— Поверю тебе на слово, — ответил Никерат, глубоко вздохнув. — А то папа станет ругаться. Но не думаю, что другие будут столь же доверчивы. В борделе нашли труп, и ты станешь утверждать, что не обошлось без заварушки? Сам понимаешь: ревность, перебравшие гуляки, драка из-за шлюхи и так далее.
— Все это по душе афинянам, — жаловался я Аристотелю. — Гораздо больше, чем я. А еще этот суд по обвинению в убийстве, впору позавидовать бедняге Ортобулу. Ведь скажут, что я каждую ночь распутничаю и устраиваю пьяные драки.
— Такие вещи в конце концов забываются. Как правило, — задумчиво проговорил Аристотель. — Хуже то, что ты видел тело. И с тобой не было никого, кроме этой содержательницы дома наслаждений. Манто. Какое-то время вы оба находились в комнате — одни. Какой-нибудь недоброжелатель может сказать, что вы были там еще до того, как Ортобул умер.
Странно, до сих пор мне не приходило в голову, что я сам могу оказаться под подозрением.
— Но это исключено, — запротестовал я. — Улики… полотенца, постель — все указывает на то, что Ортобулу — или кому-то другому — стало плохо где-то в другом месте, даже Критон не станет спорить. Полотенца принесли нарочно, его не могло рвать в этой комнате. Когда я пришел, тело уже окоченело и лежало на кровати в очень странной позе. В комнате не было никаких следов трапезы или совокупления. Ночной горшок был пуст. Тело просто принесли в комнату, это же очевидно! И обставили все так, будто Ортобул умер там. Но улики указывают на другое.
— На твоем месте я бы сам сказал об этом Басилевсу на первом же слушанье, — посоветовал Аристотель. — Не дожидайся вопросов Критона или Обвинителя. Обдумай все как следует. Что нужно Критону от этого разбирательства?
— Тут гадать не надо. Он хочет, чтобы его мачеху признали виновной. И казнили, — быстро ответил я.
— Хорошо. А если Критон так этого хочет, будет ли он разборчив в средствах? Или обвинит в соучастии кого угодно, лишь бы выиграть процесс?
— Пожалуй, — невесело согласился я.
— Что получит Критон, если добьется своего?
— Ну, его мачеху казнят. А он унаследует все состояние Ортобула, включая деньги Гермии. Ради такого вполне можно подкупить свидетелей, и они скажут, что угодно.
— Именно. По крайней мере, ты это понимаешь. А потому — обдумай свои слова и позицию. Не спеши становиться на сторону обвинения. Ты просто законопослушный гражданин, который готов помочь суду, вот и все. Говори только то, что точно знаешь или можешь заключить из увиденного. Не предполагай и не обвиняй. Но не будь слишком робок и не жди, пока тебя спросят. Говори. Ты владеешь важными сведениями. Если убийство произошло не в этом доме, а где-то еще, Суд должен узнать, где.
VГорькие слова и сладкий мед
Новая забота терзала меня дни и ночи напролет. Я стал хуже спать, и не только из-за раны. Мой сон тревожили тяжкие видения: о воде, песках и невидимом, а иногда лишь частично видимом враге, вступившем со мной в поединок, о спруте, атакующем мою лодку, — он шипел и угрожающе разевал пасть. Я просыпался разбитым. Но нужно было, не откладывая, пойти в Элевсин и объясниться со Смиркеном, моим будущим тестем.
Я уже нанес визит Смиркену, почти сразу, как вернулся в Афины. Путешествие к восточным островам, хотя и полное невзгод, ознаменовалось для меня маленькой победой в семейных делах. Цель поездки была успешно достигнута: я разыскал дядю Филомелы со стороны матери, а также заключил с ним договор о доле Филомелы в материнском имении. Даже вечно недовольный Смиркен не нашел, к чему придраться. Мы немедленно решили все оставшиеся финансовые вопросы, и вскоре состоялась энгие — официальная церемония, на которой было объявлено о нашей с Филомелой помолвке и величине приданого. Я понимал, что появление на этом торжественном событии такого родственника, как Смиркен, едва ли произведет хорошее впечатление на афинскую знать. Но, в конце концов, Смиркен был старым афинянином, гражданином и владельцем плодородных земель в деме Элевсин.
Бредя в Элевсин, я искренне сожалел, что не нашел другого повода для визита. Но теперь, когда все Афины знали о злополучном происшествии в доме Манто, я должен был повидаться с пожилым землевладельцем и, поговорив с ним, как мужчина с мужчиной, признаться, что замешан в этом грязном деле. Не прошлой суток с тех пор, как тело несчастного Ортобула было предано земле и обвинительная речь Критона отзвучала над свежей могилой, а вести уже могли проделать путь от Керамика до Элевсина. Я не хотел — и не имел права — скрывать от будущего тестя, что мне предстоит выступать свидетелем на самом неприятном судебном процессе, какой только можно вообразить.
— Да, ну и кашу вы заварили у себя в Афинах, — такими словами приветствовал меня Смиркен. Я не напрасно предполагал, что он может быть в курсе последних событий. — Слыхал я, прикончили одного из ваших распутных толстосумов. Говорят, от яда он стал твердый, как засохшая селедка. А теперь его сынок обвиняет собственную мачеху! Ну и дела!
— Нам еще не все известно, — осторожно сказал я. Мой будущий тесть только отмахнулся:
— Не знаю, может, я в чем и не прав. По ночам всякое в голову лезет. И грустно мне становится, как подумаю, что отдам Филомелу в жены городскому. Чего у вас только не вытворяют! Что ни ночь — то кража, ничего без присмотра не оставишь. А на каждой улице, говорят, бордели.
