— У нее странный выговор.
— Марилла — сикилийка, но в ней заметна карфагенская кровь. Вспомни, что побережья Сикилии населяют карфагенские колонисты. Многие из них попали в плен к грекам во время Сикилийских войн.
— Золотая дева, но из плоти и крови, а не из металла. Расскажи-ка мне об этом Ортобуле, который держит у себя в доме такую кошечку. Они с отцом, кажется, были знакомы, но я ничего о нем не знаю.
— Ортобула обвиняет Ареопаг, — ответил Аристотель. — Он принадлежит к древнему афинскому роду и всегда был патриотом, относящимся к Македонии с некоторой враждебностью. Но его патриотизм носит очень умеренный и спокойный характер. Я легко могу представить Ортобула, изменившего свои взгляды, и столь же спокойно поддерживающего македонскую гегемонию. Этот человек всегда был образцом сдержанности и рассудительности, вот почему меня так удивляет предъявленное ему обвинение: нападение, злоумышленное нанесение ран. Я охотно помогу ему, особенно теперь, когда он соизволил ко мне обратиться. Впрочем, я и так собирался пойти на суд: хотел удостовериться, что с Ортобулом поступят по справедливости. Конечно, я не могу присутствовать на процессе официально: я ведь чужеземец, один из тех, кто должен оставаться по ту сторону ограждения. Поэтому я хочу, чтобы пошел ты.
— Полагаю, что должен это сделать, — вздохнул я. — С тех самых пор, как мне пришлось выступать защитником своего двоюродного брата, которого обвиняли в убийстве, я недолюбливаю Ареопаг. И все же, поскольку Ортобул был — или считался — другом отца…
Ортобул общался с отцом — по крайней мере, как-то одолжил ему денег. К несчастью, то же самое можно было сказать о большинстве отцовских друзей — я обнаружил это, распутывая клубок оставшихся после его смерти долгов.
— Ортобул — хороший человек, — ответил Аристотель. — Скажу даже, он человеке большим сердцем. Богач, но не подлец. Он участвовал в ритуалах и трудился на благо Афин. Такой оказывает услуги охотнее, чем принимает.
— Большой человек, — кивнул я.
— У Ортобула есть, по крайней мере, одно большое преимущество: он говорит глубоким голосом, неторопливо и очень значительно, что производит хорошее впечатление на судей. Сейчас идут предварительные слушанья, и до сих пор он отказывался привлекать своих рабов как свидетелей.
— Значит, их не пытали, пока, во всяком случае.
— Именно. Показания этой женщины были бы очень желательны, так что обвинение будет настаивать. Но знай: уступить в таком вопросе — значит, уронить себя. Граждане, которые находят силы уберечь собственных рабов от пытки, всегда выглядят достойнее. Но главным обвинителем Ортобула выступает Эргокл, который, осмелюсь предположить, и без показаний рабов способен на многое.
Наш разговор был прерван появлением Феофраста, статного, высокого и, как всегда, несколько чопорного. Он возвращался в Ликей, но, как гостеприимный хозяин, я должен был пригласить его зайти. Непростым собеседником был для меня Феофраст, такой непреклонный, он так тщательно выбирал слова, — а остатки жалкой трапезы лишь усугубляли мое смущение. Следуя учению Пифагора, Феофраст избегал мяса, но я сомневался, что его прельстит мой жухлый сельдерей. Блюдо с пыльным инжиром и орехами все еще стояло на столе, но я ничуть не удивился, что Феофраст не пожелал отведать прошлогодних фруктов.
— Мы как раз обсуждали суд над Ортобулом, — произнес Аристотель, пытаясь отвлечь внимание Феофраста.
— Афины славятся своими судами, — заметил я. — А кто, интересно, выдумал нашу систему судопроизводства?
— Как раз этот вопрос обсуждают сейчас мои ученые, — воскликнул Аристотель. — Приходи в Ликей и побеседуй с ними. Как хорошо, что еще осталось место, свободное от давления суда, Народного собрания и горожан, место, где можно открыто говорить о подобных вещах, сея мудрость, а не удовлетворяя праздное любопытство зевак.
— Мне не хватает философских бесед, — признался я. — Вот что я на самом деле хочу знать: можно ли одновременно быть счастливым и приносить пользу родному городу? Как и по каким законам должен жить человек?
— Ничего себе вопросы ты задаешь! — протянул Феофраст. — Они, безусловно, занимают ученых Ликея.
И тут мы вновь отвлеклись, потому что в андроне появился мой младший брат Феодор, который предпочел общество взрослых одинокой трапезе в гинекее. Ему было всего десять лет, в этом возрасте мальчику еще надлежит оставаться на женской половине дома. Такого мнения придерживались все — кроме самого Феодора. Некоторые мужчины охотно позволяют детям развлекать посетителей после трапезы (и принимать от них подарки), но я никогда не практиковал этот обычай в собственном доме и потому не собирался представлять брата гостям. Он был слишком мал, чтобы участвовать в беседе зрелых мужей. Но мы уже закончили есть, и Феодор осмелился прийти без приглашения. Недолго думая, он схватил с тарелки сомнительного вида инжирину и бесцеремонно вмешался в разговор.
— А я знаю, о чем вы говорите, — сообщил он. — О суде. Громкое дело. Эргокл утверждает, что Ортобул напал на него и ранил. Об этом болтали мальчишки в школе. А если кого-то признают виновным в нападении и нанесении ран, его казнят?
