, была поставлена под сомнение. Некоторые оппоненты обвинили его в связях с ЦРУ во время учебы в Нью-Йорке. Амин ответил, что тогда ему не хватало денег и он лишь водил ЦРУ за нос. (Русские заполучили стенограмму того заседания и раздули это обвинение через два года, когда решили выступить против Амина{43}.)
Тревога Дауда была оправданной: НДПА действительно планировала переворот, и полковник Кадыр был одним из главных сторонников этой идеи. Семнадцатого апреля ведущий идеолог «Парчам» Мир Акбар Хайбар был убит при подозрительных обстоятельствах: некоторые говорили, что правительственными агентами, другие — что это была провокация, устроенная Амином. В любом случае это послужило сигналом. Похороны Хайбара закончились масштабной демонстрацией с участием десятков тысяч человек. Полиция грубо разогнала митинг, а Дауд приказал арестовать ряд лидеров НДПА. Вечером 25 апреля взяли Тараки, Кармаля и других. Амину удалось оттянуть арест и подать сигнал к перевороту своим людям в армии через Сайда Мухаммеда Гулябзоя, молодого лейтенанта ВВС, сыгравшего важную роль в афганской политике перед советским вторжением и в течение многих лет после него.
Коммунисты берут власть
На следующий день начали действовать сторонники «Хальк» в армии. Первой выступила 4-я танковая бригада, размещенная у тюрьмы Пули-Чархи. Бригадой командовал безусловно верный Дауду офицер. Однако начальник его штаба Мухаммед Рафи и двое командиров батальонов — Мухаммед Аслам Ватанджар и Ширьян Маздурьяр — были членами НДПА и ключевыми участниками заговора. Ватанджар убедил своего командира, что, поскольку в городе беспорядки, следует приготовить к бою десять танков, чтобы их можно было в случае необходимости отправить Дауду на выручку.
Около полудня первая колонна приблизилась к президентскому дворцу Арк в центре города. Дворец был настоящей крепостью, и его охраняли две тысячи солдат с танками. Ровно в двенадцать Ватанджар приказал совершить первый выстрел в сторону дворца. Дауд в это время проводил заседание кабинета. Он велел министрам спасаться бегством. Министры обороны и внутренних дел выскользнули с черного хода, пытаясь организовать сопротивление. Но войска, лояльные «Хальк», уже захватывали ключевые объекты по всему городу, а вечером к 4-й бригаде присоединились десантники. Войска, верные Дауду, были нейтрализованы, арестованные лидеры НДПА освобождены, а самолеты, вылетевшие с базы в Баграме, начали бомбить дворец.
Советское посольство на южной окраине города попало под перекрестный огонь. Женщины и дети укрылись в подвале. Пули уже летали вокруг зданий посольства, а один противотанковый снаряд попал в дерево. Никто, однако, не пострадал{44}.
Вечером группа десантников ворвалась во дворец и потребовала от Дауда сложить оружие. Дауд выстрелил и ранил их командира, но в последовавшей перестрелке погиб, как и все члены его семьи (по данным некоторых источников, их убили хладнокровно, когда бой уже закончился). Министр обороны погиб, когда дивизия, которую он вел к городу, попала под бомбы. На следующее утро, после интенсивных боев по всему Кабулу, сопротивление прекратилось. НДПА заполучила власть ценой жизни сорока трех военных и ряда гражданских лиц. Среди раненых был Гулябзой. На тот момент это был самый кровавый случай смены власти в Афганистане.
Хотя многие обвиняли СССР в причастности к перевороту, не ясно, знали ли о нем вообще советские власти. Несмотря на тревогу, вызванную заигрываниями Дауда с Западом, советская политика — дружить с тем афганским правительством, которое в данный момент у власти, — в прошлом оправдывала себя, и не было никаких оснований полагать, что она не даст удовлетворительных результатов в дальнейшем. Для советских чиновников в Кабуле, в том числе для представителя КГБ, переворот явился громом среди ясного неба. Лидеры НДПА не предупреждали их и не советовались, будучи уверенными, что Москва план не одобрит{45}. Дипломатический советник Брежнева, Андрей Александров-Агентов, позднее утверждал, что Брежнев узнал о перевороте из иностранной прессы. Генерал-лейтенант Горелов, главный военный советник, говорил, что узнал о путче, когда пришел в свой кабинет в Кабуле и услышал стрельбу. Он позвонил советнику из СССР при 4-й танковой бригаде, чтобы выяснить, что случилось{46}. Другие источники утверждают, что КГБ сотрудничал с людьми из НДПА и участвовал в подготовке переворота, но его не предполагалось устраивать раньше августа. Возможно, в очередной раз правая рука советских властей не знала, чем занимается левая. Но это оказалось неважно. Как только переворот произошел, у советского правительства не было иного выбора, кроме как оказать новому правительству поддержку.
