не глядя, увидеть себя), но эта краткая встреча, это узнавание самого себя — анагнорисис — лишь помогло мне заснуть, а значит, снова исчезнуть. На следующий день, когда над холмами занималась заря, стоя у окна моей спальни нагишом, слушая шорох простыней и сонный голос моей обнаженной, лежащей в постели приятельницы, я решил все ей рассказать. Я начал спокойно, не сводя глаз с растущего на горизонте зарева:
— В этой книге есть я, Елена. Не знаю, как или почему, но это я. Автор описывает меня как статую, изваянную одним из героев, называя ее «Переводчик». Он сидит за столом и переводит то же, что и я. Все совпадает: глубокие залысины на висках, проплешины, тонкие уши с тяжелыми мочками, худые руки со вздувшимися венами… Это я. Я не решился переводить дальше; я бы не смог прочитать описание моего собственного лица…
Елена возмутилась. Села на кровати. Стала расспрашивать, обиделась. Все еще раздетый, я вышел из комнаты, прошел в гостиную и вернулся с бумагами с моим прерванным переводом. Дал их ей. Смешно: оба мы были наги — она сидела, я стоял, — но снова превратились в товарищей по работе; она по-учительски морщила лоб, а ее грудь, трепещущая, розовая, вздымалась при каждом вдохе; я молча ждал у окна, и мой нелепый член сжался от холода и тоски.
— Глупо… — сказала она, закончив читать. — Совершенно глупо…
Она снова начала возмущаться. Бранить меня. Сказала, что у меня появляется навязчивая идея, что описание слишком расплывчато, что оно может подойти к любому другому человеку. И добавила:
— А на кольце у статуи выгравирован круг. Круг! А не лебедь, как на твоем!..
Это было самое ужасное. И она уже поняла это.
— По-гречески круг — «кюклос», а лебедь — «кюкнос», ты же знаешь, — спокойно возразил я. — Они отличаются только одной буквой. Если эта «л», эта «ламбда», на самом деле — «н», «ню», сомнений нет: это я. — Я посмотрел на кольцо с силуэтом лебедя на среднем пальце моей левой руки, подарок отца, с которым я никогда не расстаюсь.
Но в тексте написано «кюклос», а не…
— Монтал пишет в одном из примечаний, что это слово неразборчиво. Он думает, что это «кюклос», но отмечает, что не уверен в четвертой букве. Понимаешь, Елена! В четвертой букве. — Я говорю спокойным, почти безразличным тоном. — Только от заурядного научного мнения Монтала об одной букве зависит, сойти ли мне с ума…
— Да это абсурд! — рассердилась она. — Что тебе делать… здесь, внутри? — Она стукнула по бумагам. — Эта книга написана тысячи лет назад!.. Как же?.. — Она откинула простыню, скрывавшую ее длинные ноги. Пригладила рыжие волосы. Пошла к двери босая и нагая. — Идем. Я хочу прочесть оригинал. — Голос ее изменился: теперь она говорила твердо и решительно.
Я в ужасе просил ее не делать этого.
— Мы прочитаем текст Монтала вдвоем, — стоя в дверях, перебила она. — Мне все равно, захочешь ли ты потом продолжать перевод. Я хочу, чтобы ты выкинул эту глупость из головы.
Мы пошли в гостиную — босые, нагие. Я помню, что, идя за ней, мне глупо подумалось: «Мы хотим убедиться, что мы люди, материальные тела, плоть, органы, а не только герои или читатели… Сейчас мы узнаем. Мы хотим узнать». В гостиной было холодно, но в тот момент нам было все равно. Я был не в состоянии подойти вплотную — остановился за ней, не сводя глаз с ее блестящей выгнутой спины, мягко изогнутых позвонков, упругого валика ягодиц. Тишина. Помнится, я подумал: «Она читает мое лицо». Послышался ее стон. Я закрыл глаза. Она сказала:
— Ох.
Я почувствовал, как она подошла и обняла меня. Ее нежность меня ужаснула. Она сказала:
— Ох… ох…
Спрашивать я не хотел. Не хотел ничего знать. Я с силой прижался к ее теплому телу. И тогда услышал смех: мягкий, он все нарастал, зарождаясь в животе, как радостное присутствие иной жизни.
— Ох… ох… ох… — сказала она, смеясь.
Позже, намного позже, я прочел то, что прочла она, и понял, почему она смеялась.
Я решил продолжать перевод. Возвращаюсь к тексту со слов: «Но лица статуи он еще не видел».]
Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разглядел его.
Черты лица были*
[* На этом месте в тексте пропуск. Монтал утверждает, что следующие пять линий неразборчивы.]
— Он очень хитер, — сказал Гераклес, когда они вышли из мастерской. — Оставляет фразы незавершенными, как его скульптуры. Напускает на себя отвратительные манеры, чтобы мы отпрянули, зажав нос, но я уверен, со своими учениками он умеет быть очень любезным.
— Ты думаешь, это он?.. — спросил Диагор.
— Не будем торопиться. Истина может находиться далеко, но ее терпение бесконечно, и она будет ждать нашего прихода. Пока же мне хотелось бы снова поговорить с Анфисом…
— Если не ошибаюсь, мы найдем его в Академии: сегодня вечером там ужин в честь одного из гостей Платона, и Анфис будет одним из виночерпиев.
