Солдатские будни
Даже во время кампании солдаты большинства армий мало времени проводят в боях. Они слоняются без дела, ругают своих офицеров и военную машину в целом, уклоняются от работы, тянут еду, ищут возможности напиться, непрерывно (но не в бою, конечно) думают и болтают о женщинах, хвастаются и затевают разнузданные, грубые игры, порой вырождающиеся в запугивание и физическое насилие. Вся эта на первый взгляд бессмысленная деятельность имеет один бесценный побочный эффект: она укрепляет чувство плеча, крайне нужное в бою{260}.
Солдаты 40-й армии мало отличались от других солдат. Они жили в местности с нездоровым климатом, без особенных удобств. Они мерзли зимой и изнывали от жары летом. Как правило, они были лишены женского общества. Их скверно кормили. Они становились жертвами эпидемий. Их третировали офицеры, сержанты и старослужащие. Им не давали отпуска, разве что на похороны близкого родственника. Но они переносили невзгоды со стоицизмом, издавна присущим русским солдатам, и были готовы драться за своих товарищей даже тогда, когда война сама по себе утратила всякий смысл.
Призывники
Большинство молодых мужчин в СССР, пусть неохотно, мирились со службой в армии как с неизбежным перевалочным пунктом на пути во взрослую жизнь. С детства им вдалбливали представления о патриотизме, о долге, о ведущей и направляющей роли КПСС и превосходстве советского образа жизни над всеми прочими. Некоторые из этих идей оседали в голове.
Призывники служили два года. Набор проводился в два этапа, весной и осенью. Новобранцам брили голову: так повелось еще с царских времен. После месяца базовой подготовки тех, кому было предназначено попасть в Афганистан, отправляли на три месяца в «карантин» — тренировочные лагеря в республиках Средней Азии, где условия были близки к афганским. Поэтому те, кого призвали весной, могли попасть в Афганистан только в августе. Там они служили примерно год и восемь месяцев, хотя командиры могли удерживать (и удерживали) солдат, подлежащих демобилизации, до прибытия новобранцев{261}.
Призывники, уже имевшие специальность — высшее образование, медицинскую или другую квалификацию, — занимались соответствующим делом. Некоторых перед отправкой в Афганистан отбирали для полугодового обучения на сержанта-водителя или артиллериста, и тогда служить им оставалось только полтора года. Способные солдаты за год-полтора боевой службы могли получить повышение до сержанта. Это зависело от их командиров, которые также могли разжаловать сержанта в рядовые, если он не справлялся со своим делом{262}.
Несмотря на секретность, родители быстро поняли, что происходит. Те, кто располагал деньгами или связями (особенно жители Москвы, Ленинграда и прибалтийских республик), и прежде давали взятки сотрудникам военкоматов или нажимали на скрытые пружины, чтобы их сыновья не попали в армию[38]. После начала войны они утроили усилия.
Поэтому ребята, попавшие в армию, в основном происходили из сельской местности или из семей рабочих. Опрос полутора тысяч солдат, призванных в 1986 году, показал, что больше двух третей из них прибыли из сел или принадлежат к рабочему классу и не имеют полного среднего образования, тогда как почти две трети населения в то время жило в городах. Почти четверть новобранцев происходили из неполных семей. И среди них не было ни одного, чья семья принадлежала бы к партийной, бюрократической, академической или военной элите{263}. Военный историк генерал-полковник Кривошеев саркастически заметил, что пора бы уже вернуть «Вооруженным силам прежнее романтическое название — Рабоче-Крестьянская Красная Армия»{264}.
Порой призывникам даже не сообщали, куда их отправляют, а просто выпроваживали их с водкой, чтобы облегчить передислокацию{265}.[39] Но и те, кому пункт назначения стал известен заранее, должны были сказать семье лишь то, что будут служить за границей. Со временем этот запрет сошел на нет, но многие солдаты, подобно комсомольскому советнику Вячеславу Некрасову, все еще пытались успокоить родных, объясняя, что отправляются в Монголию. Впрочем, большинство обмануть было невозможно. Отец Владислава Тамарова ответил на его первое письмо домой: пусть не думает, что его родители дураки, они прекрасно знают, где он оказался{266}.
Андрей Пономарев вспоминал, что прямо перед отправкой его и его товарищей построили и сказали: любой, кто не хочет служить в Афганистане, пусть сделает три шага вперед; его оставят служить в Союзе. При всем желании ни Пономарев, ни его товарищи не решились на это из стыда и боязни подвернуться остракизму. Пономарев служил в 860-м отдельном мотострелковом полку в Бадахшане, на северо-востоке Афганистана{267}.
В мае 1985 года Виталия Кривенко и его товарищей-новобранцев посадили на поезд, а потом в самолет. Они проехали две тысячи километров из Казахстана в тренировочный лагерь под Ленинградом. Там их отправили в баню, дали два часа на то, чтобы надеть униформу и привести себя в порядок, и тут же начали тренировать. Стандартная подготовка пехотинца (учебные марш-броски, полевые учения, стрельба, построение, политзанятия и физподготовка) оказалась весьма суровой. Суровы были и сержанты-инструкторы. Но когда пришло время проверить свои навыки в бою, оказалось, что муштра сослужила Кривенко хорошую службу.
Проблемы
Солдат в советской армии, как и при царизме, третировали. Но в конце 60-х годов сложилась прочная система ритуалов — дедовщина.
Российские эксперты по-разному объясняют появление дедовщины. Армия, набираемая по призыву, была деморализована. Она была слишком крупной, и солдаты были недозагружены. Многие призывники не соответствовали требованиям. Некоторые призывники побывали в тюрьме и принесли с собой в армию обычаи преступного мира.
Солдат, служивших последние полгода, именовали «дедами». Новобранцы должны были убирать в казармах, присматривать за обмундированием «дедов», приносить им сигареты из магазина и еду из столовой. Их подвергали ритуальным унижениям, а иногда и побоям. Многие терпели и успокаивали себя тем, что однажды тоже станут «дедами». Другие не выдерживали: дезертировали, наносили себе увечья или кончали самоубийством. Третьи, благодаря своей силе и выдержке, могли постоять за себя, и в конце концов их оставляли в покое. Кривенко был старше других призывников, потому что отсидел срок в тюрьме. Его возраст и опыт придавали ему авторитета в глазах других солдат, и «деды» вели себя с ним осторожно{268}. Сергей Никифоров был мастером дзюдо и дрался со своими мучителями, пока они не отстали. Солдаты из одного региона держались вместе. В одной части «дедов» предупредили, что если с их сослуживцами, двумя чеченскими парнями, что-нибудь случится, их родичи будут беспощадно мстить{269}.
Ситуация зависела и от того, где оказался призывник. Армия не могла допустить недостойных в элитарные ракетные войска стратегического назначения, и проблема дедовщины там стояла куда менее остро. То же касалось пограничных войск КГБ, где всегда было чем заняться, и спецназа и десанта, где обычно поддерживался высокий моральный дух. Сержант 56-й гвардейской отдельной десантно-штурмовой бригады Сергей Морозов утверждал, что в его части вообще не было дедовщины: люди были слишком заняты делом или слишком уставали. Все, чего им хотелось после возвращения с заданий — есть и спать{270}.