Новые лидеры немедленно созвали Революционный совет — высший орган политической власти Демократической Республики Афганистан. Тараки был назначен главой государства и премьер-министром, Кармаль стал его заместителем, Амин — министром иностранных дел. Ватанджар, Рафи и Кадыр также получили государственные посты. Хотя министерские портфели были поровну разделены между «Хальк» и «Парчам», Амин сохранил связи в армии.
Девятого мая новое правительство опубликовало программу радикальных социальных, политических и экономических реформ. «Основные направления революционных задач» провозглашали ликвидацию безграмотности, равенство для женщин, конец этнической дискриминации, более значимую роль государства в национальной экономике и упразднение «феодальных и дофеодальных отношений», под которыми подразумевалась власть землевладельцев, племенных лидеров и мулл, особенно в сельской местности. Что касается ислама, то когда в июле 1978 года Крючков приехал в Кабул с заданием прояснить ситуацию, Тараки посоветовал ему вернуться через год: тогда, по его словам, мечети будут пустовать{47}. Это показывало, насколько новый режим оторвался от реальности.
Впервые за современную историю Афганистана на один из высших политических постов была назначена женщина. Анахита Ратебзад (р. 1930), по образованию врач, стала одной из четырех женщин-депутатов афганского парламента в 1965 году, была в числе основателей НДПА и поддерживала «Парчам». Ее первый муж был личным врачом Захир-шаха. Теперь она жила с Бабраком Кармалем. Двадцать восьмого мая она заявила в интервью газете «Кабул таймс»: «Среди привилегий, которые принадлежат женщинам по праву — равное право на образование, безопасность труда, медицинская помощь и досуг, чтобы выращивать здоровое поколение, создавая будущее для нашей страны… Образование и просвещение женщин стали предметом пристального внимания правительства». Ратебзад, яркая личность, смогла очаровать некоторых советских чиновников в Кабуле, и они старались поддерживать с ней хорошие отношения, пока Кармаль оставался у власти.
Советские власти были встревожены. Посол в Кабуле Александр Пузанов в конце мая попытался связать концы с концами. В донесении в Москву он утверждал, что неудачная политика Дауда привела к «резкому обострению противоречий между режимом Дауда и его классовыми сторонниками и фундаментальными интересами рабочих масс, голосом которых выступает НДПА». Действия НДПА были, по его словам, «встречены одобрением народных масс». Этот грубый анализ — характерный пример тогдашних представлений Москвы об Афганистане, почти неприменимых на практике к этой стране и обусловивших ряд последующих политических ошибок.
Тем не менее Пузанов допускал, что трения между «Хальк» и «Парчам» подрывают эффективность нового режима. Это была фундаментальная слабость, и он со своими партийными советниками передал новому афганскому руководству, что противоречия следует устранить. Этого, признавал Пузанов, пока не произошло. И все же он оптимистически заключал, что ситуация стабилизируется по мере принятия мер против внутренних сил реакции{48}.
Оптимизм Пузанова не имел под собой оснований. Программа нового правительства представляла собой гибрид традиционной коммунистической панацеи и отдельных достойных восхищения устремлений. Новые лидеры имели мало опыта в государственном управлении, а то и не имели вообще. Какой бы привлекательной программа ни казалась, она была непродуманной, и люди, особенно в сельских районах, где жило большинство афганцев, были не подготовлены к ней.
Эмансипация женщин и предоставление девочкам образования в принципе было идеей, достойной похвалы, но ее воплощение столкнулось с теми же свирепыми предрассудками, которые досаждали еще королям-реформаторам. Тут же и в городах, и в сельских районах начались восстания против нового режима.
Однако новое правительство нельзя было назвать нерешительным, и когда оказалось, что методы убеждения не работают, оно начало безжалостно подавлять сопротивление. Целью стали не только известные оппозиционеры, но и местные лидеры и муллы, не совершившие никаких преступлений. Нескольких генералов, двух бывших премьер-министров и других приближенных Дауда (всего около сорока человек) казнили немедленно. Спустя девять месяцев после переворота были казнены 97 представителей влиятельного клана Моджаддеди. Исламистов, заключенных Даудом в Пули-Чархи, казнили в июне 1979 года{49}.
Своим фанатизмом и убежденностью, что глубоко консервативную и гордящуюся своей независимостью страну можно силком вести в современность, афганские коммунисты напоминали Пол Пота. Однако народ Афганистана, в отличие от Кампучии (Камбоджи), не был готов к такому обращению. Правители прошлого, например Абдуррахман, весьма решительно навязывали афганцам свою волю. Однако они могли апеллировать к тому, что они, до известной степени, правоверные мусульмане. Афганские коммунисты совершили роковую ошибку, недооценив власть ислама над умами.
