Первый удар сломал ему руку, как стебелек лилии, и смел половину лица. Он падал дальше. Достигнув дна, его маленькая грудь разбилась о камни, прекрасная улыбка занемела на девичьем лице, красивая светловолосая прическа рассыпалась, как драгоценные камни, и вся прелестная фигурка стала похожа на сломанную куклу.*
[* Это просто гротескно: тело отвратительного Менехма, умирая, превращается в девушку с лилией. Меня выводит из себя эта жестокая игра с эйдетическими образами.]
— Отчего бы тебе не присоединиться к нам, Гераклес? — В голосе Этис слышалось плохо скрываемое волнение. — Тебе неведомо бескрайнее счастье, которое приносит освобождение твоих инстинктов! Ты перестаешь бояться, беспокоиться, страдать… Ты становишься богом.
Она умолкла и смягчила интонацию, чтобы добавить:
— Мы бы могли… кто знает?.. начать все заново… ты и я…
Гераклес ничего не ответил. Он обвел их взглядом. Не только Этис, всех их, одного за другим. Их было шестеро: два старых раба (пожалуй, один из них был Ифимах), две молодые рабыни, Этис и Элея. Он порадовался, что среди них не было мальчика. Остановив взгляд на бледном лице дочери Этис, он сказал:
— Ты страдала, верно, Элея? Твои вопли не были притворными, как крики твоей матери…
Девушка ничего не ответила. Она смотрела на Гераклеса пустыми, как у Этис, глазами. В эту минуту он заметил, как сильно они похожи. Он невозмутимо продолжал:
— Нет, ты не притворялась. Твоя боль была настоящей. Когда зелье перестало действовать, ты вспомнила, так ведь?.. И не смогла этого вынести.
Девушка, казалось, хотела что-то сказать, но Этис быстро вмешалась:
— Элея молода, и ей трудно понять некоторые вещи. Теперь она счастлива.
Он посмотрел на них, на мать и дочь: их лица были подобны белым стенам, лишенным эмоций и разума. Он огляделся вокруг: с рабами было то же самое. Он подумал, что бесполезно пытаться пробить брешь в сплошной стене немигающих взглядов. «Вот какова религиозная вера, — сказал он себе, — она стирает с лиц волнение сомнений, как нет их на лицах невеж». Откашлявшись, он спросил:
— Почему же выбрали Трамаха?
— Настал его черед, — ответила Этис. — То же будет со мной и с Элеей…
— И с крестьянами из Аттики, — согласился Гераклес. Выражение лица Этис на мгновение стало таким, какое
бывает у матери, набирающейся терпения, чтобы объяснить Маленькому сыну что-то очень простое.
— Наши жертвы всегда добровольны, Гераклес. Мы даем крестьянам возможность выпить кион, и в их воле принять его или отказаться. Но большинство соглашаются. — И чуть улыбнувшись, она прибавила: — Никто не может быть счастливым, руководствуясь лишь своими помыслами…
Гераклес возразил:
— Не забывай, Этис, что я должен был стать недобровольной жертвой…
— Ты раскрыл нас, и мы не могли этого допустить. Наше братство должно оставаться тайным. Не так же ли поступили и вы с моим супругом, когда решили, что стабильность вашей чудесной демократии подвергалась опасности от таких, как он?.. Но мы хотим дать тебе последнюю возможность, Присоединись к нам, Гераклес… — И она вдруг прибавила, словно умоляя его: — Будь счастлив хоть раз в жизни!
Разгадыватель глубоко вздохнул. Он решил, что уже все сказано и теперь они ждут от него какого-то ответа. Так что он заговорил твердым, спокойным голосом:
— Я не хочу, чтобы меня разорвали на части. Для меня это не способ обрести счастье. Но я скажу тебе, Этис, что я сделаю, и вы можете рассказать об этом своему главарю, кем бы он ни был. Я отведу вас к архонту. Всех вас. Я совершу правосудие. Вы незаконная секта. Вы убили нескольких афинских граждан и многих аттических крестьян, которые никак не связаны с вашими абсурдными верованиями… Вас осудят и будут пытать, пока вы не умрете. Вот как я обрету счастье.
Он снова по очереди обвел глазами окружавшие его каменные взгляды. Остановившись на темных глазах Этис, он прибавил:
— В конце концов, как ты сказала, мы сами отвечаем за свои поступки, так ведь?
Помолчав, она произнесла:
— Думаешь, смерть или пытки нас пугают? Ты ничего не понял, Гераклес. Мы открыли счастье, недоступное разуму… Что нам до твоих угроз? Если это необходимо, мы умрем с улыбкой на губах… и ты никогда не поймешь ее причины.
Гераклес стоял спиной ко входу в трапезную. Внезапно оттуда на всю комнату разнесся новый, густой и мощный голос с оттенком издевки, будто не принимавший всерьез самого себя:
— Нас раскрыли! В руки архонта попал папирус, где говорится о нас и упоминается твое имя, Этис. Наш добрый друг принял меры предосторожности перед тем, как отправиться к тебе…
Гераклес обернулся и увидел морду уродливого пса. Пес сидел на руках огромного мужчины.
— Ты только что спрашивал о нашем главаре, не так ли, Гераклес? — сказала Этис.