В Афганистане дедовщина была не столь тяжелой даже в мотострелковых частях, потому что и там солдатам находилось дело. «Деды», конечно, третировали младших, но в бою эти различия стирались. К тому же «деда» могла настичь не только вражеская пуля, и никто не стал бы расследовать это происшествие{271}. И все-таки 33% преступлений, выявленных в 40-й армии в 1987 году, составляли неуставные отношения. За год пострадали более двух сотен солдат, некоторые погибли, некоторые получили серьезные ранения{272}.
Некоторые «афганцы» утверждали, что дедовщина, несмотря на очевидные негативные стороны, помогала поддерживать порядок и дисциплину{273}. Во фронтовых частях, по их словам, бывалые учили новичков содержать себя в чистоте, слушаться приказов и заботиться о своем обмундировании. Когда Андрей Пономарев был новобранцем, он с трудом переносил издевательства. Он не сломался, но после ритуальных избиений часто убегал поплакать в уголке. Пономарев и его товарищи поклялись, что сами не будут прибегать к таким методам, однако не сдержались. Новобранцы переставали их уважать и не делали того, что им говорили. Тогда и Пономарев стал прибегать к кулакам: это, по его словам, был единственный надежный способ донести до младших коллег свою мысль{274}. Он и другие люди, думавшие так же, понимали: в других армиях позитивные функции, которые они приписывали дедовщине, выполнялись профессиональными сержантами. Александр Гергель, служивший сержантом в 860-м отдельном мотострелковом полку, соглашался, что дедовщина разъедала военную систему. И ничего не изменится, считал он, пока в российской армии не появится институт профессиональных сержантов с многолетним опытом службы.
Сороковая армия определенно отличалась от других масштабными проблемами в области здоровья, с какими советская армия прежде не сталкивалась. Русские открыли в Афганистане семь военных госпиталей, но в силу хронической нехватки средств они были плохо оснащены, недоукомплектованы и едва справлялись с потоком пациентов{275}. Практически полный коллапс системы медицинского обслуживания 40-й армии стал одним из самых негативных следствий импровизации и недостатка финансирования при ее формировании. Один врач, работавший на бригадном пункте эвакуации раненых, высказался с горечью:
Опять идти и делать вид, что спасаешь людей. А как их спасать? Чем? Медикаментов нет, перевязочного материала нет, медиков нет. Мрут от инфекций, от заражения, от того, что помощь не оказали. Они думают, что один противошоковый укол спасет, но вот не спасает, и когда его действие прекращается, то пациент отдает богу душу, а мы ничем не можем ему помочь. Одно-единственное средство — спирт, но и он не всегда помогает. Если б снабжение было, то три четверти можно было бы спасти, а так…{276}
Может быть, он преувеличивал. Но ясно, что медики практически проиграли битву — не с ранениями, а с инфекциями. Статистика говорит за себя: более трех четвертей солдат, служивших в Афганистане, побывали в госпитале. Всего около 11% оказались там с ранениями и травмами, и целых 69% страдали от серьезных болезней (28% от гепатита, 7,5% — от брюшного тифа, остальные — от инфекционной дизентерии, малярии и других заболеваний){277}.
Поскольку солдаты болели в столь массовом порядке, воинские части зачастую сильно не дотягивали до номинальной численности. Главной бедой был гепатит. Ходила шутка, что рядовые болеют желтухой, офицеры — болезнью Боткина, а генералы лечатся от гепатита. Рассказывали, что некоторые солдаты увиливали от службы, заставляя санитаров приносить мочу больных товарищей: выпьешь ее и сам заболеешь{278}. К концу 1981 года болезнь подкосила каждого четвертого в 5-й гвардейской мотострелковой дивизии в Шинданде. Из строя вышли командующий Борис Громов, его заместители и командиры всех полков. Дивизия, по сути, оказалась небоеспособна{279}. В любой момент четверть, а то и треть солдат 40-й армии могли оказаться непригодны к службе по болезни. На пике эпидемии на три сотни солдат приходилась одна медсестра{280}.
Гепатит не был единственной проблемой. Летом 1985 года солдаты 66-й отдельной мотострелковой бригады в Джелалабаде, возвращавшиеся с патрулирования, выпили воды из придорожного источника. Несколько дней спустя трое из них рухнули без сознания во время построения: холера. Заболело более половины солдат бригады. Пошли слухи, что воду заразили «два европейца, переодетые в местных». Рассказывали, что ради предотвращения дальнейшего заражения тела кремировали: вещь практически неслыханная для по сути православной страны{281}. Больных изолировали за забором с колючей проволокой, врачей и медсестер держали вместе с ними, из Москвы доставили дополнительный медицинский состав{282}.
Ситуация в 40-й армии, таким образом, напоминала положение британской и французской армий во время Крымской войны, и главным образом по тем же причинам: грязная вода, ужасные санитарные условия, грязная посуда, грязные столовые, грязная одежда, плохое питание. Советские власти гордились тем, сколько больниц и приютов они построили в Афганистане. Однако они обеспечили пациентами еще больше больниц и приютов, и чем крупнее была больница, тем хуже были условия. Заболеваемость гепатитом оказывалась выше всего не в маленьких гарнизонах, а на крупных базах, где болезнь, по идее, проще всего было предотвратить. Советские медслужбы куда успешнее справлялись с болезнями во время Второй мировой войны, чем в ходе афганской кампании.
Однако тогда существовало одно важное преимущество: пострадавших можно было эвакуировать с поля боя вертолетами. По некоторым оптимистичным оценкам, девять из десяти солдат получали первую помощь в течение получаса и попадали к врачу в течение шести часов{283}. Эвакуировать раненых и погибших, даже под огнем противника, с риском для жизни, было делом чести. Упадок этой традиции во время чеченской кампании был признаком деградации армии, рассказывал офицер, прошедший обе войны{284}.
Повседневная жизнь
Сороковая армия располагала четырьмя главными базами. На каждой находились дивизия и ряд других частей. Пятая гвардейская мотострелковая дивизия была размещена в Шинданде, неподалеку от Гильманда, где находилась также крупная авиабаза. Двести первая мотострелковая дивизия располагалась в провинции Кундуз, к северу, 108-я мотострелковая дивизия — в Кабуле, а потом на авиабазе в Баграме, а 103-я гвардейская воздушно-десантная дивизия — в аэропорту Кабула. Бригады, отделенные от головных дивизий, отдельные полки и батальоны, части спецназа и многочисленные заставы были разбросаны по стране. Заставы были сосредоточены на юге и востоке, ближе к уязвимой пакистанской границе протяженностью около двух тысяч километров, в районе Кандагара, Гардеза и Джелалабада. Все эти базы, даже в Кабуле, были защищены от нападений минными полями, колючей проволокой и сторожевыми постами.