Советские лидеры разрабатывают новую политику
Шокирующие новости о восстании в Герате 15 марта 1979 года достигли посольства в Кабуле и Кремля во фрагментарном виде, и еще больше запутывали дело своекорыстные донесения, которые скармливали представителям СССР афганские власти. Валерий Иванов, ведущий советский экономический советник в Кабуле, большую часть дня потратил на попытки связаться с советскими специалистами в Герате. Ему удалось переговорить с шефом двадцати пяти работавших там советских строителей. Это был грузин по фамилии (вроде бы) Маградзе. Связь все время прерывалась, но Иванов смог получить довольно ясное представление о том, что происходит. Толпа, вооруженная копьями, дубинами и ножами, бесновалась. Она жаждала крови, и, слыша ее приближение, Маградзе повторял: «Помогите нам».
Иванов мало что мог сделать. Этих людей и их семьи выручили старший советский военный советник в Кабуле Станислав Катичев и Шахнаваз Танай, афганский офицер, который потом стал министром обороны. Они отправили отряд афганского спецназа, старый танк Т-34, грузовик и автобус для эвакуации. По дороге в аэропорт танк сломался. Но к тому моменту толпа уже осталась позади, и беглецы улетели в Кабул в той одежде, в какой встали утром. До отправки домой их поселили в школе при посольстве. Жена Иванова, Галина, помогала собрать для них одежду{50}.
Не всем так повезло. Советский закупщик шерсти Юрий Богданов жил в особняке со своей беременной женой Алевтиной. При приближении толпы Богданов перебросил жену через стену к своим афганским соседям. Она сломала ногу, но выжила: афганцы спрятали ее. Самого Богданова жестоко убили. Военного советника 17-й афганской дивизии Николая Бизюкова растерзали солдаты: дивизия взбунтовалась. Один советский эксперт по нефти погиб от шальной пули, выйдя на улицу посмотреть, что происходит. Хотя западная пресса и некоторые западные историки продолжали утверждать, что погибло до сотни советских граждан, общее число жертв среди советских специалистов в Герате, похоже, не превысило трех. И судя по всему, эти жертвы никак не повлияли на решения, принятые затем советским правительством{51}.
Услышав новости о восстании, Андрей Громыко, советский министр иностранных дел (ему было семьдесят, и он находился на своем посту с 1957 года), позвонил Амину, чтобы узнать, что происходит. Тот заявил, что ситуация в Афганистане нормальная, что армия под контролем, что все губернаторы лояльны. Советская помощь была бы полезна, сказал он, но режим вне опасности. Громыко счел это «олимпийское спокойствие» раздражающим. Спустя три часа советский поверенный в делах в Кабуле и главный военный советник Горелов дозвонились в Москву и представили совсем другую, куда менее оптимистическую картину. Правительственные силы в Герате, сказали они, судя по всему, потерпели поражение или перешли на сторону бунтующих. Последних теперь, по слухам, поддерживали тысячи фанатиков-мусульман, а также саботажники и террористы, подготовленные и получившие оружие в Пакистане, Иране, Китае и США.
Семнадцатого марта Политбюро собралось на заседание. Ни Советский Союз, ни его престарелые руководители не были в состоянии достойно справиться с надвигавшимся кризисом. К 70-м годам СССР уже разлагался изнутри. Его институты оставались, по сути, в том же виде, какими их строил Сталин, и были плохо приспособлены к постоянно усложняющемуся миру. Проницательные наблюдатели, даже советские чиновники, чрезвычайно ясно видели всю глубину этого разложения. Но немногие были способны на сколько-нибудь далеко идущие выводы. В 1979 году Западу казалось, что СССР еще долго будет оставаться серьезной военной и идеологической угрозой.
Советские руководители были настороже. Им мешало то, что они имели весьма слабое представление о происходящем. Основные позиции озвучили Громыко, премьер-министр Алексей Косыгин, министр обороны Дмитрий Устинов и председатель КГБ Юрий Андропов. Все они были людьми компетентными, но относились к тому же поколению, что и Громыко. Они начали карьеру еще при Сталине, и их мышление так же упиралось в стереотипы ортодоксального марксизма-ленинизма. От них не стоило ждать неожиданных решений.
Леонид Брежнев, генеральный секретарь ЦК КПСС, не участвовал в первоначальной дискуссии, хотя некоторые советовались с ним индивидуально. Он находился у власти больше пятнадцати лет. Его здоровье уже ослабло, и к концу своего правления он превратился в объект насмешек (конечно, в частном порядке) для острословов из числа московской интеллигенции. Но до какого бы состояния Брежнев ни дошел в последний год или два своей жизни, в тот момент он все еще сохранял авторитет, и последнее слово оставалось за ним.
