— Удовольствие, о котором ты говоришь, — ответил Аристотель, — исчезнет с появлением таких серьезных и достоверных источников. Вопрос в том, кому решать. А если кто-нибудь вдруг заявит, что он слышал, как сам Еврипид читал некий отрывок иначе? Не поставит ли это под сомнение надежность сделанной Ликургом копии?
— Придется сказать, что его дед слышал Еврипида собственными ушами, — предположил я.
С нашей стороны было разумнее громко обсуждать могущество Еврипида, давно усопшего драматурга, чем реальное или потенциальное могущество Аристогейтона, живого, очень опасного и не имеющего недостатка в друзьях, которые вполне могли на нас донести. Приближаясь к дому Ортобула, мы замолчали.
Собственно говоря, это был особняк. В те годы горожане редко строили большие, высокие дома, вошедшие в моду несколько позже. Но представители старинных богатых родов даже в городе издавна владели большими участками земли, а потому их жилища были просторнее многих более поздних построек. Дом Ортобула, довольно старый и расположенный в богатом деме, сразу бросался в глаза. В нем явно было множество комнат и просторные женские помещения на верхнем этаже.
Калитка в стене, окружавшей дом, была приоткрыта, и, толкнув ее, мы оказались в маленьком внутреннем дворике с небольшим деревом, дающим слабую тень. Под деревом на ступенчатом пьедестале стояла статуя — не просто герма, а настоящая фигура Гермеса в полный рост. На нижней ступеньке устроилась маленькая девочка лет пяти с куклой в руках. Опрятная туника, ухоженная и с игрушкой — хозяйский ребенок, не иначе. Странно только, что девочка сидит на улице одна. Из-под темной челки на нас воззрились огромные, круглые карие глаза.
— Привет тебе, дитя, — учтиво поздоровался Феофраст.
— Я Харита, дочь Эпихара, — объявила она. — А вы кто?
Вступать в разговор с чужим ребенком, и даже подходить к нему, было не слишком уместно, поэтому мы предпочли промолчать и направились к дому. В ответ на наш стук раб — старший слуга или привратник — подозрительно приоткрыл входную дверь. Он выглядел очень чопорным и воспитанным.
— Хозяина нет, — сообщил он. — Очень сожалею.
И начал закрывать дверь. Как странно, подумал я, этот человек говорит, что хозяина нет дома, когда все знают, что он умер, но тут же опомнился. Разумеется, теперь хозяином был Критон, хотя мы по старой памяти продолжали говорить «дом Ортобула».
— Думаю, — непринужденно и добродушно сказал Аристотель, — что малышке безопаснее находиться внутри. Видишь, калитка приотворена, девочка может убежать на улицу. А то еще придет кто-нибудь и украдет ее.
— Клянусь Гераклом! — побледнев от ужаса, вскричал привратник. — Ты прав, — он повернулся и крикнул: — Позовите кормилицу, пусть скорее заберет маленькую. Она во дворе.
— Но я хочу остаться здесь, — возразила малышка. — Я жду маму. Она обещала прийти, а я сказала, что буду ждать и, как только увижу ее у калитки, побегу навстречу.
Девочка подошла к нам, осторожно держа терракотовую куклу с движущимися руками и ногами. У куклы было безмятежное лицо и длинные волнистые волосы, разделенные на прямой пробор, что делало ее немного похожей на Фрину. Сама Харита была темноволосой и серьезной.
— Ты не знаешь, мама придет? — Она в упор посмотрела на Аристотеля.
— Я уверен, что она очень этого хочет, — ответил философ. — Она придет, как только сможет.
Лицо старого привратника помрачнело, и я понял, что, хоть он и был рабом, его печалила эта ситуация. Ну конечно! Он принадлежал Гермии, которая заменила слуг Ортобула своими, и теперь переживал за отсутствующую хозяйку.
Должно быть, Аристотель тоже это понял, поскольку сказал привратнику:
— Ты окажешь услугу своей госпоже, если позволишь нам войти. Ибо она сможет опровергнуть предъявленное ей обвинение, лишь представив как можно больше доказательств своей невиновности. Уверяю тебя, мы не желаем зла Гермии, а скорее сочувствуем ей, и не откажемся от твоей помощи. Мы не потревожим слуг.
— Ну что ж, — неохотно сказал привратник, — не знаю, что скажет молодой господин, но его здесь нет, а вас, если не лжете, знает госпожа. Ничего не случится, если я ненадолго впущу вас. Но что вам нужно?
— Всего лишь осмотреть помещения, упомянутые на продикасии, — ответил Аристотель. — Коридор и андрон, где Ортобул лежал на кушетке.
— Ничего не случится, — продолжал размышлять привратник, — если я все время буду смотреть за вами. Хотя следить за тремя сразу — задача не из легких. А потому прошу вас держаться вместе.
И он медленно и важно повел нас через прихожую. Я восхитился его манерами — столь непохожими на бестолковую суету моего раба, когда тот был вынужден открывать дверь и впускать посетителей. Мы шли за привратником, Аристотель — слегка впереди. Четвертым членом нашей маленькой компании была Харита, которая увязалась следом, так и не выпустив из рук куклу. Мы миновали прихожую, потом свернули направо, в широкий коридор, и, наконец, остановились возле двери в комнату.
— Вот андрон, — сказал слуга, — а кушетка, — тут он быстро вошел внутрь и передвинул кое-какую мебель, — на которой отдыхал господин, была вот тут.