И в эту минуту Гераклес почувствовал сильный удар по голове.*
[* Я пишу это примечание прямо перед ним. Честно говоря, мне все равно, ибо я почти свыкся с его присутствием.
Он, как всегда, специально вошел, когда я только закончил перевод финала этой предпоследней главы и собирался немного отдохнуть. Услышав скрип двери, я подумал: интересно, какую маску он сегодня надел. Но он был без маски. Конечно, я сразу его узнал, ибо его лицо известно в нашем обществе: белые, ниспадающие до плеч волосы, открытый лоб, четкие линии лет на лице, редкая борода…
— Видишь, я хочу быть с тобой искренним, — сказал Монтал. — В какой-то степени ты был прав, так что больше я не буду скрываться. Я действительно разыграл свою смерть и скрылся в этом маленьком тайнике, но продолжал следить за судьбой моего издания, ибо хотел узнать, кому доведется его переводить. Когда я нашел тебя, я начал за тобой следить, пока наконец мне не удалось привезти тебя сюда. Правда и то, что я разыгрывал угрозы, чтобы ты не утратил интерес к книге… как, например, когда я подражал словам и жестам Ясинтры… Все это так. Но ты ошибаешься, думая, что я — автор «Пещеры идей».
— И это ты называешь искренностью? — возмутился я.
Он глубоко вздохнул.
— Клянусь тебе, я не лгу, — произнес он. — Зачем мне было тебя похищать, чтобы ты работал над моим собственным текстом?
— Потому что тебе был нужен читатель, — спокойно ответил я. — Куда же автору без читателя?
Похоже, Монталу моя теория показалась забавной.
— Неужели я так плох, чтобы мне нужно было кого-нибудь похитить, чтобы он читал мои книги?
— Нет, но что есть чтение? — возразил я. — Этот процесс невидим. Мой отец был писателем, и он знал об этом: когда ты пишешь, создаешь образы, которые потом, оживленные другими глазами, принимают иные формы, совершенно невообразимые для их создателя. Однако тебе было необходимо знать мнение читателя ежечасно, потому что своей книгой ты пытался доказать существование Идей!
Монтал любезно, но несколько напряженно усмехнулся: — Я действительно на протяжении многих лет хотел доказать, что Платон был прав, утверждая, что Идеи существуют, — признал он, — и что, следовательно, мир благ, разумен и справедлив. И я считал, что эйдетические тексты могут служить тому доказательством. Успеха я так и не достиг, но и разочарований больших тоже не было… пока я не нашел забытую рукопись «Пещеры», спрятанную среди полок старинной библиотеки… — Он замолчал, и взгляд его затерялся в темноте камеры. — Вначале это произведение восхитило меня… Я, как и ты, заметил таившиеся в нем тонкие образы: умело проложенная путеводная нить из подвигов Геракла, девушка с лилией… Я был все более уверен, что наконец нашел книгу, которую искал всю жизнь!..
Он перевел глаза на меня, и я уловил в них глубокое разочарование.
— Но тогда… я начал замечать нечто странное… Меня смущал образ «переводчика»… Я пытался уверить себя, что, как любой новичок, я попался на приманку, и теперь текст увлекал меня за собой… Однако по мере того, как я читал, в голове моей начинали роиться таинственные подозрения… Нет, это была не простая приманка, здесь крылось нечто большее… И когда я дошел до последней главы… я в этом убедился.
Он замолчал. Лицо его заливала жуткая бледность, будто он вчера умер. Но он продолжал:
— Внезапно я нашел ключ… И понял, что «Пещера идей» не только не доказывает существование того, платоновского — благого, разумного и справедливого мира, напротив, она доказывает как раз противоположное. — Он вдруг взорвался: — Да, ты можешь мне не верить: эта книга — свидетельство того, что нашею мира, этого упорядоченного, светлого пространства, наполненного причинами и следствиями и подчиняющегося справедливым и милостивым законам, не существует!..
И глядя на то, как он задыхался, на его искаженное лицо, превратившееся в новую маску с дрожащими губами и потерянным взглядом, я подумал (и я не боюсь об этом писать, даже если Монтал прочтет эти строки): «Он совсем сумасшедший». Затем показалось, что он взял себя в руки и серьезно добавил:
— Я был так безумно напуган этим открытием, что хотел умереть. Я закрылся в доме… Бросил работать и отказался у себя кого-либо принимать… Пошли слухи, что я сошел с ума… И, быть может, так оно и было, ибо истина порой помрачает умы!.. Я даже подумывал, не уничтожить ли эту книгу, но какая в том польза, если я уже все знал?.. Так что я избрал другой путь: как ты и подозревал, я воспользовался идеей с истерзанным волками останками, чтобы симулировать смерть с помощью тела бедного старика, которого я переодел в свою одежду и изувечил… Потом я подготовил свою версию «Пещеры», следуя тексту оригинала, усилив эйдезис, однако не упоминая о нем напрямую…
— Зачем? — перебил его я.
С минуту он смотрел на меня так, будто вот-вот ударит.
— Затем, чтобы убедиться, сделает ли другой читатель то же открытие, что и я, но без моей помощи! Потому что еще не исключена пусть даже крошечная возможность, что я ошибаюсь! — С увлажнившимися глазами он добавил: — И если это так, а я молю, чтоб так оно и было, то мир… наш мир… будет