Четыре долгих дня советские руководители терзались почти неразрешимыми вопросами. Каковы подлинные интересы СССР в Афганистане? Как реагировать на неискренность, жестокость и некомпетентность союзников в Кабуле? Как следует действовать в ответ на мольбы Кабула ввести войска и помочь подавить беспорядки?
При этом они держали в уме общий контекст холодной войны, который во многих отношениях определял и извращал политический процесс как в Москве, так и в западных столицах. Брежнев надеялся, что разрядка — ослабление напряжения между СССР и Западом — станет одним из его величайших достижений и его историческим завещанием. Все начиналось неплохо. Хельсинкские соглашения 1975 года вроде бы давали шанс снизить напряжение и урегулировать отношения Востока и Запада в Европе. Переговоры по договору ОСВ-2 об ограничении США и СССР стратегических вооружений близились к завершению. Но затем начались неприятности. Вероятность ратификации ОСВ-2 в Сенате стала сокращаться. Споры из-за размещения в Европе советских ракет средней дальности «Пионер» нарастали: американцы все успешнее убеждали своих европейских союзников разрешить размещение ракет «Першинг-2».
И, главное, американцы определенно не были готовы безропотно принять понесенное в Иране унижение: шаха, их союзника, недавно свергли. Не покажется ли американцам Афганистан заменой Ирану — базой, с которой можно угрожать Советскому Союзу? Не двинутся ли они на Афганистан, если оттуда уйдут советские войска? США отправили в западную часть Индийского океана авианосную ударную группу, будто бы на случай новых неприятностей в Иране. Но не окажутся ли корабли пригодны и для отстаивания американских интересов в Афганистане? Русские, конечно, не знали, что американцы еще до мятежа в Герате обдумывали, как поддержать афганское восстание против коммунистов. Но логика холодной войны в любом случае побуждала СССР реагировать на активность американцев в районе своей уязвимой южной границы, подобно тому, как сами американцы не могли не отреагировать на размещение советских ракет на Кубе. Русские не могли оставить Афганистан, как и американцы не чувствовали себя вправе покидать Вьетнам в 50-х и 60-х годах. Эти болезненные параллели не способствовали принятию взвешенного решения: ситуация грозила кончиться плохо, к какому бы выводу советские лидеры ни пришли.
Политбюро не сомневалось, что Советскому Союзу следует держаться за Афганистан во что бы то ни стало. Две страны имели тесные контакты на протяжении шестидесяти лет, и потеря Афганистана стала бы мощным ударом по советской внешней политике. Но проблема была в том, что в тот мартовский день, когда члены Политбюро приступили к дискуссии, они еще слабо представляли, что же происходит. Афганское руководство не стремится искренне рассказывать об истинном состоянии дел, сетовал Косыгин. Он потребовал уволить посла Пузанова и предложил Устинову или начальнику Генштаба Огаркову немедленно отправиться в Кабул и прояснить ситуацию.
Устинов уклонился от этого предложения. Амин, по его словам, уже не испытывал прежнего оптимизма и теперь требовал от Советского Союза спасти режим. Но почему до этого вообще дошло? Большинство солдат в афганской армии были набожными мусульманами, и именно поэтому они присоединились к повстанцам. Так почему же афганское правительство не уделило в свое время достаточного внимания религиозному фактору?
Андропов тоже высказался, и его выводы были совершенно безрадостными. Главной проблемой, по его словам, была слабость афганского руководства. Оно по-прежнему расстреливало своих оппонентов и при этом имело наглость заявлять, что при Ленине советские власти делали то же самое. Они не имели понятия, на кого могут положиться. Они не смогли объяснить свою позицию ни армии, ни народу. Было совершенно ясно, что Афганистан еще не созрел для социализма: религия играла в стране колоссальную роль, крестьяне были практически безграмотными, экономика — отсталой. Ленин выделил необходимые элементы революционной ситуации, и ни один из них не имел места в Афганистане. Танками невозможно было разрешить политическую проблему. Если революцию в Афганистане можно сохранить лишь с помощью советских штыков, то это ошибочный путь, по которому СССР не следует идти.
Громыко негодовал. То, насколько несерьезно афганские лидеры относятся к сложным вопросам, напоминает сюжетный ход из дурного детектива. Настроения в афганской армии по-прежнему неясны. А что если афганская армия выступит и против легитимного правительства, и против советских войск? Тогда, как он деликатно выразился, ситуация станет чрезвычайно сложной. Даже если афганская армия сохранит нейтралитет, советским войскам придется оккупировать страну. Это будет катастрофой для советской внешней политики. Все, чего добился Советский Союз в последние годы в деле снижения международной напряженности и содействия контролю над вооружениями, будет утрачено. Китайцы получат великолепный подарок. Все страны Движения неприсоединения выступят против СССР. Встреча Брежнева и президента Картера, на которую давно надеялись, и грядущий визит французского президента Жискара д'Эстена окажутся под вопросом. И все, что СССР получит взамен — это Афганистан с его неадекватным и непопулярным правительством, отсталой экономикой и незначительным влиянием в международных делах.
