– Когда же принял твой ученик это решение?
– Всего несколько дней назад! Я пришел как раз, чтобы попытаться убедить его хорошенько подумать.
– Времена меняются, меняются вкусы, Эвмарх. Кто теперь хочет служить Афинам в Афинах? Молодежь ищет нового…
– Если бы я не знал тебя так хорошо, – покачав головой, заметил старик, – то подумал бы, что ты говоришь всерьез.
Они протолкались сквозь толпу к входу в раздевальни. Гераклес сказал со смехом:
– Ты вернул мне хорошее настроение, Эвмарх! – Он опустил горсть оболов в сморщенную руку раба-педагога. – Жди меня здесь. Я ненадолго. Хочу нанять тебя на небольшую службу.
– Я буду ждать тебя так же терпеливо, как лодочник на Стиксе ждет прибытия новой души, – ответил Эвмарх, обрадованный неожиданным подарком.
Диагор и Гераклес стояли в небольшой комнатке раздевальни, пока Анфис усаживался на низеньком столе, скрестив ноги.
Диагор заговорил не сразу: сперва он молча полюбовался замечательной красотой совершенного, скупо очерченного лица юноши, обрамленного светлыми кудрями, зачесанными в изящную модную прическу. На Анфисе была лишь черная хламида, знак того, что он недавно достиг совершеннолетия и стал эфебом, но лежала она на нем слегка небрежно, неаккуратно, как будто он к ней еще не привык; сквозь неровные отверстия в одежде мягко и неудержимо светилась чистой белизной кожа. Его босые ноги яростно раскачивались, и это детское движение не вязалось с его новоиспеченным совершеннолетием.
– Мы немного поговорим, пока не подошел Эвний, – сказал ему Диагор и указал на Гераклеса: – Это мой друг. В его присутствии ты можешь говорить совершенно свободно. – Гераклес и Анфис приветствовали друг друга коротким кивком. – Помнишь ли ты, Анфис, как я расспрашивал тебя о Трамахе и как Лисил рассказал мне о гетере-танцовщице, с которой у него была связь? Я не знал о существовании этой женщины. Тогда я подумал, что, возможно, есть и другие вещи, о которых я не знаю…
– Какие вещи, учитель?
– Любые. Все, что ты знаешь о Трамахе. Что ему нравилось… Что он делал после занятий в Академии… Меня немного волнует беспокойство, которое я заметил в его взгляде в последнее время, и я хотел бы во что бы то ни стало узнать о его причине, чтобы оно не распространилось на других учеников.
– Он не очень общался с нами, учитель, – мягко ответил Анфис, – но, могу уверить вас, поведение его было благородным…
– Кто же сомневается в этом? – поспешно сказал Диагор. – Сын мой, я хорошо знаю прекрасное благородство моих учеников. Поэтому-то меня так поразили слова Лисила. Однако все вы подтвердили их. А поскольку вы с Эвнием были лучшими его друзьями, вы наверняка знаете о нем и другие вещи, которые то ли по скромности, то ли по доброте характера не решились мне открыть…
Тишину наполнил свирепый гул и треск обломков: борьба панкратистов ожесточилась. Казалось, что стены трясутся от шагов какого-то огромного зверя. Все снова стихло, и как раз в этот момент в комнату вошел Эвний.
Диагор не удержался от сравнения. Делал он это не в первый раз, ибо ему доставляло наслаждение сопоставлять такие разные черты его прекрасных учеников. Эвний с кудрявыми, черными, как уголь, волосами выглядел и младше, и одновременно мужественнее Анфиса. Лицо его было подобно крепкому румяному плоду, а тело с молочно-белой кожей было сложено крепко, как тело мужчины. Анфис же, хоть и был старше, обладал более хрупкой фигурой гермафродита, гладкой, розовой, лишенной и следа волос кожей; однако Диагор считал, что даже виночерпий богов Ганимед не смог бы соперничать с ним в красоте лица, выражение которого иногда бывало слегка злорадным, особенно когда он улыбался, но становилось невероятно прекрасным, когда юноша вдруг принимал серьезный вид, как обычно происходило, когда он слушал кого-то с уважением. Эти внешние контрасты отражались и в темпераментах юношей, но с точностью до наоборот: Эвний был по-детски стеснителен, тогда как Анфис с наружностью прелестной девушки, напротив, обладал решительным характером настоящего лидера.
– Вы звали меня, учитель? – прошептал Эвний, едва открыв дверь.
– Прошу тебя, входи. Я хочу поговорить и с тобой.
Эвний, невероятно краснея, сказал, что пайдотриб велел ему выполнить упражнения и что ему скоро нужно будет раздеться и уйти.
– Уверяю тебя, сынок, разговор не отнимет у тебя много времени, – сказал Диагор.
Он быстро ввел его в курс дела и повторил вопрос. Последовало молчание. Розовые ножки Анфиса закачались быстрее.
– Учитель, мы мало что знаем о жизни Трамаха, – сказал он мягко, хотя контраст между его надменной твердостью и краснеющим от смущения Эвнием был налицо. – До нас дошли слухи о его отношениях с той гетерой, но в глубине души мы не верили, что это правда. Трамах был благороден и добродетелен. – «Знаю», – согласился Диагор, а Анфис продолжал: – Он почти никогда не встречался с нами после занятий в Академии, так как должен был выполнять религиозные обряды. Его семья поклоняется Священным мистериям…
– Понимаю. – Диагор не придал особого значения этим сведениям: многие знатные семьи в Афинах исповедовали веру в Элевсинские мистерии. – Но я имел в виду круг его знакомств… Не знаю… Может, у него были другие друзья… Анфис и Эвний переглянулись. Эвний начал стягивать с себя тунику.
