Диагор замешкался у двери:
— Ты узнал что-нибудь, что можешь мне рассказать?
Разгадыватель почесал в затылке.
— Все идет хорошо, — сказал он. — У меня есть пара теорий, которые не дадут мне спокойно спать сегодня ночью, но…
— Да, — прервал его Диагор. — Не стоит говорить о смокве, не открыв ее.
Они по-дружески распрощались.*
[* Я все более беспокоюсь. Не знаю почему, никогда раньше я не испытывал такого по отношению к работе. Кроме того, возможно, все это — лишь мое воображение. Я приведу тут мой краткий разговор с Гектором сегодня утром, а уж читателю судить.
— «Пещера идей», — кивнул он, как только я назвал книгу. — Да, классический греческий текст анонимного автора, написанный в Афинах после Пелопоннесской войны. Это я сказал Элию включить его в нашу серию переводов…
— Я знаю. Я его перевожу, — сказал я.
— И чем я могу тебе помочь?
Я ответил. Он нахмурился и задал мне тот же вопрос, что и Элий: почему я хотел просмотреть рукописный оригинал. Я объяснил ему, что это эйдетическое произведение и что Монтал, кажется, не заметил этого. Он снова нахмурился.
— Если Монтал этого не заметил, значит, этот текст — не эйдетический, — сказал он. — Прости, не хочу быть невежливым, но Монтал был в этом деле настоящим знатоком…
Я набрался терпения и сказал:
— Эйдезис там очень сильный, Гектор. Он искажает реализм сцен, даже диалоги и мысли героев… Все это что-нибудь да должно значить, правда? Я хочу разгадать шифр, который автор спрятал в тексте, и мне нужен оригинал, чтобы убедиться в том, что мой перевод верен… Элий согласился и посоветовал мне поговорить с тобой.
Наконец он поддался на мои уговоры (Гектор очень упрям), но не очень-то меня обнадежил: текст был у Монтала, а после его смерти все рукописи разошлись по библиотекам. Нет, у него не было ни близких друзей, ни родных. Он жил отшельником в одиноком загородном доме.
— Именно желание удалиться от цивилизации, — добавил он, — и привело к его смерти… Ведь так же?
— Что?
— А, я думал, ты знаешь. Разве Элий ничего не сказал тебе?
— Сказал просто, что он скончался, — припомнил я тогда слова Элия, — и что «об этом везде писали». Но я не понимаю, в чем дело.
— Потому что он погиб ужасной смертью, — ответил Гектор. Я сглотнул слюну. Гектор продолжал:
— Его тело нашли в лесу, поблизости от его дома. Оно было все истерзано. Власти сказали, что, вероятно, на него напала стая волков…]
5
Гераклес Понтор, Разгадыватель загадок, мог летать. В абсолютной тишине он парил над замкнутой темнотой пещеры, легкий, как воздух, будто тело его — листок пергамента. Наконец он нашел то, что искал. Сначала он услышал биение, тягучее, как удары весла в илистых водах; затем он увидел его парящим в воздухе, как он сам. Это было только что вырванное и еще бьющееся человеческое сердце: чья-то рука сжимала его, как винный мех; сквозь пальцы текли густые ручейки крови. Однако больше всего его беспокоило не обнаженное сердце, а то, кем был человек, схвативший его железной рукой, но рука казалась аккуратно отрезанной на уровне плеча; дальше все заслоняли тени. Гераклес приблизился к видению из любопытства, чтобы рассмотреть руку; для него было абсурдно думать, что она может парить в воздухе сама по себе. Тогда он заметил что-то еще более странное: он слышал биение лишь того сердца. В ужасе он опустил взгляд и притронулся руками к груди. И нашел огромную пустую Дыру.
Он понял, что только что вырванное сердце — его.
И с криком проснулся.
Когда встревоженная Понсика вошла в комнату, ему уже было лучше, и он смог ее успокоить.*
[* Вчера вечером, прежде чем взяться за перевод этой главы, я заснул и видел сон, но в нем не было вырванного сердца: мне снился главный герой, Гераклес Понтор, и в моем сне он лежал на кровати и спал. Вдруг Гераклес проснулся с криком, будто ему приснился кошмар. Тогда я тоже проснулся и закричал. Теперь, приступив к переводу пятой главы, это совпадение с текстом потрясло меня. Монтал пишет о папирусе: «На ощупь мягкий, очень тонкий, как будто при изготовлении листа не хватило нескольких слоев стеблей или будто со временем папирус стал хрупким, пористым, слабым, как крыло бабочки или маленькой птички».]
Мальчишка-раб замешкался, чтобы просунуть факел в железный крюк, но на этот раз он проделал это одним прыжком, не дожидаясь помощи Гераклеса.
— Долго же ты не возвращался, — сказал он, отряхивая с рук пыль, — но пока ты мне платишь, я готов ждать тебя до совершеннолетия.
— Если и дальше будешь таким пройдохой, то станешь эфебом раньше положенного природой срока, — ответил Гераклес. — Как поживает твоя госпожа?
— Немного получше, чем в твой прошлый приход. Однако не совсем хорошо. — Мальчик остановился посреди одного из темных коридоров и с загадочным видом приблизился к Разгадывателю. — Мой друг Ифимах, старый раб, говорит, что во сне она кричит, — прошептал он.
— Сегодня я тоже видел сон, от которого в пору закричать, — признался Гераклес. — Странно только, что со мной это бывает очень редко.