— Нет, — медленно ответил Аристотель. — Но он может лишиться своего поместья. Потерять все, что имеет.
— Но его не казнят? — В голосе Феодора явственно слышалось разочарование. — Люди, которых приговаривают к смерти, должны ведь выпить яд, да? Там, в тюрьме на Агоре, совсем рядом с нами. Один из старших мальчиков рассказывал нам об этом. Его отец когда-то входил в коллегию Одиннадцати и заведовал тюрьмой. Осужденному приносят цикуту, ужасная гадость! Он выпивает яд, потом начинает кашлять, синеет и коченеет.
— Именно такой была смерть Сократа, — печально сказал Аристотель. — Я много об этом знаю. Мой учитель Платон, который преклонялся перед Сократом, не присутствовал на казни. Он сказался больным, хотя лично я думаю, он просто не смог заставить себя пойти. Но я слышал рассказы очевидцев, в том числе, некогда прекрасного Федона, который, как и Платон, был тогда так юн, что дожил почти до наших дней.
— Что тебе известно? Пожалуйста, расскажи! — попросил Феодор. — Почему его казнили? И кто он такой, этот Федон?
— Сократа казнили по обвинению в святотатстве и совращении молодежи, а юный Федон был его учеником. В одном из диалогов Платона он повествует о смерти Сократа. Хотя он прожил достаточно долго, чтобы сделать это самостоятельно, а не так, словно его допрашивает Платон.
— А как именно умер Сократ? — Феодор явно жаждал ужасных подробностей, и Аристотель начал рассказывать, прежде чем я успел перевести разговор на другую тему и приструнить мальчишку.
— Сократ умер в тюрьме. Не раз и не два склоняли его к побегу. Но тем, с каким религиозным спокойствием он принял смертный приговор, так и не изменив своим убеждениям, он опроверг любые обвинения в богохульстве, пусть даже ожидая смерти в тюремной камере. Друзья Сократа отказывались верить, что великого философа все-таки казнят, но однажды утром, когда они пришли его навестить, сбылись их худшие ожидания. Они не только рыдали, как описывает Платон, некоторым стало плохо, особенно когда внесли яд. Сократ, с которого сняли оковы, рассуждал о безнравственности и старался приободрить друзей. Ему сделали промывание кишечника и мочевого пузыря, он принял ванну, облачился в чистые одежды, попрощался с женщинами и своими детьми, а потом, окруженный друзьями, стал ждать, когда подействует яд. — Аристотель вздохнул и вдруг улыбнулся. — Знаете, Сократ был очень храбр. Он мог бежать, как ему предлагали друзья, и спастись от смерти. Но отказался. Он подчеркивал, что принимает приговор Афин по собственной воле. Это ли не прекрасный пример самодвижущегося существа, Стефан!
— Почему он не убежал? Я бы непременно убежал! А если бы не смог, я бы вышиб чашу с ядом из рук тюремщика, — возбужденно сообщил Феодор.
— Храбрый человек склоняется перед неизбежным, Феодор. Сократ был храбр. Он не дрогнул до самого конца. Некоторые осужденные откладывают принятие яда до последнего и даже проводят ночь накануне казни в пирах и любовных утехах, но не таков был Сократ. Солнце еще не успело подняться над вершинами гор, когда он, не желая тянуть, выпил яд. Он разговаривал и ходил по камере, как ни в чем не бывало, а потом, почувствовав невыносимую тяжесть в ногах, лег. Когда яд проник в сердце, он забился в конвульсиях и умер, как и пророчил тюремщик.
Феофраст вздохнул. Аристотель смотрел вдаль, словно где-то там он мог видеть эту печальную сцену.
— Не терзайся, — мягко произнес я. — Это случилось задолго до твоего рождения.
— В моем возрасте начинаешь иначе воспринимать время, Стефан. И потом, я нахожу смерть Сократа очень обнадеживающей, ибо она утвердила меня в мысли, что человек способен достойно встретить свой конец.
Старая рана, которую Афины нанесли философии, казнив одного из своих умнейших и выдающихся граждан, угнетала Аристотеля. Вот почему я, пусть и не слишком удачно, попытался сменить тему.
— Не каждый осужденный может рассчитывать на такую казнь, — объяснил я брату. — Лишь высокопоставленные граждане. Закон запрещает подвергать афинян порке или пытке. Свободным гражданам возбраняется причинять друг другу физическую боль, ведь мы не рабы. Гораздо более мучительна смерть других преступников, которых прибивают гвоздями к деревянной перекладине.
— Я знаю, — заявил Феодор, засовывая в рот высохший грецкий орех — остаток «роскошной» трапезы. — Но я бы хотел увидеть яд. Его, должно быть, полно в Афинах, ну, в тюрьме. Кто-нибудь умеет готовить цикуту?
— О боги-охранители! Надеюсь, никто.
— В тюрьме должен быть сосуд с ядом, — настаивал Феодор. — Уже готовым к употреблению. Вряд ли тюремщик каждый разделает его сам. Если бы Ортобул все время нападал на людей, его бы, наверное, заставили выпить яд.
— Маленьких мальчиков должны занимать уроки, а не яды, — укорил я. — Иди и скажи рабу, чтобы он вовремя уложил тебя спать.