Машина проехала КПП.
— К приемному? — спросил водитель. Кочин кивнул, открывая на ходу дверцу.
— Мне с вами? — Гешка тоже открыл дверцу.
— Смотри сам…
«Уазик» остановился у крыльца. На ступеньках его сидели два бритоголовых парня. У обоих по одной ноге перевязано, оба дымили сигаретами. Водитель вышел из машины следом за Кочиным, изящным движением поднял крышку капота, будто это было фортепиано, несколько секунд пристально рассматривал двигатель, как ногти на своих пальцах. Потом коснулся какой-то детали, тут же вытер руки белой тряпкой.
— Ты в хозвзводе служишь? — спросил Гешка водителя, по каким-то признакам уловив в нем родственную душу.
— Чего?! — вдруг дико крикнул водитель, выпрямился и пронзил Гешку таким взглядом, словно тот обозвал его салагой.
Ближе познакомиться не удалось.
Кочин не торопился открыть дверь с табличкой «Приемное отделение», и Гешка понял: он ждет его и вся его поездка затеяна ради того, что скрыто за дверью.
А там сначала — запахи. Сладковатый запах лекарств, эфира, едкий — спирта, карболки, и от всего этого легкий озноб, ощущение пустоты в теле — стойкий рефлекс, который тянется с детства. Потом — темень коридора, кажущаяся непроглядной после ослепительной улицы.
И крик.
Кочин окунулся в этот черный, пахнущий эфиром крик. Кто-то маленький, в белом, вышел ему навстречу, и подполковник громко, чтобы его можно было расслышать, спросил:
— Тяжелое ранение?
И опять крик. Будто человек делал в горах эхо: э-э-э-у-у-у.
— Осколком гранаты разворотило мякоть ноги, — скованно ответил маленький в белом, будто по его вине это случилось.
Гешка стоял за спиной Кочина, но тот не оборачивался, не смотрел на него.
— Он со мной, — только и бросил командир полка маленькому в белом. — Можно зайти?
Распахнув стеклянную дверь, Кочин зашел в холодную комнату. Гешка увидел, что на плечах подполковника уже висит халат.
Посреди белой комнаты на тележке лежал мясо-красный голый человек. Руки его были заведены вниз и связаны под тележкой бинтом, поэтому человек не мог ни встать, ни повернуться, ни прикрыть свою наготу. Он выгибался дугой, кричал и пытался разорвать бинты. Трое врачей — мужчина и две женщины — склонились над его ногой, развороченной от бедра до колена, потерявшей оттого форму, не похожей ни на что человеческое, с присохшими черными бинтами, с вишневыми комьями запекшейся крови, с сизыми рваными мышцами, — белыми лепестками сухожилий, с дурным запахом теплой крови.
— А-а, сука… Бля-а-а… не могу…
Женщина пыталась сделать ему укол в ягодицу, но человек так дернулся, что игла, застряв в теле, вырвалась из шприца, и прозрачная жидкость брызнула на выпачканный в крови живот.
— Не могу-у-у…
— Ну что ты возишься? — устало спросил женщину врач-мужчина.
— Он дергается… Никак не могу уколоть…
— Ударь по щекам… А ну, закрой рот!
— Отрежьте ее! — орал человек. — Отрежьте!..
— Еще зажим! — перекрикивал его мужчина. — Да промокни же ты здесь, все мокро…
Женщина с поднятыми окровавленными руками прошла мимо Кочина и Гешки к столику за тампонами. В клеенчатом фартуке она была похожа на продавщицу мясного отдела.
— Бедный парень, — сказал маленький в белом. — Лучше бы он потерял сознание.
— Будете ампутировать? — спросил Кочин. Врач пожал плечами.
— Ампутировать всегда успеем. Попробуем собрать по кусочкам. Хотя там уже не нога, а сплошной фарш.
— А ну лежи спокойно! — закричала женщина прямо в лицо голому человеку с фаршем вместо ноги. — Распустил сопли из-за ерунды! Закрой рот и терпи!.. Не дергайся, я тебе говорю!
Санитарка выволокла из-под тележки таз, полный окровавленных тампонов. Издали казалось, что она несет таз с клубникой.
Врач бросила на пол кривую иглу, ухватила пинцетом из стерилизатора другую и снова ткнула шприцем в тело.
Человек кусал губы и мычал.
— Что-то не идет, — кряхтела женщина со шприцем. — Расслабь попу, ну! Не напрягайся, говорят тебе!..
— Дай ему двойную, Света, — буркнул мужчина, отошел к рукомойнику, стягивая порозовевшие перчатки, кивнул Кочину: — Здравствуйте, Евгений Петрович… Извините, руки грязные.
— Здравствуй, Игорь! Когда я смогу с ним поговорить?
Врач, оттирая пальцы щеткой, пожал плечами:
— Можно и сейчас. Пока девочки готовят его к операции, десять минут у вас есть.
Вытирая руки вафельным полотенцем, он подошел к тележке, склонился над лицом человека.
— Ну что? Балдеешь?
Голый человек уже лежал тихо, только дышал часто и глубоко. На его щеках проступил румянец, глаза заблестели.
Кочин тоже подошел к раненому.
— Обезболили?
— Морфий, — ответил врач. — На время отделили его душу от тела. И вы видите — он счастлив. Наше тело, этот фантик для души — отвратительная вещь… Спрашивайте, Евгений Петрович, он все понимает.
Кочин склонился над влажными глазами.
— Кузьменко, ты можешь ответить, как вы оказались в Нангархаре?
Человек, не сводя глаз с Кочина, едва заметно шевельнул плечом. Губы его дрогнули.