На крупных базах офицеры, медицинский состав и магазины со временем стали располагаться в модулях — одноэтажных сборных фанерных бараках, выкрашенных в зеленый цвет, с выложенными кафелем ванными и уборными. Правда, сотрудники штаба 108-й мотострелковой дивизии, стоявшей на окраине Кабула, как и прежде жили в хибарах, сооруженных в кузовах грузовиков{285}. Остальные — невезучие младшие офицеры, солдаты, работники столовых, кухонь и складов — обычно размещались в палатках. Женщинам, как правило, выделяли отдельные модули, но иногда им приходилось делить их с офицерами. Тогда ставили перегородки, которые, конечно, не останавливали целеустремленных мужчин.
На каждой базе работал военный госпиталь или пункт эвакуации, где ухаживали за пострадавшими в бою и за множеством больных солдат, а также морг, где мертвых готовили к возвращению на родину. Даже на самых маленьких базах открывали ленинские комнаты, где солдаты могли расслабиться. Там висели портреты Ленина и современного советского лидера, доска со свежими политическими лозунгами, лежали книги и журналы, и иногда хватало места, чтобы посидеть и сочинить письма.
Случалось, что советские части размещали в уже существующих зданиях. Третий батальон 56-й отдельной десантно-штурмовой бригады базировался в зданиях бывшей миссии англиканской церкви у пакистанской границы. Горстка зданий и окружавшая их стена были возведены из саманного кирпича и цемента. Снаружи располагалась большая свалка, куда выбрасывали ненужное снаряжение и бытовой мусор. Однажды свалка загорелась, и посещать местную уборную стало небезопасно: вокруг взрывались патроны и ракеты. Базу окружали пояса из мин, заложенных мотострелковой частью, которая прежде размещалась в этих зданиях. У ее солдат не хватило ума составить карты, так что пару раз в год кто-нибудь (обычно из местных жителей) подрывался на мине. Днем окрестные кишлаки контролировало правительство, ночью — повстанцы. Ежегодно против последних предпринимали крупную операцию, но если власть правительства и удавалось восстановить, то ненадолго{286}.
Размещенный в Файзабаде (провинции Бадахшан на северо-востоке Афганистана) 860-й отдельный мотострелковый Псковский Краснознаменный полк занимал типичную базу средних размеров. Полк прибыл туда в конце января 1980 года с места дислокации в Киргизии. Поход через заснеженные горы и перевалы высотой до 4800 метров занял месяц и стал легендарным. Вскоре полк начал терпеть потери: одного солдата захватили в плен, и два дня спустя было обнаружено его изувеченное тело. Убийца по глупости оставил себе оружие жертвы. Его нашли и застрелили на месте{287}.
Перед полком стояли две задачи: заблокировать караванный маршрут из Пакистана и Китая через Ваханский коридор, узкую полосу земли, которую британцы выделили за восемьдесят лет до того в качестве барьера между собой и Россией, и остановить экспорт лазурита, который повстанцы добывали высоко в горах и выгодно продавали за границу. Номинальная численность полка составляла 2198 человек, но из-за боевых потерь, болезней и откомандирования отдельных частей в нем обычно набиралось не больше полутора тысяч боеспособных солдат[40]. База полка находилась в пяти километрах от Файзабада, в широкой долине, окруженной горами и холмами. На базе имелись госпиталь, магазин, пекарня, библиотека и прачечная. Купаться можно было в быстрой реке Кочка, текущей неподалеку, хотя это было небезопасно: за пять лет в ней утонули тридцать солдат. Такие несчастные случаи обычно списывали на боевые потери.
Офицеры жили в модульных домах, а солдаты в палатках на шестьдесят человек, которые зимой обогревали двумя дровяными печами. Лучшими были трехслойные палатки: внешний слой из водонепроницаемого брезента, средний — из плотного материала, обеспечивающего теплоизоляцию, а внутренний — из светлой ткани, чтобы оживить интерьер{288}. Солдаты часто обшивали стенки палаток досками от ящиков с боеприпасами. Это создавало внутри домашнюю атмосферу, защищало от сквозняков и ветра. У солдат не было нормальных ящиков для хранения вещей, так что письма, фотографии, подарки для родных, домашнее пиво, наркотики и прочие запрещенные вещи они прятали между стенками палаток.
Первому батальону повезло больше: его бойцы получили жилье в Бахараке, примерно в сорока километрах от Файзабада, в долине, окруженной высокими горами и питаемой тремя реками, берега которых заросли вишневыми деревьями. Деревни стояли на широких террасах, их окружали сады и маленькие поля. В батальон входили три стрелковых роты, минометная и ракетная батареи и батарея гаубиц, разведывательный взвод, взвод связистов и административный взвод — номинально пятьсот человек, а на практике порой вдвое меньше.
Сначала дорога из Бахарака в Файзабад была открыта. Снабжение шло без проблем, и командир батальона ездил на джипе на полковые совещания в Файзабад. Но к концу 1980 года повстанцы отрезали батальон от остальных частей полка. Каждое лето к нему пытались отправить колонну с припасами, и всякий раз колонну останавливал огонь, приходилось поворачивать. Поэтому батальон снабжали, если позволяла погода, вертолетами — дважды в день, кроме воскресений. Ми-8 летали парами и на большой высоте, пока не оказывались прямо над посадочной полосой, и выстреливали осветительные ракеты для защиты от зенитного обстрела. Солдаты мчались к вертолетам, разгружали их и забирали письма из дома.
Бойцы батальона жили в старой афганской крепости площадью шестьдесят на шестьдесят метров, с башнями по углам.
Бойцы дежурили с пяти утра до десяти вечера и спали в комнатах, пристроенных к трем глиняным стенам. Четвертая стена имела больше метра в толщину и четыре метра в высоту. Плоская крыша была изготовлена из переплетенных веток и глины. Под ней было прохладно летом и тепло зимой. Окна, затянутые полиэтиленом, выходили на галерею, огибающую внутренний дворик. Вокруг крепости солдаты построили еще одну невысокую стену, ограждающую некое подобие сада: там росли тенистые деревья, розы, трава. Посередине стояло большое абрикосовое дерево, а в углу — толстое тутовое. Даже внутри крепости проходили оросительные каналы, по которым бежала вода. Снаружи, за стеной, располагалась вертолетная площадка и парк бронетехники. Электрогенератор, бывало, работал лишь два часа за ночь, и солдаты вынуждены были обходиться керосиновыми лампами{289}.
Постепенно жизнь становилась удобнее. Вначале в крепости не было бани, и всю зиму солдаты ходили грязными, дожидаясь, когда сойдет лед на реке и можно будет искупаться{290}. В комнатах сделали деревянные потолки, чтобы куски дерева и земля не падали на голову. Стены побелили. Поставили кирпичные печи. В память о погибших между внутренней и маленькой наружной стеной установили ряд бетонных блоков, который назвали Аллеей славы. Солдаты маршировали вдоль них, выдвигаясь утром на плац. В ленинской комнате появился телевизор, и когда генератор работал, можно было поймать два советских канала. Иногда кинооператор привозил из Файзабада фильмы. Но по большей части солдатам 1-го батальона приходилось развлекать себя самостоятельно. Женщин в Бахараке, конечно, не было. Заняв выгодные позиции на башнях, солдаты снимали оптические прицелы с винтовок и разглядывали местных женщин, суетящихся в своих двориках{291}.
