На протяжении всего суда Эвримедонт с невыразимым презрением смотрел то на Фрину, то на свидетелей ночного веселья в доме Трифены. Рядом стоял Ферамен, тоже заметный, хотя и менее симпатичный; его шишковатый нарост так и пылал от возбуждения. На лице охотника за свидетелями было написано полное удовлетворение собой, он что-то шептал Эвримедонту и даже Эвфию, явно не одобряющему подобную фамильярность. Кажется, он считал Ферамена чем-то вроде инструмента, который ни с того, ни с сего начал требовать внимания. Некоторая раздражительность со стороны Эвфия была вполне понятна и простительна, ибо ему предстояло тщательнейшим образом выслушать речи обоих ораторов и (не забыв оценить реакцию публики) быстро внести поправки во вторую обвинительную речь.
Из Аристогейтона, с его высоким ростом, великолепно поставленным, проникновенным голосом и врожденной способностью всегда быть в центре внимания, получился достойный Обвинитель. Нынче он являл собой внушительное зрелище. Его волосы, обычно торчащие в разные стороны, ниспадали изящными локонами. Бороду тщательно подровняли. Кто-то умный посоветовал оратору привести в порядок ногти, вечно грязные и обломанные. Вопреки моим ожиданиям Аристогейтон (очевидно, вняв доброму совету) сменил алый спартанский плащ на груботканый, из суровой шерсти, и нарочито простой.
Аристогейтон, как Обвинитель, должен был говорить первым. Первое выступление играет огромную роль в судебном разбирательстве, подчас определяя его исход. Если Обвинитель одновременно дотошен и красноречив, Защитник, еще не открыв рот, оказывается в невыигрышном положении. Кроме того, его речь не может быть длиннее. А посему немногословность позволяет Обвинителю ловко обезоружить противника. Служитель откупорил клепсидру, и Аристогейтон заговорил.
— Афиняне, я, один из вас, пришел сюда сегодня, дабы воззвать к вашей чести и справедливости, к вашей вере и набожности. Кто посмеет ослушаться воли богов, кто откажется служить им, кто не испытывает к ним благодарности? Сегодняшний суд касается всех, кому дороги Афины и наша религия.
Если мне не изменяет память, до сих пор все сказанное Аристогейтоном полностью совпадает с текстами, которые после суда разошлись по рукам (не без участия его сторонников). Но часто «речи», ставшие достоянием общественности в письменном виде, существенно отличались от того, что мы слышали на суде, и первая речь Аристогейтона — не исключение. Я раздобыл (и в свое время даже прокомментировал) эти претендующие на точность записи, которые воспроизвожу здесь, но в случаях, когда моя память оказалась точнее, я позволил себе полагаться на нее. Я нахожу свой вариант более правдивым, чем те, которые Обвинитель и Защитник распространили после знаменитого суда.
Публика хорошо приняла вступление Аристогейтона (или Эвфия). Возразить против этих исполненных благочестия слов было нечего, а потому, как и надеялся оратор, слушатели внимали ему, сохраняя полную серьезность.
— Мы собрались сегодня, — продолжал он с нарастающей силой и страстью, — дабы решить, что делать с отравой и скверной, поселившейся среди нас: оставить или искоренить. Мы судим Мнесарет, известную, причем довольно широко, под именем Фрина. Эта женщина, знаменитая куртизанка и блудница, имела наглость осквернить Элевсинский обряд — святая святых, основу нашей религии, опору и поддержку Афин и всех афинян, которые, исполненные благодарности, участвуют в ритуалах, посвященных возлюбленной нашей Деметре и ее преданной дочери Коре. Удивительно: эту блудницу зовут Мнесарет, что значит «память о добродетели». Как не подходит это имя ей, кому не ведомы ни добродетель, ни совершенство. Эта женщина, которую уместней будет называть Фриной, повинна в двойном святотатстве. Она устроила отвратительное празднество, на котором представила нового бога: Исодета-Распределителя, или, повторяя ее собственные слова, «бога равенства». Сие незаконное, непонятное и опасное божество не принадлежит к афинскому пантеону, однако Фрина, взяв на себя роль жрицы, возглавила шествие с факелами и музыкой, иными словами — религиозную процессию в честь существа, которое ее злобный разум измыслил нам на погибель… Эта блудница обвиняется в тягчайшем преступлении — иначе не стояла бы здесь. Некоторые утверждают, что Мнесарет, дочь Эпикла из Феспии — чужеземка, а потому не должна судиться Ареопагом. Но вспомните, что проступок этой женщины заслуживает самой строгой кары, и вы согласитесь, что ее присутствие здесь необходимо. Государственный характер ее преступления, которое затрагивает каждого, вынуждает Афины судить беотийку — редкое удовольствие! — как судили бы афинянку. Ей позволено иметь Защитника — шаг, на который мы пошли исключительно из любви к справедливости и по доброте душевной.
Он остановился, чтобы вытереть лоб, а мой разговорчивый сосед, воспользовавшись паузой, прошептал:
— Они решили обвинить ее именно в святотатстве, потому что это означает Ареопаг и смертный приговор.