— Это признак старости.
— Ты еще и сны разгадываешь?
— Нет, так говорит Ифимах.
Они пришли в знакомую Гераклесу комнату, в трапезную, но теперь здесь было более светло и убрано, в углублениях стен, позади ложей и амфор и в тянущихся далее коридорах горели светильники, отчего все приобретало прекрасный золотой ореол. Мальчик сказал:
— Ты не участвуешь в Ленеях?
— Как же мне участвовать? Я не поэт.
— А я думал, поэт. Кто же ты тогда?
— Разгадыватель загадок, — ответил Гераклес.
— А что это значит?
Гераклес на минуту задумался.
— Если хорошенько разобраться — это то, что делает Ифимах, — сказал он, — нужно высказывать свое мнение обо все загадочном.
Глаза мальчишки загорелись. Но вдруг он словно вспомнил о том, что он раб, потому что понизил голос и заявил:
— Моя госпожа скоро вас примет.
— Благодарю тебя.
Когда мальчик ушел, Гераклес усмехнулся, вспомнив, что до сих пор не знает, как его зовут. Он остановился, рассматривая парившие в свете ламп мельчайшие легкие частички, до того наполненные сиянием, что они становились похожими на золотые опилки; он попробовал обнаружить какую-то закономерность, порядок в легчайшем кружении этих былинок. Но вскоре ему пришлось отвести взгляд, зная, что его любопытство, жаждавшее расшифровать все более сложные образы, подвергалось опасности затеряться в бесконечном таинственном мире вещей.
Когда Этис вошла в трапезную, края ее плаща взнялись, как крылья из-за внезапного дуновения сквозняка; ее все еще бледное и запавшее лицо было опрятнее; взгляд утратил темноту и обрел ясность и легкость. Сопровождавшие ее рабыни склонились перед Гераклесом.
— Поклон тебе, Гераклес Понтор. Сожалею, что гостеприимство моего дома столь скромно: горю чужды радости.
— Я благодарен тебе, Этис. Твоего гостеприимства мне достаточно.
Они указала ему на одно из лож.
— По крайней мере я могу предложить тебе неразбавленного вина.
— Сейчас еще слишком рано.
Легкий жест ее руки — и рабыни молча вышли из комнаты. Оба они уселись на стоящие друг против друга ложа. Расправляя складки пеплума на ногах, Этис улыбнулась и произнесла:
— Ты совсем не изменился, Гераклес Понтор. Не променяешь даже самую незначительную свою мысль на каплю вина в непривычный час даже ради того, чтобы принести возлияние богам.
— Ты тоже не изменилась, Этис: все так же искушаешь меня виноградным соком, чтобы моя душа утратила связь с телом и вольно парила в небесах. Но тело моя слишком отяжелело.
— Зато твой разум становится все легче, не правда ли? Должна признаться, со мной происходит то же самое. Только разум позволяет мне убежать из этих стен. Ты пускаешь свой разум в полет? Я не могу запереть его; он простирает свои крылья, а я говорю: «Неси меня, куда пожелаешь». Но он всегда несет меня в одно и то же место: в прошлое. Ты, конечно, не поймешь этой привычки, ибо ты — мужчина. Но мы, женщины, живем прошлым…
— Все Афины живут прошлым, — возразил Гераклес.
— Так сказал бы и Мерагр, — слабо улыбнулась она. Гераклес усмехнулся было в ответ, но тут почувствовал на себе ее странный взгляд. — Что с нами стало, Гераклес? Что с нами стало? — Последовало молчание. Он опустил глаза. — С Мерагром, с тобой, с твоей супругой Хагесикорой и со мной… Что с нами стало? Мы следовали правилам, законам, созданным людьми, которые не знали нас и которым не было до нас никакого дела. Законам, которым повиновались еще наши отцы и отцы наших отцов. Законам, которым люди должны повиноваться, хоть и могут спорить о них в Собрании. Нам, женщинам, запрещено обсуждать их даже на празднике Фесмофорий, когда мы выходим из наших домов и собираемся на Агоре: мы, женщины, должны молчать и повиноваться даже вашим ошибкам. Ты ведь знаешь, я такая же женщина, как и другие: не умею ни читать, ни писать, не видела другого неба и других земель, но мне нравится размышлять… И знаешь, что я думаю? Что Афины созданы из законов, которые устарели так же, как камни древних храмов. Акрополь холоден, как кладбище. Колонны Парфенона — это прутья клетки: птицам не дано летать внутри нее. Мир… да, сейчас царит мир. Но какой ценой? Что мы сделали с нашими жизнями, Гераклес?.. Раньше было лучше. По крайней мере все мы думали, что все обстояло лучше… Так думали наши отцы.
— Но они ошибались, — сказал Гераклес. — Раньше было не лучше, чем сейчас. Да и не хуже. Просто была война.
Будто отвечая на какой-то вопрос, Этис, не дрогнув, быстро возразила:
— Раньше ты любил меня.
Гераклес словно увидел себя со стороны: он неподвижно возлежал на ложе, спокойно дыша, и лицо его сохраняло безразличное выражение. Однако он чувствовал, что в теле его что-то происходило: руки, к примеру, вдруг стали холодными и потными. Она добавила:
— И я тебя.
«Почему она сменила тему? — думал он. — Не способна поддерживать логичную, размеренную беседу, как мужчины? Почему теперь вдруг эти личные вопросы?» Он заерзал на ложе.