Неподалеку от крепости стоял беспорядочно устроенный кишлак, в котором жило около полутора тысяч человек. В 1982 году моджахеды несколько раз обстреляли крепость из минометов. Ближе к концу войны одного часового застрелил снайпер. Но, если не считать этих инцидентов, отношения между обитателями крепости и жителями кишлака были не такими уж враждебными. Без поддержки туда отправляться не следовало: могли обстрелять или похитить. Но им иногда разрешалось сходить на базар в составе вооруженной группы под началом офицера, а то и в сопровождении бронетехники. Там солдаты покупали сигареты и спички, сладости как заменитель сахара, чтобы сварить брагу, ягненка и рис, чтобы приготовить плов на день рождения, джинсы и магнитофоны, которые собирались взять домой, и свежие фрукты, которые в сезон не стоили почти ничего. Наркотики тоже обходились недорого — их можно было обменять на брикет мыла{292}.
Несмотря на трудности, боевой дух солдат по большей части оставался довольно высок. Они выполняли свой долг и стоически терпели до долгожданного дня демобилизации. Все упиралось в уровень подготовки офицеров. Советские офицеры досконально изучали принципы лидерства, то, как заботиться о своих людях и как управлять ими на поле боя{293}. Но многие, оказавшись в Афганистане, еще не имели опыта. И не все — как и в других армиях — соответствовали своей должности.
Солдаты четко знали, чего им хочется от офицеров: компетентности и честности, личного мужества, тактических навыков и понимания, что жизнью подчиненных нельзя жертвовать без нужды. Чего им совсем не хотелось (но что им доставалось слишком часто) — так это командиров, больше озабоченных собственной карьерой, чем жизнями подчиненных. Это вечные поводы для солдатской тревоги: рядовой Уоррен Олни, участник Гражданской войны в США, думал практически так же{294}.
Через много лет после службы в Бахараке Александр Гергель побывал в гостях у бывшего командира своей роты капитана Евгения Коновалова, теперь вышедшего в отставку: «Бравый вид, казацкие усы, уверенность и жизнерадостность в каждом слове и движении… Теперь, охватывая мыслью те события, я ужасаюсь, насколько трудным было положение командира роты в том смысле, что с одной стороны на него давили приказы вышестоящего командования, а с другой стороны — приказы собственной совести, не дававшие ему права жертвовать своими солдатами (18-летними мальчишками) ради продвижения интересов неких карьеристов, расценивавших войну как способ резкого продвижения по службе. Я очень уважал своего командира тогда, будучи в армии, но еще больше стал уважать по прошествии нескольких лет, когда понял, сколько он реально делал для нас и для того, чтобы уберечь нас, вернуть родителям живыми и здоровыми… [Р]ота была одной из лучших. Но мне кажется, командир вскоре понял тщетность войны и занял вполне определенную позицию, выражавшуюся в том, чтобы не “водить на пулеметы” своих людей и не усердствовать в выполнении дурацких задач.{295}
Александр Карцев вспоминал о том времени, когда был лейтенантом:
Личным составом нужно было заниматься. И чтобы личный состав занимался делом. Когда я попал на сторожевую заставу после госпиталя, там была традиция старослужащих солдат (и земляков заместителя командира взвода) ставить на посты в первую смену (вечер). «Молодых» — ночью и под утро, а это самое тяжелое. Если подписываешь караульную ведомость — обратить на это внимание было совсем не сложно. Если два раза за ночь ты проверяешь посты, а не спишь — тоже увидишь и узнаешь многое. Через неделю мы эту проблему решили. Когда стали свободное время посвящать не только усилению инженерных оборонительных сооружений (очень важно, чтобы у солдат не было слишком много свободного времени), но и проводить ежедневную утреннюю физическую зарядку. У нас на заставе не было радио, телевидения, газеты привозили нечасто — информационный голод был очень сильным, и тогда я придумал, что будет здорово, если по вечерам каждый солдат будет рассказывать нам о своем доме, о близких и т.д. К праздникам мы старались устраивать концерты художественной самодеятельности. Во взводе был свой баян, гитара… Плюс с личным составом нужно было общаться. Ежедневно. Желательно со всеми. А не только со своим заместителем. Во взводе — четыре сержанта, с ними нужно обсудить учебные занятия или служебные вопросы. Секретарь комсомольской организации взвода. Санинструктор взвода. Механики-водители и наводчики-операторы. Вот уже и с половиной взвода пообщался. А ночью, пока проверяешь посты, переговоришь со второй половиной.
Я понимаю, что мне просто повезло — я попал в Афган не сразу после училища, а до этого целый год был на переподготовке. Молодым лейтенантам было сложнее — многие сержанты были их старше, сложившиеся негативные традиции было сложно переломить с наскока, вот и не у всех получалось. И очень мешала многим младшим офицерам обычная человеческая заносчивость — как это я, офицер, буду спать в одной казарме с солдатами?! А я спал в одной казарме со своими подчиненными (за небольшой перегородкой). И была другая крайность, когда офицеры разводили «панибратство» и теряли авторитет. Как и во всем, здесь была нужна золотая середина{296}.
Русские и афганцы
Русские впоследствии утверждали, что несмотря на все ужасы войны, они неплохо ладили с афганским населением — лучше, чем солдаты НАТО, пришедшие после них.
Это сильное утверждение, однако оно не беспочвенно. Поскольку многие советские солдаты были родом из бедных сельских районов, они могли понять афганских крестьян. Андрей Пономарев, которого отправили в Бахарак, прежде жил в деревне в Калужской области. Некоторое время он служил на заставе, охранявшей мост через реку. Там служили не только советские, но и афганские солдаты. Их землянки стояли вперемежку с русскими. Пономарев нашел общий язык с афганскими призывниками, которых кормили лучше русских. Прежде они были крестьянами вроде него самого, только землю им приходилось возделывать гораздо более бедную, чем в Калуге. Они жаждали выучить русский, и он помогал им как мог{297}.
Александр Гергель, товарищ Пономарева, высказывался так:
Не скажу за всех солдат, воевавших там, но о себе лично могу твердо сказать. Я не испытывал ненависти к афганскому народу. Напротив — сочувствие и жалость. Иногда, когда мои условия существования становились особенно невыносимыми, мне казалось, что всему виной именно они, местные жители. Меня охватывало раздражение и казалось, что хочется перестрелять всех и каждого. Но потом я видел людей, тяжело работающих на своей скудной земле, и снова во мне просыпалось сочувствие. Ярость и ненависть прорывались только в бою. А бои мы в основном вели с превосходящими силами противника. И помощи с воздуха ждать почти не приходилось. Так что можно считать, что мы воевали на равных. Мы имели преимущество в вооружении, они — в тактике. Дома же, в привычных условиях{298}.
Младшие советские командиры сами вырабатывали договоренности с кишлаками, командирами моджахедов, а прежде всего, конечно, с представителями режима — солдатами, милиционерами, руководителями сельских отрядов самообороны. Отношения были сложными. Бои перемежались сотрудничеством и компромиссами: прекращением огня, готовностью закрыть глаза на контрабанду (при условии, что речь идет не об оружии). У крохотных отрядов на заставах не было особого выбора, кроме как налаживать отношения с жителями деревень. Им выделяли товары, которыми они могли пользоваться для бартера и взяток: консервы, сахар, сигареты, мыло, керосин, спички, подержанную одежду и обувь, и так далее.