— Чудесно, — улыбнулся Гераклес Понтор. — Потому что, кажется, Диагор, пришло мне время познакомиться с твоей Академией.*
[* Я только что обнаружил удивительную вещь! Если не ошибаюсь — а думаю, я не ошибаюсь, — странные загадки, связанные с этой книгой, начинают приобретать определенный смысл… хотя, уж конечно, не менее странный и вызывающий у меня гораздо больше беспокойства. Мое открытие было, как это частенько бывает, совершенно случайным: сегодня ночью я просматривал последнюю часть шестой главы, перевод которой я еще не закончил, когда заметил, что края листов с досадным упрямством слипаются между собой (раньше такое уже было, но я просто не обращал на это внимание). Я рассмотрел их получше: на вид они были обычными, но соединявшая их жидкая смесь еще не просохла.Я нахмурился, все больше нервничая. Внимательно перелистал каждую страницу шестой главы и абсолютно точно убедился, что последние из них вклеены в книгу недавно. Мозг мой обуревали гипотезы. Я вернулся к тексту и обнаружил, что «новые» куски совпадают с подробным описанием статуи Менехма. Сердце мое сильно забилось. Что означает этот бред?
Я отложил выводы на потом и закончил перевод главы. Потом, взглянув на череду яблонь в темноте сада за окном (уже ночь), я вдруг вспомнил о человеке, который, кажется, следил за мной и убежал, когда я его заметил… и то, как на следующую ночь мне показалось, что кто-то входил в мой дом. Я вскочил. Лоб мой был влажен, а в висках все быстрее стучали молотки.
Вывод, кажется, ясен: кто-то заменил страницы текста Монтала на другие, точно такие же, на моем собственном столе, и было это недавно. Должно быть, это кто-то, кто знает меня, по крайней мере знает, как я выгляжу, потому что он смог ввести в описание статуи поразительные подробности. А с другой стороны, кто мог бы вырвать страницы оригинального произведения и заменить их своим собственным текстом с единственной целью помучить переводчика?
Как бы там ни было, ясно, что теперь спать спокойно я не смогу. Да и работать спокойно тоже не смогу, потому что как мне узнать, чье произведение я перевожу? Хуже того: смогу ли я переходить от предложения к предложению, не думая о том, что, возможно, некоторые из них, а может, и все они — прямые послания таинственного незнакомца для меня? Теперь, когда во мне поселилось сомнение, как могу я быть уверенным, что другие фрагменты, из предыдущих глав, никак не связаны со мной? Литературная фантазия настолько двусмысленна, что не нужно даже нарушать правил игры: само подозрение, что кто-то их, может быть, нарушил, все ужасно меняет, все ставит с ног на голову. Будем же откровенны, читатель: нет ли у тебя иногда ошеломляющего ощущения, что текст, например, вот этот, который ты сейчас читаешь, обращается лично к тебе? И когда тебя охватывает это ощущение, разве не трясешь ты, моргая, головой и не думаешь: «Глупости какие. Лучше об этом забыть и читать дальше»? Суди же тогда, до какой степени дошел мой ужас, когда я абсолютно точно узнал, что часть этой книги касается меня, без всяких сомнений!.. Да, именно «ужас». Привык всегда смотреть на тексты со стороны… и вдруг — находишь себя в одном из них!
Значит, нужно что-то делать.
Для начала я приостановлю работу, пока дело не прояснится. И еще: попытаюсь поймать моего неизвестного посетителя…]
7
В начале дорога, ведущая к философской школе Академии, — всего лишь незаметная тропинка, которая отделяется от Священного пути недалеко от Дипилонских ворот. Идущий по ней путник не ощущает ничего особенного: тропа заводит его в сосновый бор с высокими деревьями, извиваясь и одновременно остро сужаясь, как зуб, так что кажется, что в конце концов она выведет к непроходимой чаще и он так никуда и не попадет. Но когда первые изгибы остаются позади, над коротким и плотным скоплением камней и растений с выгнутыми, как клыки, листьями становится виден светлый фасад главного здания, кубический абрис цвета слоновой кости, аккуратно поставленный на плоскую вершину небольшого холм" а. Скоро дорога горделиво расширяется. На входе стоит портик. Никто точно не знает, кого хотел представить скульптор в двух лицах цвета кости или зубов, которые, сидя в своих нишах, в симметричном молчании наблюдают приход путника: некоторые утверждают, что это — Истинное и Ложное, другие — что Прекрасное и Благое, а третьи — их немного, но, возможно, они мудрее других, — считают, что статуи не изображают никого, это просто украшения (что-то же надо было все-таки поставить в этих нишах). Посередине надпись в рамке изогнутых линий: «Да не пройдет не знающий геометрии». Дальше — прекрасные сады Академа, исчерченные спутанными тропками. Стоящая в центре небольшой площади статуя героя, кажется, требует от посетителя должного уважения: левая рука ее вытянута, указательный палец смотрит вниз, в другой руке копье, взгляд прячется в отверстиях шлема с жестким гребнем из конского волоса с клыкастыми концами. На фоне зелени — мраморная строгость архитектуры. В школе есть открытые здания с белыми колоннами и зубчатыми красноватыми крышами для занятий летом и закрытое строение, где укрываются ученики и менторы, когда обнажает зубы хол