Более того, признавал Громыко, достаточных юридических оснований для военного вмешательства нет. Согласно Уставу ООН, страна могла просить о внешней помощи, если стала жертвой агрессии. Но агрессии как таковой не было: имела место внутренняя борьба, распри внутри революционного движения.
Андропов высказался решительно. Если СССР введет войска, придется сражаться с народом, подавлять народ, стрелять в народ. Советский Союз будет выглядеть агрессором. Это неприемлемо. Косыгин и Устинов согласились. Устинов затем доложил, что армия уже готовит планы действий в чрезвычайных обстоятельствах. Две дивизии формируются в Туркестанском военном округе, и еще одна — в Среднеазиатском военном округе. Три полка можно отправить в Афганистан незамедлительно. 105-я воздушно-десантная дивизия и полк мотопехоты находятся в состоянии 24-часовой готовности. Устинов запросил разрешения разместить войска у границы Афганистана и провести тактические учения, чтобы подчеркнуть, что советские силы находятся в высокой боеготовности. Устинов заверил присутствующих, что не больше остальных поддерживает идею отправки войск. И в любом случае афганцы располагают десятью дивизиями. Этого более чем достаточно, чтобы разобраться с мятежниками.
Чем дольше советские лидеры обдумывали требование афганцев прислать войска, тем меньше оно им нравилось, хотя никто не мог полностью исключать этого варианта. Когда с основными аргументами ознакомили Брежнева, он ясно дал понять, что против вмешательства, и кисло заметил: афганская армия разваливается, и афганцы ждут, что СССР будет воевать вместо них.
В итоге было решено, что Советский Союз отправит военные припасы и несколько частей, чтобы помочь «афганской армии в преодолении трудностей». Пятьсот специалистов Министерства обороны и КГБ должны были присоединиться к 550 сотрудникам, уже работавшим в Афганистане. Советские власти планировали поставить сто тысяч тонн зерна, повысить закупочную цену на афганский газ и снять вопрос о выплате процентов по долгам Афганистана. Кроме того, следовало высказать протест пакистанскому правительству в связи с его вмешательством во внутренние дела Афганистана. Две дивизии надлежало отправить к границе, но в Афганистан не вводить[6].
На следующий день Косыгин позвонил Тараки и сообщил ему о решении Политбюро. К тому моменту самонадеянность афганского руководства сменилась паникой. Пять тысяч солдат из дивизии, стоявшей в Герате, перешли на сторону мятежников, с оружием и боеприпасами. Правительственные силы в городе теперь насчитывали всего пятьсот человек, удерживавших аэродром. Если советские войска и оружие не прибудут в течение суток, Герат падет, и мятежники начнут наступление на Кандагар, а после на Кабул.
Наивно апеллируя к постулатам марксизма, Косыгин предложил Тараки вооружить рабочих, представителей мелкой буржуазии и служащих в Герате: вышвырнули же иранцы из своей страны американцев безо всякой внешней помощи. Разве афганское правительство не сможет поднять на борьбу пятьдесят тысяч студентов, крестьян и рабочих Кабула, дав им оружие, дополнительно поставленное Москвой?
Тараки сухо заметил, что рабочих мало даже в Кабуле. Остальные находятся под влиянием исламской пропаганды, которая объявила членов правительства неверными. У афганской армии просто нет обученных людей, чтобы укомплектовать танки и самолеты, которые обещает СССР. Тараки предложил советским властям нанести на собственные танки и самолеты опознавательные знаки афганской армии, а экипажи составить из солдат среднеазиатских национальностей, знающих языки Афганистана, перебросить их в Кабул и оттуда двинуться на Герат. Косыгин возразил, что такие трюки немедленно разоблачат и что Политбюро нужно это обсудить. Тараки ответил, что пока Политбюро будет думать, Герат падет.