Второй батальон 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка вел наблюдение за Панджшерским ущельем. Штаб батальона располагался в маленькой крепости в Анаве. Военные врачи, когда могли, оказывали местным жителям помощь. Солдаты показывали крестьянам фильмы и наносили визиты местным чиновникам. Они пытались выступать посредниками в непостижимых местных конфликтах. Они снабжали бедные семьи мукой, консервами, растительным маслом, солью, сахаром и сгущенным молоком. Представитель ХАД в Анаве как-то пригласил офицеров батальона на ужин, где те встретились с местными «шишками»: секретарем комитета партии, главой местной администрации, врачом и учителем. На стене висели портреты Горбачева и Ленина. Гостей обильно кормили, подавали пакистанские сладости на изысканном фарфоре, мясо, рис, картофель, лук. Трапезу сопровождала афганская поп-музыка из магнитофона. Моджахеды обстреливали крепость довольно бессистемно, обычно по воскресеньям. Русские в ответ поливали огнем окрестные горы. Однажды моджахеды попытались взять штурмом одну из застав батальона, но то было исключением: они желали взять реванш за потерянный недавно караван{299}.
Многое зависело от командиров — как советских, так и моджахедов. Александр Карцев наладил хорошие отношения с местными жителями, а командир соседней заставы — нет, и на нее регулярно нападали, тогда как Карцева и его людей трогали редко.
Чтобы улучшить отношения с жителями кишлака, Карцев прибегал к своим ограниченным врачебным навыкам. Горцы не были знакомы с современными лекарствами и поэтому хорошо реагировали на аспирин, обычные антибиотики и так далее. Репутация Карцева укреплялась. Однажды, когда он навещал своих пациентов в кишлаке, его похитили. Он ждал худшего, но оказалось, что брат местного командира моджахедов Анвара случайно ранил себя, и Карцева привели, чтобы его вылечить. К счастью, это удалось.
Несколько месяцев спустя на заставе появились две БМП с местными афганскими чиновниками. Они приехали заключить сделку с Анваром и попали в ловушку: тот захватил их в плен и угрожал убить. Командир местного отделения ХАД полковник Вахид попросил Карцева договориться об освобождении людей и возврате машин. Карцева доставили к Анвару, и тот заявил, что БМП отдаст, но пленников казнит, поскольку они в союзе с врагами ислама. И даже пойдет Карцеву навстречу: он не станет их пытать. Карцев возразил, что убивать посланцев неправильно: против кишлака и посевов примут ответные меры. Погибнет множество правоверных. Анвар подумал, посоветовался с соратниками, отпустил пленников и вернул машины{300}.
Отношения афганцев с русскими были запутанными. В августе 1984 года афганский танковый полк участвовал в совместной операции в провинции Пактия. Один из танков подорвался на мине с дистанционным управлением, перевернулся и раздавил офицера ХАД. Через неделю к советскому военному советнику, прикрепленному к тому полку, пришел старик и четверо его сыновей. Братья были высокими, могучими и увешаны оружием, как новогодние елки. Они рассказали, что погибший офицер ХАД был их братом. Он учился в Советском Союзе. А они ушли к моджахедам. Советник налил им чаю, поболтал с ними о погоде, показал на карте место, где взорвалась мина, и назвал имя местного командира повстанцев. Они поблагодарили его и отправились мстить{301}.
Панджшерский лев
При всей неоднозначности взаимодействия советских военных со своими врагами еще более замысловатые отношения выстраивались у них с Ахмадом Шахом Масудом, который поразил воображение и русских, и афганцев своей лихой защитой Панджшерской долины. Масуд — это прозвище означало «счастливый» — был подлинным, харизматичным героем, самым компетентным и государственно мыслящим из всех командиров повстанцев. Название «Панджшер» переводилось как «пять львов», так что Масуда повсеместно именовали Панджшерским львом. Генерал Норат Тер-Григорьянц, сражавшийся с ним, считал Масуда «очень достойным противником и искусным организатором боевых действий. Имея крайне ограниченные возможности в плане обеспечения вооружением и боеприпасами, значительно уступая советским и правительственным войскам в оснащенности своих отрядов техникой и вооружением, Масуд тем не менее сумел организовать в Панджшере такую оборону, что нам с большим трудом удавалось ее взламывать и ценой огромных усилий овладевать территорией»{302}.
Масуд был родом из кишлака Джангалак в Панджшерском ущелье. Его отец происходил из влиятельной местной семьи и стал профессиональным офицером. Масуд изучал инженерное дело в Кабульском политехническом институте, где его привлекли исламские идеи, проповедуемые Гульбеддином Хекматияром и более умеренным Бурхануддином Раббани. Он вступил в организацию «Мусульманская молодежь», черпавшую вдохновение в опыте «Братьев-мусульман» с Ближнего Востока. «Мусульманская молодежь» была не просто группой студентов. Ее члены нападали на женщин, которых считали неподобающе одетыми, и дрались со своими оппонентами — коммунистами и маоистами. Весной 1973 года «Мусульманская молодежь» разделилась на «Исламскую партию Афганистана» («Хезб е-ислами») Хекматияра и «Исламское общество Афганистана» («Хезб-е джамиат-е ислами») Раббани. Масуд принял сторону умеренного Раббани. Но когда Хекматияр устроил неумелый и неудачный переворот против Дауда, Масуду пришлось бежать в Пакистан вместе с лидерами исламистов.
Вскоре Масуд вернулся в Панджшер, чтобы организовать восстание против Дауда. Его люди захватили главный административный центр в Рухе и другие важные населенные пункты. Однако политика ему не давалась: он не смог заручиться поддержкой местных жителей, а преступники, которых он выпустил из тюрем, устроили беспорядки. Масуд снова укрылся в Пакистане, усвоив урок: успех партизанской войны зависит от того, привлек ли ты на свою сторону местных жителей.
Во время войны с русскими он обеспечил своим людям минимально необходимые жилье и пищу и во время советских рейдов уводил их в соседние ущелья или высоко в горы. Он твердо придерживался принципа: нерегулярное войско должно избегать прямого столкновения с врагом. Пока война не закончилась, Масуд делал все, чтобы держаться подальше от усобиц, часто возникавших между соперничающими группами моджахедов. Он выстраивал институты местной власти и финансировал их за счет налогов на добычу драгоценных камней, на землю, на товары, а также дани, собираемой с панджшерцев, живших в Кабуле. Масуд планировал захватить в будущем власть в Кабуле и в 1984 году начал проводить операции за пределами долины. Ни у одного другого командира моджахедов не было таких амбиций и такого интереса к развитию институтов власти{303}.
