Не очень-то веря в то, что моя заявка на БШУ будет выполнена, я с чувством «выполненного долга» вернулся к гостям и стал ожидать ответа из отряда. Каково же было мое удивление, когда спустя буквально каких-то 20 минут ко мне прибежал дежурный связист и сообщил: «Готовьтесь принимать «борта». Я сообщил эту новость афганским гостям — те повеселели. После чего предложил выйти к вертолетной площадке и, по-приятельски приобняв одного из инициаторов заявки на БШУ, словно Кот Матроскин, «нежно промурлыкал»: «Ну что, будешь показчиком? Отказываться поздно». Тому ничего не оставалось, как согласиться.
Выйдя на «вертолетку», мы стали ожидать «вертушки». И вот, наконец, услышали гул. Я был убежден, что прилетит, как обычно, четыре «борта», но гул вертолетов породил у меня сомнения в этом: один, два, три… семь… десять… двенадцать (!) — насчитали мы. Взглянув на «показчика» и увидев на его лице смятение, я лишь покачал головой, давая ему понять, что деваться некуда. Один из «бортов» уже пошел на посадку к нашей «точке», а остальные вертолеты выстроились в «карусель» и стали барражировать на высоте 5 км по кругу. Запихнув «показчика» в «борт», мы стали с интересом наблюдать за работой «вертушек» — равнинная местность и небольшое удаление от места нанесения авиаудара по позициям «духов» (около 8 км) позволяли это. Нам было прекрасно видно, как первая «вертушка» с «показчиком» зашла на боевой заход и сбросила авиабомбы. За ней сбросили авиабомбы другие «борта». Затем из «карусели» стали «вываливаться» вертолеты, которые со снижением заходили на боевой курс и били НУРСами по целям на земле. Несмотря на достаточно высокое удаление до места «нурсовки», разрывы были слышны очень хорошо. Этот авианалет длился около двадцати минут, после чего вертолеты начали улетать, а один — вернул «показчика» обратно на «точку». Подбежав к приземлившейся «вертушке», я увидел улыбающееся лицо пилота, который показал мне через сдвижной блистер кабины большой палец, поднятый вверх, который обозначал отличную оценку действиям «показчика». Затем вертолет взлетел и ушел в сторону Союза, а я взглянул на афганца: его лицо было бледным как мел, губы дрожали. Сбиваясь, он произнес: «Командон, я тебя очень прошу: никому не говори, что я наводил вертолеты!» Естественно, он получил мои заверения и это обещание мною было сдержано.
Но это еще не конец рассказа. Не успели вертолеты приземлиться на аэродроме, а мне уже стали звонить из Опергруппы отряда с требованием: срочно сообщить сведения о потерях противника в результате БШУ и отвели на это два часа. Естественно, такой срок был нереальным и на мой иронический ответ о том, что мне потребуется только два часа для прокладки телефонного кабеля в кишлак, куда был нанесен БШУ, с целью уточнения у душманов их потерь, этот оператор (видимо, из вновь прибывших «новичков»), не поняв подвоха, на полном серьезе ответил: «Хорошо, я сейчас спрошу заместителя начальника Опергруппы». Мне же было интересно, чем закончится для оператора его «высшее проявление исполнительного «дубизма». Заместитель начальника Опергруппы был вменяемым руководителем и сам взял трубку: «Ты зачем издеваешься над оператором?» На что мною был дан ответ: «А он зачем надо мною издевается? Он думал, когда требовал от меня через два часа представить сведения, на получение которых потребуется не менее суток — нужно отправить своих людей в кишлак и дождаться их возвращения». Начальник заключил: «Значит, так, завтра в 15 часов жду доклада». Я же поблагодарил его за понимание — в такие сроки можно было уложиться.
К сожалению, к указанному сроку разведданные еще не поступили и, сильно переживая по этому поводу, я обратился за советом в разведотдел Сергею Неб-ну. Спасибо ему: «старый воин — мудрый воин». Он ответил: «Учись, студент. Эти требования нужно обязательно выполнить для того, чтобы закрыть заявку на нанесение БШУ и вовремя включить результаты в суточную сводку. Хотя все понимают, что для получения точных данных потребуется не менее двух суток. Но от требований Москвы мы не «отвертимся» и если нет точных сведений, то нужно дать предположительные потери. Было двенадцать «бортов» — значит, хотя бы по одному-два «духа» они должны были уничтожить, ну а раненных и контуженных там должно быть много. Поэтому смело докладывай: 16 убито и 40 ранено. Поверь, при такой формуле расчета в подавляющих случаях обеспечивается объективность результата, а какая-то там разница в 5—10 человек уничтоженных бандитов для статистики значения не имеет». Что я и сделал, внутренне терзаемый совестью об обмане начальства. Меня похвалили за оперативность, а еще спустя сутки были получены достоверные данные о потерях. Авиаудар пришелся не по домам мирных жителей, а по местности на окраине кишлака, где находились позиции душманов. А так как время было дневное и бандиты находились в домах, то погибло всего 9 бандитов и еще порядка 12 было ранено и контужено. И самое главное: благодаря «ювелирной» точности наших летчиков жертв среди местных жителей не было, хотя несколько человек получили контузии. Но, видимо, так было угодно Всевышнему: в их числе было двое дальних родственников афганского «показчика». И как теперь это оценивать? Превратностью судьбы?