— Лампы не горели?
— Нет, в тот вечер не горели. Но я могу принести лампу, чтобы вам было хорошо видно.
Мы вошли в комнату, которая казалась просторной, хотя нас было пятеро. Прекрасный андрон, гораздо красивее моего. Мебель из светлого полированного дерева элегантно смотрелась на фоне красных стен.
— Здесь стояла кушетка, на которой он лежал, — пояснил слуга.
— Я хочу найти Артимма, — сказала малышка. — Артимм всегда здесь, но я не знаю, где он сейчас.
Очевидно, она имела в виду игрушку или кого-то из своих друзей. Мы подумали, что лучше не обращать на нее внимания. Посторонним людям не положено обращаться к девочке в доме гражданина, даже к такой крохе. Харита стала играть с куклой, что-то ей нашептывая и держа так, чтобы та тоже могла нас видеть.
— Насколько я понимаю, — продолжал привратник, — старый хозяин, Ортобул, любил прилечь вечерком, прежде чем уйти.
Кушетка, на которой он обычно лежал, всегда стояла там, где вы ее сейчас видите.
— Ясно, — сказал Аристотель. — Не возле окна, а с другой стороны. Но ее видно из коридора.
Мы подошли к вышеупомянутому предмету мебели, выглядевшему довольно скромно, хоть и сделанному из первосортного дерева; на такой кушетке можно лежать во время пира или отдыхать днем.
— На ней всегда была подушка… тюфяк… как на кровати, — добавил слуга. — Вот, это он и есть.
Это был добротный тюфяк, обтянутый тканью с черным рисунком. Мы тщательно его осмотрели, а Аристотель даже понюхал. Я последовал его примеру, но не почувствовал ничего особенного, лишь запах соломенной набивки. Тогда я осторожно вдохнул поглубже, пытаясь понять, чем пахнет в андроне. Мало где пахло так хорошо, как здесь. Я внимательно посмотрел по сторонам, стремясь хоть что-нибудь разглядеть в сгущающемся полумраке, но здесь тщательно убрались прекрасно вышколенные слуги: вокруг не было ни пылинки, на стенах — ни пятнышка. Повинуясь внезапному порыву, я опустился на четвереньки, осмотрел пол под кроватью и обнюхал угол комнаты. В нос попала случайная пылинка, и я чихнул. Потом еще раз глубоко вдохнул. Отлично помня запах цикуты, я, конечно, уловил бы его, останься в воздухе хоть намек на яд.
Девочка рассмеялась.
— Ты как собачка! — воскликнула она. — Наша старая собачка тоже так нюхала.
Я решил, что разумнее промолчать.
— Осторожно с этой статуей, — предупредил Аристотель, когда я чуть не влетел в нишу, где стояла большая мраморная статуя женщины. Нет, двух женщин. Похоже, это были нимфы. Краски постамента были словно изъедены землей или смыты водой — наверное, раньше скульптура стояла на улице. Она гораздо лучше смотрелась бы на алтаре Пану и нимфам возле дома Смиркена, но в интерьер этой комнаты явно не вписывалась. Ниша была слишком мала для массивных, хоть и полных жизни фигур юных дев в пышных одеяниях. Одна из нимф почти задевала головой потолок и, казалось, хотела наклониться.
— Здесь была еще одна скульптура, — послышался тоненький голосок Хариты. — В другом месте. А эта папочкина.
Если я правильно понял, мраморные нимфы принадлежали Эпихару и лишь недавно появились в этой комнате, которую первоначально обставлял Ортобул.
Феофраст неодобрительно оглядел статую, но потом обнаружил возле нее полку со свитками. Довольно крякнув, он взял их и стал изучать, поднося к самому лицу. Потом уселся в кресло, присвоил одну из ламп, внесенных слугой, и погрузился в чтение.
— Так, Стефан, ты ложись на кушетку, — скомандовал Аристотель, — а я выйду в коридор и буду Клеофоном.
Он скрылся во мраке коридора, затем неуверенно заглянул в комнату и прошептал:
— Отец?
— Я отлично тебя слышу, — смеясь, ответил я.
— А я отлично слышу тебя, — сказал он, — хотя не вижу. Нет, все неправильно. О чем я только думаю? Конечно, ты со своими молодыми зоркими глазами должен быть Клеофоном, а я — беднягой Ортобулом.
С этими словами Аристотель улегся на кушетку, а Феофраст время от времени поднимал взгляд от свитков и с любопытством на нас посматривал. Я тоже взял лампу и вышел с ней в коридор. За мной увязалась маленькая Харита. Даже в этом темном проходе были видны ее огромные глаза, явно не упускавшие ни одной детали.
— Вам нужна папина дочь, — с надеждой сказала она. — Дочка. Любимая.
— Иди, маленькая, и не мешай нам, — сказал я настолько строго, насколько позволяло мое странное положение.
— Пусть все будет достоверно, — сказал Аристотель, — задуй лампу, и ты тоже, Феофраст, нам не нужен лишний свет.
Я повиновался. Комната погрузилась во мрак.
— Отец? — прошептал я.
— Иди, мальчик, дай мне подремать, — невнятно проговорил Аристотель. Именно так, если верить Клеофону, поступил Ортобул.
— Я слышу тебя, — сказал я, — но, честно говоря, почти не вижу. Только темный силуэт и белое пятно вместо лица.