— Не знаю…
— Как не знаешь, Кузьменко? Ты помнишь — вы доски везли на седьмой километр? Помнишь это?
Человек кивнул:
— Мы везли доски… на седьмой…
— Да-да, — торопился Кочин, боясь, как бы Кузьменко не потерял сознание, не уснул. — Но вы оказались в Нангархаре, вас обстреляли… Помнишь? Зачем вы поехали в Нангархар, Кузьменко?
— Не знаю, мы долго ехали…
— Как долго?
— Час… Даже больше.
— До седьмого километра ехать двадцать минут, Кузьменко!
— Прапорщик спрашивал, как доехать до «точки»… перед мостом, где развилка… Потом еще раз…
— У кого спрашивал? Он что, не знал маршрута?
— Такси там было… Желтая «Тойота»… А потом еще минут сорок… Они из гранатометов лупили… Ребята вылезали из кабин, чтоб не сгореть… Чумак и Колыбаев босиком были.
Кузьменко говорил все тише, зрачки плыли под веки. Он, наверное, уже не видел офицера. «Единственный свидетель», — подумал Кочин.
Врач встал рядом с командиром полка, сунул руки в широченные карманы белого халата. «Свидание закончено», — понял Кочин.
— Завтра он будет отходить от наркоза. Зайдите послезавтра, Евгений Петрович, может быть, он что-нибудь еще вспомнит.
Гешка вышел на улицу, прошаркал к «уазику», остановился у дверцы. Кочин видел только его спину. Водитель завел мотор. Гешка слабо потянул на себя дверцу, но та не открылась.
— Пройдись пешком, — сказал ему Кочин.
— А кто это, Евгений Петрович?
— Рядовой Кузьменко, водитель из разведроты, в которой, кстати, тебе служить, — Кочин мельком взглянул на Гешку. Тот, покусывая спичку, кивал головой. На лице — растерянность, но не страх. Повернулся и поплелся в тень модуля.
«Зачем я это сделал? — подумал Кочин. — Успеет еще насмотреться до блевотины…»
Гешка ковылял по вмятинам пыльной дороги и вспоминал Сидельникова, как волок его по наждачной поверхности ледника Инэ, оставляя за собой темно-красную маслянистую нить. «Бедные мы, бедные», — думал он.
«Уазик» обогнал его, обдав горячей пылью.
Афганистан тоже иногда кажется тесным. Прапорщик Гурули, нависая над Гешкой как высохшая сосна, прогремел:
— Ростовцев! Что ж ты мне не сказал, что в Сачхере родился? Ты ж мой зема!
И с размаху врезал ему кулаком по плечу, что, должно быть, означало хорошее к нему расположение.
Витя Гурули был заметной фигурой в разведроте. Сильный и жестокий, будто специально созданный для войны, прапорщик начисто был лишен чувства страха. Из-за этого он достаточно уютно чувствовал себя в Афганистане, но не всегда ладил с непосредственным начальником. За неполных два года старшинства в разведроте Витя не пропустил ни одной войны, как здесь называли боевые операции. Он добросовестно громил душманские склады, возглавлял группы для самых опасных задач, десятки раз выносил на своих плечах раненых ребят и трофеи. При всем этом он не имел ни одного ранения, ни одной контузии, как, впрочем, и награды. Зато его обожали корреспонденты и фотокоры военных газет за колоритную внешность, и изображение Витиной физиономии часто появлялось на страницах прессы. В полку у него было весьма образное прозвище — Конь.
Жил Гурули не в общежитии, а в ротной каптерке, провонявшей грязной одеждой и сапожным кремом. Кроме железной койки, из мебели у него были канцелярский стол, застеленный изрезанной клеенкой, две табуретки, тумбочка с осколком зеркала, бритвой, рулоном ниток, стопкой писем от уволившихся ребят да прибитая к фанерной стене пустая полочка для книг.
— Идем в баню! — сказал поздно вечером прапорщик Гешке, бросая ему новое, только из пачки полотенце и пару носков. Бельем Гурули обеспечивал своих ребят под завязку. Сам никогда не стирал носки — выкидывал и надевал новые. В тайниках его каптерки хранилось немыслимое количество одежды. Они шли в полной темноте мимо масксетей, палаток и модулей. Гешка на всякий случай держал руку вытянутой вперед. Гурули на своих страусиных ногах мчался со спортивной скоростью, невероятно легко ориентируясь в лабиринтах построек. Гешка дрожал от холода, потому что Гурули сказал ему снять все, кроме штанов и ботинок.
Под масксетью стояла огромная резиновая ванна, доверху наполненная водой. Гурули разделся догола, заорал и прыгнул в воду. Он охал, ахал, сопел, фыркал в темноте. Гешка долго не мог решиться залезть в совершенно холодную воду.
Слабый ветер трусил масксеть. Она шуршала над головой, как листья, осыпалась пылью. «Двигайся! Двигайся!» — кричал прапорщик Гешке, не давая ему вылезти из бассейна. Гешка судорожно дергал руками и ногами, разгребая черную воду с плавающими в ней звездами, трясся и смеялся, и подбородок прыгал от холода.
Вокруг них бегали огромные псы. Пока Гешка растирал онемевшую кожу жестким полотенцем, псы несколько раз ткнулись теплыми мордами ему в ноги. «Фу! Место!» — орал на них Гурули.
Далеко за полночь Гешка вошел в храпящую теплую казарму, влез в постель, покрутился в ней, ликвидируя все щелки под одеялом. Огромный и сутулый, как йети, Гурули неслышно подошел к нему, накрыл сверху чем-то теплым и тяжелым, наверное, бушлатом. Счастливый от холодного купания, теплой постели и потока гурулинской доброты, Гешка засыпал с улыбкой.