Ожесточенные бои в Панджшерском ущелье в первые годы войны принесли Масуду уважение русских, и в январе 1983 года они заключили с ним перемирие. Обе стороны более или менее соблюдали его до апреля 1984 года. С советской стороны на переговорах выступал полковник ГРУ Анатолий Ткачев, недовольный постоянными провалами в Панджшере. Сначала он поговорил с генералом Ахромеевым, в то время членом Оперативной группы Министерства обороны в Кабуле: «Сказал ему, что надо попытаться договориться с Ахмад Шахом о перемирии, так как от наших огневых и авиационных ударов гибнут мирные жители, а от огня моджахедов погибают наши солдаты. Он ответил, что все эти старики, женщины и дети являются родственниками душманов, а что погибают наши солдаты, так это их долг. Погибнет один, пришлют еще десяток. Ахмад Шаха надо поставить на колени и заставить его сложить оружие».
Однако Ткачева поддержали глава отделения ГРУ в Афганистане и начальник Ахромеева маршал Соколов. В ответ на предложение о встрече, которое Ткачев передал через агентов, панджшерских беженцев в Кабуле, Масуд изложил свои условия. Встреча должна была произойти в канун нового, 1983 года в Панджшерском ущелье, на территории, контролируемой его людьми. Ткачеву следовало прийти ночью, без оружия и сопровождения.
На закате в новогоднюю ночь Ткачев вместе с переводчиком отправился к месту встречи. Добравшись туда, он выстрелил из ракетницы (таков был условленный сигнал), и из студеной тьмы показались мятежники под началом Таджмудина, главы контрразведки Масуда. Таджмудин спросил Ткачева, не хочет ли тот отдохнуть. «Нет, давайте двигаться, — ответил Ткачев. — Дело превыше всего». Они шли около четырех часов, пока не достигли Базарака, где была намечена встреча с Масудом.
Моджахеды вели себя по отношению к нам довольно дружелюбно. В Базаракс нас разместили в хорошо натопленном помещении. Электричества не было, по горела керосиновая лампа. Натоплено было тепло, буржуйка наша, советского производства. Когда стали раздеваться, моджахеды настороженно смотрели, думали, что под одеждой взрывчатка спрятана. Потом предложили чай. Затем принесли матрасы и свежее белье — все наше, армейское, даже с печатями. Легли мы около четырех часов утра. Спали в одной комнате с моджахедами.
Утром 1 января проснулись в восемь часов. За завтраком нам были оказаны традиционные почести: первыми вымыть из кувшина руки и вытереть свежим полотенцем, первыми надломить хлеб, первыми начать есть плов из общего блюда и т.д. Не скажу, что ожидание встречи не было для нас тревожным и довольно напряженным, но одновременно охватывало любопытство, ведь до нас никто из советских военнослужащих Масуда не видел даже на фотографии.
Ровно в установленное время в комнату вошли три или четыре вооруженных человека. Это были телохранители Масуда. Вскоре вслед за ними появился молодой невысокий мужчина. Он был темноволос и худощав. Ничего звериного в его облике, как это преподносилось средствами нашей пропаганды, не было. После секундного замешательства мы обменялись традиционными приветствиями по афганскому обычаю. Минут тридцать поговорили. Потом в комнате остались Ахмад Шах с одним из приближенных и мы с переводчиком Максом. Масуд предложил обсудить серьезные дела. Мы начали разговор с истории дружеских и традиционно добрососедских отношений между Афганистаном и Советским Союзом. Масуд с грустью сказал: «Очень жаль, что произошло вторжение советских войск в Афганистан. Руководители обеих стран допустили грубейшую ошибку, ее можно классифицировать как преступление перед афганским и советским народами». В отношении кабульского руководства, власть которого, по его словам, в стране ограничивалась столицей и некоторыми крупными городами, он был непримиримым противником.
Когда мы изложили Ахмад Шаху вопросы, поставленные в задании нашим руководством, он был несколько удивлен, что в этих предложениях не было ультиматумов, требований капитулировать или немедленно сложить оружие. Ключевым же вопросом в наших предложениях было взаимное прекращение огневого противодействия в Панджшере и взаимные обязательства по созданию необходимых условий местному населению для нормальной жизнедеятельности. Результатом проведенных переговоров во время этой и последующих встреч стали реальное прекращение боевых действий. В Панджшер вернулись мирные жители, обстановка на трассе Саланг — Кабул стала намного спокойней. В течение 1983 года и до апреля 1984 года в Панджшере боевые действия не велись.
Однако такое положение не устраивало партийных функционеров НДПА, которые настаивали на проведении боевых действий в этом районе и постоянно подталкивали к этому советское руководство. В связи с этим перемирие неоднократно нарушалось по нашей вине. Например, на одной из встреч с Масудом мы беседовали с ним в доме одного из местных жителей. В это время послышался звук приближающихся вертолетов. Я сказал Масуду, что сейчас перемирие и вертолетов не надо опасаться, но он предложил па всякий случай пройти в укрытие. Едва мы это сделали, как вертолеты нанесли удар по дому, и от него осталась только половина. Масуд показал мне на развалины дома и сказал: «Интернациональная помощь в действии».
Помню случай, когда я после очередной встречи с Ахмад Шахом приехал и Кабул, а на следующее утро был приглашен к главному военному советнику генералу М.И. Сорокину для доклада. Сорокин стал читать донесение, в котором сообщалось, что накануне в 13.00 по кишлаку, где проходило совещание главарей бандформирований, был нанесен бомбо-штурмовой удар. Все главари, в том числе Ахмад Шах, погибли. Сообщались даже подробности: у него оторваны обе ноги и расколот череп. Я сказал Михаилу Ивановичу, что это ахинея, так как я гораздо позже встречался с Ахмад Шахом. Если он погиб, то, похоже, в 19.00 я пил чай с покойником{304}.
Солдатский досуг
Даже на крупных заставах и базах день солдата был настолько занят физической подготовкой, обязательными спортивными занятиями, обучением обращению с оружием, караульной службой и бытовой рутиной, что многие с нетерпением ждали боевых операций, чтобы развеять скуку. Впрочем, у них были некоторые другие возможности. На крупных базах, помимо ленинской комнаты, работали библиотеки, где можно было брать книги и болтать с библиотекаршей. В магазинах «Военторга» солдаты могли потратить свои скудные заработки на сигареты, конфеты, иногда на японскую электронику.
Сержанту Федорову из 860-го отдельного мотострелкового полка в Файзабаде магазин на базе казался настоящей сокровищницей:
В нем было все и даже то, о чем мы в СССР даже и не подозревали. Но все равно, как и везде в СССР, существовал дефицит, например, одеколон, лосьон и другие спиртосодержащие продавались строго на подразделение по списочному составу, так как помимо того, что его пили, просто разбавляя водой, находились умельцы, которые его перегоняли. Такие вещи, как «дипломаты», спортивные костюмы, распределялись политработниками для увольняющегося состава из числа отличников боевой и политической подготовки, а магнитофоны и другая электротехника — только для офицерского состава. Так что существование дефицита, а порой его искусственное создание рождало спекуляцию внутри гарнизонов. При желании и наличии чеков [военной валюты] можно было достать все, даже водку и шампанское{305}.