– Мы не знаем, учитель.
– Мы не знаем.
Вдруг весь гимнасий словно задрожал. Стены затрещали, как будто вот-вот рухнут. Наэлектризованная толпа завывала снаружи, подзадоривая борцов, чей взбешенный рев был сейчас отчетливо слышен.
– Да, еще, дети… Мне кажется странным, что Трамах, будучи так обеспокоен, вдруг решил пойти один на охоту… Он всегда так делал?
– Не знаю, учитель, – ответил Анфис.
– А что думаешь ты, Эвний?
Здание тряслось все больше, из-за нараставшей вибрации на пол начали падать разные вещи: висящая на стене одежда, небольшая масляная лампа, таблички с записями для жеребьевки на состязаниях…[22]
– Думаю, да… – пробормотал Эвний. Румянец залил его щеки.
Поступь четырех тяжелых ног все время приближалась.
Статуэтка Посейдона закачалась на выступе стены и рухнула на пол, разбившись вдребезги.
Дверь раздевальни страшно загремела.[23]
– О, любезный Эвний, возможно, ты помнишь о других похожих случаях? – мягко спросил Диагор.
– Да, учитель. Два раза так точно.
– Значит, Трамах обычно охотился в одиночку? Я хочу сказать, сынок, это для него нормальное решение, несмотря на то, что он был чем-то обеспокоен?
– Да, учитель.
Ужасный удар рогами искорежил дверь. Слышался скрежет копыт, сопение, мощный отзвук присутствия снаружи огромной бестии.
Полностью обнажившись, оставив лишь прекрасную ленту в черных волосах, Эвний спокойно растирал на бедрах землистого цвета мазь.
После недолгой заминки Диагор вспомнил последний вопрос, который он должен был задать:
– Эвний, это ты сказал мне в тот день, что Трамах не придет на занятия, потому что ушел на охоту, правда, сынок?
– Кажется, да, учитель.
Дверь затрещала под новым натиском. Миллиарды щепок хлынули на плащ Гераклеса Понтора. Послышался гневный рев.
– Откуда ты знал об этом? Он сам сказал тебе? – Эвний кивнул. – Л когда? То есть, как я понял, он ушел на рассвете, но вечером, перед этим, он говорил со мной и ничего не сказал мне о своем намерении пойти на охоту. Когда он сказал тебе об этом?
Эвний ответил не сразу. Косточка кадыка боднула его точеную шею.
– Думаю… в тот же… вечер, учитель…
– Ты видел его в тот вечер? – Диагор поднял брови. – Ты встречался с ним по вечерам?
– Нет… Наверное… это было раньше.
– Понимаю.
Последовала пауза. Босой и нагой Эвний с блестящей пленочкой мази, подобной второй коже, на бедрах и плечах аккуратно повесил тунику на крючок с его именем. На полочке над крючком стояли личные вещи: пара сандалий, алабастры с мазями, бронзовый гребень, чтобы причесаться после занятий, и маленькая деревянная клетка с крошечной птичкой; птичка шумно замахала крыльями.
– Меня ждет пайдотриб, учитель… – сказал он.
– Конечно, сынок, – улыбнулся Диагор. – Мы тоже уже уходим.
Явно чувствуя себя неловко, нагон юноша искоса взглянул на Гераклеса и снова извинился. Он прошел между обоими мужчинами, отворил дверь (ее исковерканные остатки слетели с петель) и вышел из комнаты.[24]
Диагор обернулся к Гераклесу, ожидая от него знака, что разговор окончен, но Разгадыватель с улыбкой глядел на Анфиса:
– Скажи, Анфис, чего ты так боишься?
– Боюсь, господин?
Гераклес – казалось, ему было очень весело, – вынул из сумки смокву.
– Отчего же тогда ты избрал военную службу вдали от Афин? Конечно, если б я боялся так же, как ты, я бы тоже попытался бежать. И сделал бы это под таким же похвальным предлогом, как ты, чтобы выглядеть не трусом, а совсем наоборот.
– Вы называете меня трусом, господин?
– Вовсе нет. Я не могу назвать тебя ни трусом, ни смельчаком, пока точно не узнаю о причине твоего страха. Храбрость отличается от трусости только источником страха: возможно, причина твоего страха так ужасна, что любой человек в здравом рассудке сбежал бы из Города как
можно скорее.
– Я ни от чего не сбегаю, – ответил Анфис, подчеркивая каждое слово, но неизменно мягко и уважительно. – Я уже давно хочу охранять храмы Аттики, господин.
– Любезный Анфис, – с довольным видом сказал Гераклес, – я принимаю твой страх, но не могу принять твою ложь. Даже не вздумай оскорблять мой разум. Ты принял это решение всего несколько дней назад, и, принимая во внимание то, что твой отец попросил твоего старого педагога повлиять на тебя, а не занялся этим сам, не значит ли это, что твое решение застало его врасплох, что он ошеломлен этим, на его взгляд, резким и необъяснимым изменением и не знает, чему его приписать, поэтому и обратился к тому единственному человеку, кто, не будучи родственником, считает, что хорошо знает тебя? Спрашивается, Зевса ради, почему произошло это резкое изменение? Возможно, на что-то тут повлияла смерть твоего друга Трамаха? – И без всякого перехода, совершенно равнодушно, отирая пальцы, державшие ранее смокву, он добавил: – Да, прости, где я могу вымыть руки?