Тараки вызвали в Москву на переговоры. Он прибыл в понедельник 20 марта. Тем утром афганские правительственные силы восстановили контроль над Гератом, так что непосредственная угроза была устранена. В первую очередь Тараки встретился с Косыгиным, Устиновым, Громыко и Пономаревым, многолетним главой Международного отдела ЦК. Косыгин подчеркнул глубокий, длительный и безусловный характер отношений между СССР и Афганистаном. Однако афганское правительство не должно давать поводов для мысли, будто оно может справиться со своими проблемами, лишь призвав советские войска. Это подорвет его авторитет в глазах народа, испортит отношения с соседними странами и ударит по престижу государства. Если советские солдаты окажутся в Афганистане, им придется сражаться с афганцами, чего афганский народ никогда им не простит. Вьетнамцы защитили свою страну от американского и китайского вторжения, не полагаясь на иностранных солдат, и Афганистан должен действовать так же. Советские власти помогут военными припасами и окажут масштабную политическую поддержку в борьбе с внешними врагами страны: Пакистаном, Ираном, Китаем и США.
Тараки согласился, что ключевые вопросы — политические. Он безапелляционно заявил, что народные массы поддерживают правительство и реформы. Все дело, мол, в том, что реакционеры в Иране и Пакистане пришли в ярость, обвинили афганское правительство в предательстве интересов ислама и спровоцировали подрывную кампанию против него.
Афганской армии, по словам Тараки, срочно требовались боевые вертолеты, бронемашины, средства связи, а также люди, способные справиться со всем этим. Устинов ответил, что русские предоставят двенадцать вертолетов, но без экипажей. Косыгин указал, что вьетнамцы смогли сами освоить полученную технику. К сожалению, возразил Тараки, многие офицеры, прошедшие советскую подготовку, ненадежны — это «братья-мусульмане» или люди, симпатизирующие Китаю.
С этим, сказал Косыгин, Тараки должен разбираться сам. Он дал Тараки дружеский совет: афганскому правительству следует расширить свою политическую базу. Намекая на массовые расстрелы и пытки, которые так встревожили Политбюро, он прибавил: «Мы это испытали на себе. При Сталине, вы знаете, многие наши офицеры сидели в тюрьмах. А когда разразилась война, Сталин вынужден был их направить на фронт. Эти люди показали себя подлинными героями. Многие из них выросли в крупных военачальников. Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела, но хотим высказать наше мнение насчет необходимости бережного отношения к кадрам».
Тараки не уловил намек и кисло заключил: похоже, русские готовы оказать ему любое содействие, кроме защиты от агрессии. Вооруженное вторжение в Афганистан — совершенно другое дело, возразил Косыгин. Затем он спешно отвез Тараки на встречу с Брежневым{52}.
Спустя два дня Брежнев так описывал эту встречу своим коллегам: Тараки прибыл в Москву «несколько взволнованным, но в ходе бесед он постепенно приободрился и вел себя к концу спокойно и рассудительно». Брежнев твердо сказал, что правительство должно расширить политическую базу и перестать расстреливать людей. Затем он еще раз подчеркнул, что в текущих обстоятельствах СССР не станет отправлять войска. Политбюро эти доводы одобрило{53}.
Первого апреля Громыко, Андропов, Устинов и Пономарев представили записку о ситуации в Афганистане. По большей части она просто подытоживала уже одобренные выводы и аргументы. Несмотря на перегруженность марксистской лексикой, документ содержал вполне трезвый, реалистический анализ ситуации. Проблема, говорилось там, в первую очередь имеет политический характер. Прежде всего, Афганистан не созрел для полномасштабной социалистической революции. Руководители нового режима не подходили для руководства страной в силу своей неопытности и невоздержанности. Они враждовали друг с другом и своей безжалостностью в отношении реального и воображаемого несогласия оттолкнули от себя духовенство, партию, армию и госаппарат. Они слишком быстро пытались продавить полусырые социалистические реформы, ударившие по тем самым людям, которые должны были от них выиграть. Теперь афганским властям следует расширить свою политическую базу: они должны обеспечить свободу вероисповедания для всех, кроме тех, кто действовал против правительства, соблюдать законность даже при подавлении диверсионной деятельности, разработать конституцию, чтобы укрепить демократические права и урегулировать деятельность государственных органов. Эти соображения еще долго оставались существенной частью советской политики. Горбачев подхватил их в 1985 году, и последний коммунистический правитель Афганистана Наджибулла пытался реализовать их в рамках политики национального примирения, которую провозгласил в январе 1987 года. Но тогда было уже поздно.
В записке рекомендовалось продолжать поставки в Афганистан оружия и военной техники, а также обучить афганскую армию и правоохранительные органы обращению с ними. СССР должен помочь афганцам создать жизнеспособную экономику. Но правительству следует твердо воздерживаться от посылки советских военных подразделений в Афганистан, даже если в стране будут продолжаться беспорядки (чего исключать было нельзя).