Но подлинные сокровища обнаруживались на базарах: японская электроника, западная одежда, западные музыкальные записи (и даже советские, запрещенные на родине). Для торговцев советское вторжение предоставило коммерческие возможности, а солдаты в Афганистане впервые встретились с рыночной экономикой, которая стала «билетом в другую жизнь»{306}. Проблема была в том, что ни у солдат, ни у офицеров не хватало средств на удовлетворение своих желаний. Офицерам по советским меркам платили неплохо: лейтенант получал на руки 250 рублей по завершении обучения, а впоследствии его зарплата составляла четыреста рублей. Инженер, разрабатывавший системы ракетного наведения, получал 250 рублей в месяц{307}. У рядовых все было значительно хуже. Часть их зарплаты переводилась в Сбербанк, и они могли снять ее только после окончания службы. Кроме того, им выплачивали небольшие суммы за ранения. Во время полевой службы сержанты получали 12-19 рублей в месяц, специалисты рядового состава — снайперы или пулеметчики — девять рублей. Простым солдатам платили семь. В то время средняя (минимальная) зарплата в СССР составляла сто рублей.
Так что и офицеры, и рядовые участвовали в разного рода коррупционных схемах. В этом не было ничего удивительного: силы союзников вели себя примерно так же в Европе после 1945 года. Но коррупция в 40-й армии достигла эпических масштабов. Корреспондент «Комсомольской правды» Владимир Снегирев называл ее «грабьармией», где каждый тащил все, что мог{308}. Отряды, охранявшие Саланг, «трясли» проезжавшие афганские машины. С лавочниками и водителями грузовиков можно было договориться о том, что они получат свою долю перевозимых грузов. Снегирев писал:
Какой-то расторопный боец спер с моей машины запасное колесо в те полчаса, что я беседовал с замполитом вертолетного полка. Кража произошла среди бела дня на территории образцовой части, прямо у штаба, едва ли не на глазах у часового. Меня это и огорчило, и озадачило. Ого! Если паши воины-интернационалисты так лихо метут все, что плохо лежит, у своих, то можно себе представить, как не церемонятся они с афганцами. Интенданты расквартированных повсюду воинских частей тайком сдавали лавочникам сгущенное молоко, муку, тушенку, масло, сахар, а на вырученные деньги тут же охотно приобретали товары, которые прежде видели только по телевизору. Гражданские специалисты тоже не дремали. Можно было привезти ящик водки, выменять его на три дубленки, эти дубленки отвезти в Союз и продать за сумму, которой хватало, чтобы купить подержанный автомобиль.
Солдатам возможности открывались не столь широкие: «Чтобы в жару выпить “колы” или “фанты” (в СССР этих напитков еще не знали), чтобы на дембель привезти сувениры — допустим, складной зонтик, бусы или (о, предел мечтаний!) джинсы “Монтана” — надо было исхитряться»{309}. Рядовой вспоминал:
Брали фарфор, драгоценные камни, украшения, ковры… Кто на боевых, когда ходили в кишлаки… Кто покупал, менял… Рожок патронов за косметический набор — тушь, пудра, тени для любимой девушки. Патроны продавали вареные… Пуля вареная не вылетает, а выплевывается из ствола. Убить ею нельзя. Ставили ведра или тазы, бросали патроны и кипятили два часа. Готово! Вечером несли на продажу Бизнесом занимались командиры и солдаты, герои и трусы. В столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах недосчитывались кружек, табуреток, молотков. Пропадали штыки от автоматов, зеркала с машин, запчасти, медали… В дуканах брали все, даже тот мусор, что вывозился из гарнизонного городка: консервные банки, старые газеты, ржавые гвозди, куски фанеры, целлофановые мешочки… Мусор продавался машинами{310}.
По большей части воровство оставалось безнаказанным. Время от времени власти присылали военных прокуроров, и те наказывали виновных. Потом все продолжалось как прежде — в том числе потому, что высшие офицеры тоже были в деле.
В отсутствие других развлечений в 40-й армии, естественно, изрядно выпивали. Офицеры в основном пили водку и другие крепкие спиртные напитки, причем некоторые поглощали их в огромных количествах[41]. Солдаты обычно не могли позволить себе водку, но философски относились к этому: офицерам позволялось пить, и это было вполне естественно — они профессионалы, служащие много лет, тогда как солдаты успевали вернуть родине «священный долг» за два года. Они могли приготовить брагу — на афганской жаре это было нетрудно{311}. Они прятали ее между деревянной обшивкой и брезентом палаток или во внешних топливных баках и цистернах с водой на своих бронемашинах. Употребляли и наркотики, в основном коноплю («чаре»). Редким деликатесом был чай с гашишем. Солдаты выменивали наркотики и выпивку у служащих из других частей, брали их у афганцев за наличные или в обмен на военные припасы. Они делились «косяками» или утоляли жажду брагой по пути к месту боя, хотя большинству хватало ума воздерживаться.
Надежной статистики об употреблении солдатами наркотиков нет. Некоторые ветераны отрицают, что они были повсеместно распространены (по крайней мере в элитных частях). Стоит сделать скидку на тщеславие молодых, рвущихся продемонстрировать свою крутизну. Некоторые солдаты попали в наркотическую зависимость, но большинство отказались от этой привычки после демобилизации. Двоих солдат, не способных от нее избавиться, выручила в Пакистане в 1983 году Маша Слоним, работавшая на газету «Дейли мейл». Олег и Игорь были родом с Украины. Олег — простой крестьянин, не слишком смышленый. Игорь был относительно образован, писал стихи. Они дезертировали, потому что Олег нечаянно убил своего товарища и находился под следствием, а Игорь узнал, что его девушка нашла себе другого парня. Они вломились па склад своей части под Кандагаром, украли оружие и отправились пешком в Пакистан. У них не было карты и почти не оставалось воды, и вскоре их захватили моджахеды. Их привезли в Пешавар, поселили на вилле и неплохо с ними обращались. Но они уже подсели на наркотики, а похитители не давали им шприцы, так что они бежали в Афганистан. Их снова поймали, приковали к кроватям и держали в грязи, на голодном пайке, пока Маша Слоним не договорилась об их освобождении. К тому времени состояние обоих было ужасным.
Все трое полетели в Лондон, и на борту самолета у Олега с Игорем началась ломка. Маше еле-еле удалось удержать их под контролем. Потом их отвезли на виллу в Суррее, где у них хотели взять интервью тележурналисты. Но их состояние не позволяло этого сделать, и их отправили в лондонскую клинику, где помогли избавиться от зависимости. Игоря с Олегом поселили в украинской семье, живущей в Лондоне. Они часто бывали в русском ресторане «Балалайка». Посещал его и приятный мужчина из советского посольства, который регулярно угощал их выпивкой. В один прекрасный день Игорь с Олегом исчезли. Затем они появились на пресс-конференции в посольстве, заявили, что хотят поехать домой, и обвинили всех, с кем общались в Британии (кроме Маши), в работе на разведку. После того, как солдаты вернулись в СССР, «Дейли мейл» сообщила, что их расстреляли. Это не так{312}.
Автомат и гитара
Солдаты брали в Афганистан гитары, импровизировали и сочиняли музыку и стихи, иногда очень хорошие. Эти песни и стихотворения отражают историю самой войны: от твердой уверенности в правоте своего дела, звуков боя и потери товарищей до разочарования и горечи поражения.