Отдельно необходимо коснуться темы взаимодействия сотрудников разведки с военными контрразведчиками, которые осуществляли контрразведывательное обслуживание «точек». Пограничникам нашей мангруппы с сотрудниками Особого отдела КГБ СССР везло. О Гене Шир-ке я рассказывал выше — все офицеры, прапорщики и солдаты отзывались о нем только добрым словом (притом что он добросовестно делал свое дело). Его приемника — старшего оперуполномоченного отдела военной контрразведки майора Владимира Двор-ва, вопреки общеизвестным предвзятостям к «особистам», подавляющее большинство офицеров, прапорщиков и солдат также вспоминает добрыми словами. Его работа на «точке» носила негласный, но очень необходимый характер: он обеспечивал контрразведывательную защиту нашей ММГ от разведустремлений и подрывных действий мятежников и иностранных спецслужб. А скольких наших сослуживцев он удержал от «дурных» и необдуманных поступков? За «галками» он не гонялся, а стремился помочь им «выпутаться» из неприятных ситуаций, если за проступком не стояла подлость, корысть и не было угрозы государственным интересам (о двух таких ситуациях уже было рассказано). Спокойный, общительный, с развитым чувством юмора, он был «комфортным» собеседником, «своим среди своих» — от него не ждали «подстав» и «подлянок», ибо знали: если он пообещал что-то, то обязательно сдержит слово. Не было и такого, чтобы он какой-то доверительный разговор с военнослужащим использовал против него же. Во время операций контрразведчик на «точке» не отсиживался, а был в боевых порядках подразделений. Мне пришлось общаться с ним в двух ипостасях — в качестве замполита заставы и разведчика, и даже выступать в роли оперативного переводчика в его общении со своими негласными помощниками из числа афганцев. Дело в том, что сотрудники Особого отдела КГБ также вели разведывательно-контрразведывательную работу против мятежников с целью защиты наших спецподразделений от разведывательно-подрывных устремлений противника. В то же время в своем подавляющем большинстве они были «безъязыкими» — не владели афганским языком, и наряду с такими же офицерами-разведчиками (а таких в разведке тоже было достаточно) вынуждены были использовать специально выделенных переводчиков из числа солдат-таджиков, поскольку таджикский язык имеет лишь незначительное отличие от дари. Как правило, на «точке» было два таких переводчика: один находился в распоряжении офицера разведки, а второй — военного контрразведчика. Но были периоды, когда на «точке» оставался только один переводчик, тогда его использовал «особист», в то время как руководство отдела обещало прислать «безъязыкому» офицеру-разведчику в помощь оперативного переводчика-прапорщика из числа своих штатных сотрудников. Такая ситуация возникла и у нас на «точке» после увольнения в запас нашего переводчика Нурулло Курбонова. Поскольку мне переводчик не требовался, то специально для Владимира Двор-ва прислали переводчика-таджика из «срочников», который свободно владел пятью языками — дари, таджикским, персидским, узбекским и киргизским. Вот только была одна «проблемка»: русский язык он знал в пределах: «здравствуй», «до свидания» и «мой твоя не понимай». Поэтому на первой же встрече со своим оперативным источником из числа афганцев Владимир чуть сам было афганский язык не выучил за то время, пока стремился понять своего переводчика. В конце концов, махнув рукой на все меры конспирации, он пришел ко мне и попросил выступить переводчиком. Встреча прошла результативно и мне в дальнейшем пришлось в течение некоторого времени (пока его переводчик-«полиглот» в срочном порядке не подучил русский язык) «подрабатывать» у «особиста» оперативным переводчиком, за что он рассчитывался со мною чаем со сладостями, «цивильными» сигаретами и другими «плюшками». Когда же солдат-переводчик наконец-то смог осуществлять переводы самостоятельно, то сотрудник ВКР продолжал приглашать меня для участия во встречах со своими негласными источниками, когда те «в клювике» приносили очень интересную развединформацию, которая относилась к моей компетенции. В свою очередь, когда мои негласные помощники представляли информацию, затрагивающую компетенцию военной контрразведки или которая была интересна Двор-ву с целью владения оперативной обстановкой в бандсреде, я также пригашал его принять участие во встречах. А на войсковых операциях он «подбрасывал» мне зачастую очень важную развединформацию о бандформированиях, в то время как я тоже отвечал ему взаимностью, передавая ему сведения, касавшиеся вопросов контрразведывательной защиты и обеспечения безопасности подразделений ММГ. Вот такой был у нас уровень взаимодействия и взаимопонимания: каждый делал свое дело, одновременно помогая коллеге. Насколько мне известно, такой уровень взаимодействия между сотрудниками разведотдела и военной контрразведки не был редкостью. И если никто из них не пытался «перетягивать одеяло на себя», то выигрывало только общее дело и оба оперативных сотрудника.