— Все не так плохо… я хочу сказать: их не так много. — Я нервно сглотнул. — Но ты обязательно должен узнать все обстоятельства. Боюсь, мне придется участвовать в этом суде. Может, присядем?
Мы расположились на скамье перед домом Смиркена, где могли бы отлично позагорать, будь сегодня солнечно. Но осенний полдень принес с собой легкий туман, небо заволокли тучки. Я зябко поежился. Дорога в Элевсин оказалась против обыкновения утомительной: не будь я ранен, я бы ее и не заметил. Впрочем, подозреваю, что не последнюю роль сыграло предвкушение этой малоприятной беседы. Итак, я поведал Смиркену о незабвенной ночи в доме Манто, постаравшись не затягивать рассказ, но и не упустить важных подробностей. Разумеется, мой собеседник слушал во все уши и, что удивительно, ни разу меня не перебил (если не считать коротких вздохов и хмыканий).
— Да, — выдохнул Смиркен, когда мое повествование подошло к концу. — Подумать только, — укоризненно добавил он. — С виду такой цыпленок, а на деле — распутник и скандалист. Будь у тебя хоть капля мозгов, ты получил бы задаром все, за что отдаешь такие деньги в этих борделях. Целых две драхмы! Ужас какой! Небось, и вино пил?
— Честно говоря, в ту ночь я и правда немного выпил, — признался я. — Но должен же мужчина как-то расслабляться! Ты забываешь, что я не женат. Много недель, с тех пор как меня ранили, я был лишен всех жизненных удовольствий. Я просто хотел отпраздновать свое исцеление.
— Хорош праздник, клянусь моим седалищем, — деликатно выругался Смиркен. — Теперь напразднуешься в суде, вместе с обвинителем, которого хлебом не корми, дай засадить кого-нибудь за решетку. А если уж тебя занесло в бордель, зачем надо было идти и осматривать тело? У шлюхи-то твоей ума, смотрю, оказалось побольше.
— Сначала я не понял, что это за крик, — начал объяснять я, — и решил, что мой долг — выяснить, в чем дело. Не этому ли учил меня Аристотель: изучать вопрос, чтобы найти ответ?
— Философы! — плюнул Смиркен. — Они только и делают, что морочат людям головы. Прекращай-ка ты философствовать, да уйми, наконец, свой член, а то доиграешься, — старик вздохнул. — Может, ты еще не созрел для женитьбы?..
— Нет-нет! — быстро возразил я. — Ты так несправедлив! Вот уже три года, с тех пор как умер отец, я забочусь о своем семействе. Я много работал, чтобы расплатиться со всеми долгами. Тебе прекрасно известно, что из восточных странствий я привез письменное соглашение с Филоклом, дядей твоей дочери. Он отдает нам часть поместья в Гиметте, так что скоро дела наши пойдут на лад. Вот только начну продавать мед.
— Что ж, неплохо, — буркнул Смиркен, поубавив презрения в голосе. — И потом, ты еще совсем молод, а потому не всегда можешь отвечать за себя, как надлежит мудрому зрелому мужу. Но на твоем месте, юноша, я бы прекратил совать свой член, куда ни попадя! Как можно путаться с рабынями, которых видишь первый раз в жизни?! Они обслужили столько мужчин, что уже переполнены чужим семенем. Это вредно для здоровья.
— Но воздержание тоже вредно для здоровья, — усмехнулся я. — После свадьбы надобность в подобных развлечениях отпадет.
— Не знаю, не знаю. Первая брачная ночь едва ли излечит страсть к забавам Эрота. — Смиркен упорно хмурил брови, словно не замечая моей улыбки. — Вспомни Алкивиада и ему подобных, — посоветовал он. — Все как один женатые. Тот же Алкивиад бегал за всем, что движется. За мужчинами, женщинами, мальчиками, девочками. И каждый должен был любить его — да что любить: обожать, — а не то бы он им устроил!
— Алкивиад давным-давно умер, — успокаивающе проговорил я.
— Но другие-то живы. Взять хотя бы Гиперида. По виду сразу-то и не скажешь. Кувшинное Рыло, уши торчком. А женщинам нравится, даже теперь, когда он так стар. Конечно, денежки у него всегда водились. Содержал сразу трех любовниц, одну из них — прямо здесь, в Элевсине. Звать Фила. Он все еще хаживает к ней, но даже теперь, в шестьдесят лет, одной ему мало. Говорят, красотка Фрина — одна из его девочек, по крайней мере, так было до последнего времени. А ее ведь называют «прекраснейшей женщиной Аттики». Скорее красива, чем добродетельна — любой дурак поймет, что это значит. Помяни мое слово: ничто так не вымывает деньги из кармана! Все равно, что топить свое добро в колодце!
Разговор принимал нежелательный оборот, к тому же мне показалось, что скрипнула дверь. Если глаза меня не обманывали, она чуть-чуть приоткрылась. Этого «чуть-чуть» было вполне достаточно, чтобы какая-нибудь обитательница дома могла подслушать нас, не нанеся ощутимый урон своей женской стыдливости. Возможно, это была моя будущая жена Филомела или Гета, ее старая кормилица, которая, конечно, не упустит случая передать услышанное хозяйке, хорошенько все приукрасить, а может, и добавить несколько слов от себя. Только этого не хватало!