Насколько я знаю, мать никогда не использовала свой дар, но, вероятно, смогла бы в случае необходимости. По крайней мере, слуги повиновались ей беспрекословно. К несчастью, я слишком поздно вспомнил, что она забрала с собой двух лучших рабов. У меня же начисто отсутствовала хозяйственная жилка. И хотя в последнее время я все чаще думал о том, что такое не пристало будущему мужу и отцу, эти похвальные мысли еще не успели принести свои плоды. Мало того, что я забыл купить продукты сам, я даже не удосужился послать за ними. Так что теперь, по словам единственного оставшегося в доме раба (самого бестолкового), нам пришлось довольствоваться скудными запасами.
Вот чем я потчевал Основателя Ликея: водянистый, чуть теплый суп, черствый хлеб, три крохотные вяленые рыбешки, на гарнир немного сельдерея (невероятно старого и вялого), а в качестве десерта — горстка орехов и сушеного инжира. Разумеется, поздняя весна — едва ли подходящее время для свежих фруктов, но неужто нельзя было отыскать что-нибудь посущественней, чем видавшие виды грецкие орехи и замызганный инжир? И даже вовремя принести эту скромную трапезу в андрон оказалось непосильной задачей. Ах, если бы только те двое рабов вернулись домой к обеду! Что же до оставшегося в моем распоряжении слуги, кухня явно не была его призванием. Вино он подал в старом щербатом кувшине и даже поставил две разные чашки.
— Все пошло бы иначе, будь у нас больше рабов, — вздохнул я. — В хозяйстве явно не хватает рук. Если бы обед мог готовиться и подаваться сам собой!
— Эта мысль приходила в голову не только тебе, — отозвался Аристотель. — Вспомни-ка тот отрывок из «Илиады», где бог Гефест работает в своем бронзовом доме. Он кует двадцать треножников, способных самостоятельно передвигаться на золотых колесах. Стоит богам захотеть — и эти треножники сами въедут в их золотые чертоги: «взорам на диво».[1] Гомер тоже мечтал о предметах, которые двигались бы сами, по собственной воле, и посему преподнес Олимпийцам такой дар.
— Он и людей избавил бы от множества забот, — заметил я.
— О да. И мир стал бы совсем иным. Если бы челнок мог сам бегать по ткацкому станку, а плектр — перебирать струны кифары… Мастерам не понадобились бы подмастерья, а господам — рабы. Рабство бы исчезло. Да, мир изменился бы до неузнаваемости.
— Но этого никогда не произойдет, ведь мы не способны обходиться без рабов. И, кстати, самодвижущиеся предметы у Гомера еще не изобретены. Пока перед нами не волшебные треножники, а всего лишь хромой силач Гефест, обливающийся потом среди кузнечных мехов и наковален. И в столь непривлекательном виде он выходит навстречу богине Фетиде, которая явилась к нему в гости!
— Какое точное, а главное — тактичное замечание.
— Гефест изобрел кое-что поинтереснее, чем эти треножники. Например, юных прислужниц, выкованных из чистого золота…
— Могу с тобой согласиться. И тут бог-кузнец достиг высочайшего уровня мастерства, ибо его золотые рабыни не только «силу имеют и голос», но «исполнены разумом». Вот оно, настоящее чудо: предметы, способные мыслить и говорить, а не просто двигаться. Поистине божественное творение! Хотя прекрасные металлические девы — для Гефеста не более чем костыли. Они помогают богу-кузнецу стоять на увечных ногах, поддерживая его с обеих сторон.
— Как печально, — лениво протянул я. — Все равно золотым девам не превзойти своих соперниц из плоти и крови. Может, хромоногий бог создал их, потому что был супругом золотой Афродиты, которая не обращала на него никакого внимания?
— Нынче вечером ты просто в ударе, Стефан, — поддразнил меня Аристотель. — Ты верно заметил: Гомер создает яркий образ хромого бога, трудящегося в поте лица. Как видишь, умение создавать самодвижущихся слуг, пусть даже таких, как эти говорящие металлические рабыни, не принесло ему ни праздности, ни счастья.
— Но нам все равно никогда не создать ничего подобного. Мы ведь не боги. И поневоле зависим от рабов.
— И снова ты прав. Даже сделав огромный шаг вперед во всех прикладных искусствах, даже изобретя множество новых инструментов, мы по-прежнему нуждаемся в орудиях, наделенных способностью мыслить, пусть на примитивном уровне. Именно для этого нам и нужны рабы — инструменты из плоти и крови, покорные хозяину. Это самые совершенные из существующих механизмов, энергичные, универсальные и способные управлять друг другом. Лишь животные и свободные люди, которые двигаются сами, по собственной воле, являются истинными автоматами. Рабов нельзя назвать самодвижущимися, ибо мы владеем ими, словно мотыгой или лопатой, или как Гефест — треножниками. Самодвижущимися можно назвать лишь свободных людей.
— Если не считать марионеток, с помощью которых разыгрываются целые представления. В детстве я их просто обожал! И верил, что они живые.
— Я тоже их любил. Самые лучшие двигаются на искусно свитой пружине. Но немногие предметы способны ввести нас в подобное заблуждение. Никто ведь не принимает скульптуры за живых существ. По крайней мере, с тех пор, как Дедал изваял свои статуи, которые, по легенде, приходилось сковывать цепями, чтоб не убежали. Но, как правило, вещи не двигаются сами по себе.