Это была неплохая временная политика. Но летом 1979 годаследовать ей становилось все сложнее. Правительство в Кабуле не изменило тактику. Партию разрывала междоусобная вражда, чистки продолжались, причем в серьезных масштабах. В июне Тараки и Амин решительно выступили против «Парчама» и отправили ряд ее лидеров в почетную ссылку в качестве послов: Hyp оказался в Вашингтоне, Вакиль — в Лондоне, Анахита Ратебзад — в Белграде, Наджибулла — в Тегеране. Более мелкие фигуры, такие как Кештманд, Рафи и Кадыр, были арестованы. Их подвергли пыткам и приговорили к казни, хотя после протестов СССР заменили ее тюремными сроками{54}.
И хотя ничего сравнимого по масштабам с гератским восстанием не происходило, волнения продолжались. В конце апреля афганские солдаты, лояльные правительству, устроили резню в деревне Керала в провинции Кунар и убили несколько сотен мужчин после того, как в том районе произошли несколько нападений партизан. Стали распространяться малоубедительные слухи, что солдатами командовали советские представители в афганской военной форме. Девятого мая произошли серьезные волнения в шести провинциях, в том числе в окрестностях Кабула. Двадцать третьего июня беспорядки впервые начались и в столице. Несколько тысяч человек вышли на антиправительственную демонстрацию. Среди них было много хазарейцев, вооруженных ножами, винтовками и пулеметами. Двадцатого июля бунтовщики попытались занять Гардез, столицу провинции Пактия. Погибли двое советников из СССР. Пятого августа взбунтовался батальон десантников в Бала-Хиссар, древней крепости на окраине Кабула. Бунтовщиков смогли остановить лояльные правительству силы{55}. Одиннадцатого августа правительственная мотострелковая дивизия была атакована и понесла тяжелые потери. Некоторые из выживших перешли на сторону мятежников.
Эти мятежи были более или менее успешно подавлены правительственными силами. Но к середине лета правительство контролировало, вероятно, не более половины территории страны{56}.
Едва Тараки вернулся домой, в Москву хлынул поток просьб: штурмовые вертолеты, бронетехника, оружие и боеприпасы. Все эти запросы укладывались в рамки утвержденной политики, и советские власти приложили все усилия, чтобы их выполнить.
Но возникали и требования, выходящие за эти рамки. Афганцы умоляли советское правительство прислать войска, переодев их, при необходимости, в афганскую форму. Четырнадцатого апреля они запросили до двадцати вертолетов с экипажами. Пятнадцатого июня — танки для охраны правительственных зданий и аэродромов в Баграме и Шинданде. Одиннадцатого июля они попросили, чтобы несколько батальонов советского спецназа прибыли в Кабул, а девятнадцатого — уже пару дивизий. В течение августа звучали все новые и новые просьбы{57}.
Советские военные не могли прийти к единому мнению. Некоторые высокопоставленные офицеры выступали против вторжения, другие же, в том числе Устинов, не были столь категоричны. Генеральный штаб занимался тем, чем занимаются все штабы в подобных обстоятельствах: строил планы, занимался комплектованием войск и боевой подготовкой к условиям, с которыми они столкнулись бы при отправке в Афганистан. Ресурсы начали подтягивать к границе. В мае генерал Богданов, один из высших штабных офицеров, попробовал составить план введения войск в Афганистан. Он заключил, что понадобится шесть дивизий. Коллега, увидевший его план, посоветовал спрятать его подальше: «А то нас обвинят в нарушении суверенитета соседей». В начале декабря план извлекли из сейфа, но вместо шести дивизий отправили три, а потом еще одну{58}.
Впрочем, кое-какие советские войска и так уже находились в Афганистане. В феврале 1979 года террористы похитили американского посла Адольфа Дабса и удерживали его в отеле «Кабул». Во время неуклюжей попытки правительственных сил освободить Дабса посол погиб. Тогда советские власти направили в Кабул спецотряды КГБ для защиты высокопоставленных чиновников{59}.
После апрельского решения Политбюро некоторые части 5-й гвардейской мотострелковой дивизии и 108-й мотострелковой дивизии под предлогом проведения учений начали движение к афганской границе. Генерал Епишев, начальник Главного политического управления Советской армии, участвовавший в подготовке советского вторжения в Чехословакию в 1968 году, приехал в Кабул, помог афганским властям советами и пообещал поставить военные припасы. Тараки и Амин вновь попросили о вводе советских войск и вновь получили отказ. Число советских транспортных самолетов, отправлявшихся в Баграм и из Баграма, резко выросло. Советские военные и гражданские советники по-прежнему в большом количестве прибывали в Афганистан. Ходили упорные слухи, что советские военнослужащие управляют вертолетами и танками в боевых миссиях. Советские пограничники все чаще вступали в бой с группами мятежников на афганской границе{60}.