Некоторые популярные песни принадлежали перу известных артистов, время от времени навещавших советские базы. Песни Александра Розенбаума «Черный тюльпан» (о самолетах, на которых тела погибших отправляли в СССР) и «Мы вернемся» (о советских военнопленных) помнили еще много лет после того, как война закончилась. Предприимчивые афганские торговцы привозили с Запада записи, на которые власти СССР смотрели с неодобрением: «Битлз», «АББА» и Булата Окуджавы, чьи произведения находились на грани диссидентства и не очень приветствовались.
Но профессиональные певцы вызывали у солдат двойственное отношение. Как бы красноречиво они ни пели, самим им не доводилось бывать в бою. Их музыка была искусственной, созданной ради определенного эффекта, и над ней, казалось, витал дух коммерции. Когда солдатам хотелось испытать настоящие эмоции, они сочиняли собственную музыку или же слушали других солдат-бардов. Эти песни, к ужасу властей, становились очень популярными. Политическая цензура запрещала их, а таможенники на границе жестко пресекали попытки ввезти записи в Советский Союз. Это, однако, не мешало музыке покорить 40-ю армию.
«Афганцы» остро воспринимали опыт своих отцов и дедов, сражавшихся с Гитлером, и в первых их песнях заметны намеки на соперничество двух поколений. Они сочиняли свою музыку под влиянием Высоцкого, который не сражался в той войне, но уловил ее дух. Они опирались и на стихотворения Киплинга и нарисованную им картину Афганистана, его народа и сражений, проходивших в этой стране. Власти не испытывали по этому поводу особого энтузиазма, поскольку считали Киплинга апологетом британского империализма.
Была и еще одна тема: симпатия по отношению к белогвардейцам, которые сражались на проигравшей стороне, проявляли героизм и отстаивали честь русского оружия, даже когда их страна гибла. Барды подхватывали романсы тех лет о любви и войне, о воинской чести. «Почему в годы моей юности никто публично не говорил о жертвенности белых генералов? — задавался вопросом бард и военный переводчик Александр Карпенко. — А тут еще на эти мои мысли о роли Белой армии в судьбе России наложились афганские события. Ну и запреты, замалчивание “белой идеи” — это тоже стимулировало творчество “афганцев”, в том числе и мое собственное»{313}. Ближе к концу войны настроение песен изменилось. Ностальгия сменилась горечью поражения, когда страна, во имя которой сражалась 40-я армия, начала распадаться.
Большинство солдатских бардов были офицерами, многие служили в спецназе. Одну из первых песен, о взрыве на правительственном узле связи, с которого начиналась атака на Кабул в декабре 1979 года, написал Сергей Климов{314}. Но своим дуайеном барды считают Юрия Кирсанова. Он служил в отряде спецназа «Карпаты», созданном на основе «Каскада». Кирсанов начал работать в КГБ в 1976 году, а в Афганистан попал в 1980 году, прихватив с собой гитару. Его база находилась в Шинданде. Он обнаружил, что поездки на БТР, как ни странно, стимулируют творчество.
Кирсанов с коллегой записывал на маленький магнитофон звуки Афганистана — призыв муэдзина, грохот БТР, шум битвы и вой шакалов, — а затем использовал их как вступление к песням. Их он записывал в «студийных» условиях — в полковой бане, где работал по ночам, когда электропитание было более или менее стабильным, а шум войны стихал. Он сочинял музыку, чтобы выразить эмоции, возникающие на войне, и надежды солдат на возвращение домой. «Песни Кирсанова, — отмечал один журналист, — сделали то, что не сумели сделать профессионалы: сохранили для потомков точную и образную правду той войны»{315}.
Игорь Морозов учился в МГТУ им. Баумана и некоторое время работал в оборонной отрасли: участвовал в разработке усовершенствованной модели «боевого коня» мотопехоты — БМП-2. Но затем его отец, служивший в военной разведке во время Второй мировой войны, убедил его поступить на службу в Первое Главное управление КГБ, отвечавшее за внешнюю разведку. Морозов приступил к работе в августе 1977 года, а в 1981 году, после двухмесячной интенсивной подготовки, его отправили в Афганистан. Там он недолго служил в Кундузе, а в 1982 году его назначили командиром отряда «Каскад» в Файзабаде.
Отряд Морозова состоял из трех офицеров и горстки солдат. Жили они на вилле на окраине города, которую охранял ХАД. В распоряжении отряда имелись три БТР, из которых на ходу был один, три «газика», два пулемета, два миномета и три тонны боеприпасов. Ни командир отряда, ни его зам не говорили на местных языках, и целых три месяца у них не было переводчика. Никто не знал, какова ситуация в провинции. Солдаты принадлежали к пограничным войскам КГБ, а жалование и паек получали как служащие 40-й армии. Но три офицера зависели от Москвы, где о них просто забыли. Зарплату им задерживали по полгода, и офицерам приходилось делить паек с солдатами. У солдат они перенимали и опыт, поскольку те находились в Афганистане уже полгода, чуть-чуть знали язык и немного представляли себе ситуацию{316}.
К тому моменту Морозов уже был предан музыке. По иронии судьбы, «Батальонная разведка», которую он посвятил в 1975 году своему отцу, потом стала одной из его самых популярных «афганских» песен. Он быстро пришел к выводу, что «военно-патриотические, победные песни признанных советских композиторов, рекомендованные ГЛАВПУРОМ к обязательному исполнению, в воюющей 40-й не понимались и не принимались бойцами контингента, так как абсолютно не соответствовали ни духу, ни характеру Афганской войны. В ОКСВА уже потихоньку стали появляться первые признаки морального и духовного разложения». Он верил, что песни рассказывают о том, что терзает народ. Сначала Морозов играл солдатам песни Кирсанова, но вскоре стал сочинять и сам. Когда бушевали пыльные бури, боевые операции прекращались, и Морозов пользовался перерывом, чтобы записать новую музыку. Вскоре его песни тоже ходили по всей 40-й армии: «Возвращение», «Мы уходим», «Колонна на Файзабад», «Дождь», «Песня пули», «Автомат и гитара». Пел он и песни более старые, например, хит 30-х годов «Крутится, вертится шар голубой».
Морозов покинул Афганистан в 1989 году, перейдя Саланг вместе с десантниками Витебской дивизии. Говорили, что 345»и гвардейский отдельный парашютно-десантный полк Валерия Востротина, охранявший перевал, начинал каждое утро с горькой песни Морозова «Мы уходим». Морозов и его друзья, полковники в отставке, исполняли свои песни и через двадцать лет после того, как война закончилась{317}.
Большинство солдат 40-й армии, конечно, страстно желало расстаться с рутиной и сражениями, скорее вернуться домой, к жизни, из которой их вырвали, вручив повестки. Но некоторые, например лейтенант Карцев и сержант Сергей Морозов — считали годы, проведенные в Афганистане, лучшим временем своей жизни. Немало солдат, покидая страну, чувствовали уколы совести:
Вдруг с пронзительной ясностью поняли: там, впереди, ничего нет. Тьма. Мрак. Вакуум. Крикни — и эха не будет, кинь камень — и не услышишь, как стукнулся. Жизнь стремительно несла их в эту пустоту, ни остановиться, ни повернуть назад{318}.