Как раз на этих словах мой нож упал на пол.
— А иногда кажется, что двигаются. — Я кивнул на нож.
— Случайность как самодвижущееся существо? Орудие поневоле, — насмешливо согласился Аристотель.
Мы все еще смеялись, когда я услышал, как открылась входная дверь. Мой бестолковый раб ко всем своим прочим талантам был никудышным привратником. Он затопал по коридору, а потом крикнул:
— Кое-кто хочет видеть господина Аристотеля. Впустить ее?
Поскольку в доме уже раздавались проворные шаги обутых в сандалии ног, «кое-кого» явно впустили без моего согласия, что лишало вопрос всякого смысла. Дверь в комнату распахнулась, вошел незнакомый мне слуга с фонарем в руках, а вслед за ним — женщина, высокопоставленная особа, судя по закрывающему ее лицо покрывалу и красивому химатиону из тончайшей ткани.
— Это ты желала видеть Аристотеля? Кто ты? — поднимаясь, спросил я, слегка раздраженный неожиданным визитом: меня самого нечасто посещали дамы в тонких химатионах. Скромный наряд незнакомки, полностью скрывающий ее фигуру, был, однако, сшит из дорогой ткани замысловатого плетения, а на кайме едва различимо поблескивала вышивка. Из-под химатиона осторожно выглядывал хитон, коричневый цвет которого оживляли шафранно-желтые нити: казалось, на мягкой темной шерсти пляшут солнечные лучи. Эта женщина, изящная, хрупкая, но при этом довольно высокая, казалась такой холеной и богатой, что ее первые слова поразили нас, словно удар грома:
— О, прошу вас! У нас такая беда. Молю тебя, добрый господин, помоги мне.
— А ты…
— Сикилийка Марилла. Рабыня Ортобула.
Она медленно подняла руки, тонкие, с длинными пальцами, и откинула покрывало. Зрелище, представшее нашим глазам, было на редкость приятным. Лицо с тонкими чертами пленительно сужалось от широких висков к прекрасному маленькому подбородку. Темно-медовые кудри девушки были коротко острижены, указывая на то, что их обладательница — рабыня. Об этом же говорило отсутствие золотых украшений: она не могла быть ни гражданкой, ни даже вольноотпущенной. Вот такое дивной красоты создание умоляюще смотрело на нас огромными темно-серыми глазами. Остановив, наконец, взгляд на Аристотеле, девушка упала перед ним на колени и попыталась обнять его ноги.
— Ты великий ритор, у тебя изворотливый ум. В твоих силах спасти меня от пытки, а моего господина — от позора и потери состояния. У него ведь могут отобрать все, вплоть до поместья.
— А, Марилла. Я слышал о тебе. — Аристотель поднял ее с колен. — Та самая наложница, яблоко раздора. Но я не вполне понимаю, что ты от меня хочешь.
— Умоляю, пойди к моему хозяину Ортобулу и поговори с ним. Он окружен врагами и преследователями, а теперь Эргокл обвиняет его в тяжком преступлении. От него отворачиваются лучшие друзья, а люди, еще вчера преданные ему, один за другим переходят на сторону Эргокла. Хозяин уберег меня и всю мою семью от пытки! Скоро он предстанет перед Ареопагом, а его противник так силен! Филин, старый друг хозяина, готов свидетельствовать в его пользу, но мы не уверены, что он сможет выступить достаточно убедительно. Ортобулу придется рассчитывать только на себя. Пожалуйста, помоги ему. В искусстве аргументирования и убеждения тебе нет равных. Посмотри с ним его речи.
— Может статься, так я и поступлю. Но почему Ортобул не обратился ко мне сам?
Она отчаянно махнула рукой:
— Потому что он горд. Такие не умоляют о помощи. Но мы боимся. Ликена, любовница Филина, говорила мне, что он тоже не знает, чем обернется суд. Ортобул не тщеславен, но высокороден и горд. Как все господа, он мнит, что должен решать свои дела сам. Но я услышала, что нынче вечером ты будешь в городе, и пришла умолять тебя. Я знаю, он не отвергнет твою помощь. Пожалуйста!
Аристотель поджал губы и едва заметно кивнул:
— Передай своему господину, что вечером я нанесу ему визит. Надеюсь, Ортобул будет дома. Короче, я приду, как только закончу обед.
Назвать мой инжир и жалких вяленых рыбешек обедом было огромной любезностью со стороны Аристотеля. Женщина быстро встала и начала осыпать его благодарностями:
— Ты спасешь его — и всех нас. Да вознаградят тебя за это боги! Я больше не смею отнимать у вас время. Простите меня за вторжение.
И почти в мгновение ока она вместе со слугой исчезла, не успев утомить нас своим присутствием.
— Ну и дом! — только и мог сказать я. — Даже у рабов есть рабы.
— Думаю, она не только рабыня, но и любовница. Есть мужчины, которые не считают нужным утаивать обстоятельства своей личной жизни от домашних, что, конечно же, значительно осложняет ведение хозяйства. Правда, в случае Ортобула подобная слабость вполне простительна. Он ведь вдовец. Это прекрасное создание — царица его ложа, сердца и уж точно определенной части кошелька. Ты заметил, как хороша ее накидка? И этот простой хитон, с искусно вплетенными в него шафранными нитями. «Пышноузорные ризы, жен сидонских работы». Видишь, стоило тебе упомянуть Гомера — и он уже не выходит у меня из головы.