— Разумеется, — вновь заговорил Аристогейтон, — эта женщина пользуется всевозможными привилегиями, хотя, возможно, и не по праву.
Едва заметная неуверенность прозвучала в голосе оратора. Должно быть, он понимал, что балансирует на краю обрыва, ибо совсем недавно во время некого печально известного судебного разбирательства прозвучало мнение, что Аристогейтон, вечный должник, не может пользоваться всеми преимуществами своего гражданства. Обвинитель торопливо продолжил:
— Могут сказать, что я, человек, не отличающийся ни кротостью, ни осторожностью в речах, — не самый лучший обвинитель в святотатстве. Но глубокое благочестие не позволило мне остаться в стороне. Все вы знаете меня, как бесхитростного оратора и сторонника умеренного и серьезного образа жизни. Так стоит ли удивляться, что я глубоко оскорблен распутной выходкой дерзких, избалованных куртизанок, посмевших осквернить наш священный город? Стоит ли удивляться, что я почти в замешательстве от святотатства, которое намеренно совершила эта бездумная чужеземка? Святотатства, в которое она втянула других, навлекая проклятие на все Афины… Кто-то должен вывести этот яд. Я пришел к вам с намерением спасти город, милее которого нет для богини Афины. Наша покровительница, Богиня-Дева — самая непорочная из всех дев. — Он бросил благоговейный взгляд на Парфенон. — Я пришел вырвать Афины, чистую деву, из цепких лап разврата и святотатства. Город наш — несчастная, прикованная к скале Андромеда, отданная на растерзание зверю, чья порочность разрушительна, а безбожие ядовито. Я пришел освободить ее. Подобно моему предку, Аристогейтону-тираноборцу, который одним мощным ударом освободил Афины. Конечно же, змий порока и чудовище безбожия заслуживают полного искоренения даже скорее, нежели власть тирана, не правда ли? Я простой человек, бесхитростный и честный, немногословный, предпочитающий действия разглагольствованиям. Счастливая судьба привела меня к вам с мечом в руках. Глядите же, как я отсеку змеиную голову тирана, поработившего наш город. Сейчас я не тот, кого вы знаете, не человек, пришедший сюда из личных побуждений, я — освободитель нашего непорочного города!
— И вдруг я проснулся, — сказал какой-то зритель.
Эта старая шутка оказалась очень удачной. В аудитории, и даже среди пожилых судий, зазвучали смешки. Аристогейтон покраснел и понял, что слишком увлекся самовосхвалением.
— Но… кхм… суть этого дела… главное — это благосостояние Афин. На него должны быть направлены все наши помыслы. Это благосостояние тесно связано с неукоснительным соблюдением религиозных обрядов и праздников, с почитанием богов, наших надежных защитников. Мы не признаем чужеземных богов, которые не одобрены властями Афин. Тайное введение нового божества — вернее, идола, претендующего на божественность, — тягчайшее преступление, которое карается смертью. Фрина посмела самовольно ввести в Афины нового бога, чужестранного и непонятного, склоняя людей присоединиться к религиозному шествию в его честь. За это она заслуживает смерти… Но подобным же образом она заслуживает смерти за глумление над Элевсинскими мистериями, глумление, которое подготовило почву для мерзкой церемонии. Наша великая религия, поклонение Деметре и ее Дочери в Элевсине, на Элевсинских мистериях, — залог процветания Афин. Оскорбленные богини отвернутся от Аттики. Посевы наши не взойдут, начнется голод, погибнут сотни, возможно, тысячи. Ради жизни наших детей, да не будет этой злодейке пощады!.. Не может быть сомнений, какой приговор ждет человека, посмевшего ввести нового бога и осквернить Мистерии. Единственный вопрос, на который остается ответить: совершила ли эта женщина все, в чем ее обвиняют? Так ответим же на него, и поскорее. Мой первый свидетель — содержательница публичного дома Трифена. Ее показания записали и сейчас огласят.
Манфий взял свиток и громко прочел короткую запись:
Я, Трифена, вольноотпущенница, рожденная от рабыни, некогда принадлежавшей Ферекрату Афинскому, свидетельствую, что являюсь хозяйкой увеселительного заведения, предоставляющего услуги проституток. Я подтверждаю свое знакомство с женщиной по имени Фрина, которая посетила мой дом в вышеозначенную ночь и возглавила веселье. Я не могу сказать, что именно произошло, поскольку находилась в другой части дома. Я не заметила никаких особенных беспорядков. Я знаю, что она попросила принести вина (разбавленного чистой водой) и ячменного хлеба, за которые обязалась заплатить, и велела поровну разделить их между присутствующими. Полагаю, она имела в виду, что еда должна достаться каждому. Женщина по имени Фрина очень щедра, учтива и обходительна, от нее никогда не бывает хлопот. Да, Фрина отдается мужчинам за деньги, но она хорошо воспитана. Мне неизвестны случаи, когда она взяла бы с клиента больше двух драхм. Мужчины делают ей подарки, очень дорогие. Время от времени она снимала комнату в моем заведении, чтобы развлекать там мужчину по собственному выбору.