В августе прибыла еще одна военная делегация, под началом генерала Павловского, который командовал вторжением в Чехословакию. Основной задачей была оценка состояния афганской армии и ее действий против мятежников, а также рекомендации Амину. Перед отъездом Павловский спросил министра обороны Устинова, планируется ли ввести советские войска в Афганистан. «Ни в коем случае!» — ответил министр{61}. Павловский оставался в Кабуле до 22 октября и стал непосредственным свидетелем событий, предшествующих смещению Тараки.
Многие запросы афганских властей о вводе войск поступали через советских представителей в Кабуле — посла Пузанова, главного военного советника Горелова и представителя КГБ Иванова. Как это часто случается, советские чиновники на местах порой больше сочувствовали затруднениям принимающей стороны, чем взглядам своего начальства, и нередко поддерживали запросы афганцев или хотя бы передавали их без особых замечаний. Через неделю после визита Епишева Амин переправил через Горелова запрос на вертолеты с экипажами. Огарков, начальник Генштаба, пометил на сообщении Горелова: «Этого делать не следует». Политбюро согласилось, и от Горелова потребовали напомнить афганцам о том, почему такие просьбы отклоняются. По прибытии Павловского Амин спросил его, могут ли русские отправить дивизию в Кабул: она не будет принимать участия в боях, но это высвободит одну афганскую дивизию для борьбы с мятежниками. Этот запрос тоже был отклонен. Спустя месяц Горелов, Пузанов и Иванов выступили с собственной идеей: СССР должен организовать центр военной подготовки неподалеку от Кабула в духе учреждения, созданного на Кубе. Предложение было довольно лицемерным: все понимали, что «учебный центр» на Кубе представлял собой боевую бригаду{62}.
Военные приготовления
Советское Министерство обороны, со своей стороны, без лишнего шума начало принимать меры, связанные с возможностью боевых действий в Афганистане. В апреле 1979 года Главное разведывательное управление министерства (ГРУ) потребовало создать специальный батальон, базирующийся в Ташкенте, из таджикских, узбекских и туркменских солдат, говоривших на тех же языках, что и люди по другую сторону афганской границы. Командующим был назначен майор Хабиб Халбаев. Он получил два месяца на то, чтобы завершить формирование батальона.
«Мусульманский» батальон — примерно пятьсот человек — состоял из уроженцев среднеазиатских республик СССР. Главным требованием было знание соответствующих языков, а также хорошее физическое состояние. Каждый должен был иметь две какие-либо военные специальности: радист и минометчик, санитар и водитель, и так далее. Батальону придали две самоходных зенитных установки «Шилка», которые могли стрелять и по наземным целям. Управляли ими славяне, поскольку специалистов родом из Средней Азии не нашлось{63}.
КГБ выделил два небольших отряда спецназа из подразделения, позднее названного «Альфой». Создал его Андропов в июле 1974 года для борьбы с террористами и освобождения заложников, а за образец, в числе прочих, была взята британская спецслужба САС. Все сотрудники «Альфы» были офицерами, отобранными за высокий уровень физической подготовки и интеллекта.
Первый отряд из сорока человек получил кодовое имя «Зенит». Его отправили в Кабул под командованием полковника Григория Бояринова, сражавшегося во Второй мировой войне, а с 1961 года читавшего лекции по локальным войнам в Высшей школе КГБ. Вначале «Зенит» размещался в школе при советском посольстве в Кабуле. Его непосредственной задачей была защита диппредставительства и высокопоставленных лиц. По просьбе Амина группа также организовала контртеррористическую подготовку афганских коллег.
Отряд Бояринова вернулся в Москву в сентябре. Его сменила аналогичная группа «Зенит-2» под командованием полковника Полякова. Он и его офицеры провели рекогносцировку и нанесли на карту ключевые административные и военные здания в Кабуле. Это знание оказалось бесценным, когда пришло время взять Кабул.
В июне Устинов отправил батальон десантников под командованием полковника Василия Ломакина для защиты советских транспортных самолетов и их экипажей в Баграме, а при необходимости и для обеспечения эвакуации советников. Членам отряда следовало прибыть под видом «технических советников», а офицерам пользоваться сержантскими нашивками, чтобы скрыть принадлежность и структуру отряда. Десантники прилетели в Баграм в начале июля{64}. Это перемещение заметили американцы, заключившие, что солдаты действительно переброшены для защиты Баграма и что русские не собираются отправлять их в бой в других районах Афганистана{65}.
Таким образом, летом 1979 года несколько военных подразделений, которым было суждено сыграть серьезную роль в первые дни советского вторжения в Афганистан, уже находились там. Стремительно приближалась развязка, причем приближали ее драматические события в самом Кабуле. Постепенно, с большим нежеланием русские шли к военному вмешательству. Они подозревали, что это будет большой ошибкой, но лучшей альтернативы не видели.