Отец Пимен помолчал немного, а затем продолжал:
– Ведь вот какой случай со мною был недавно, и все только от того, что я со своим уединением расстался… Вспомнил я недели три тому назад, что у фиваидцев[13] в обители праздник престольный и решил пойти туда к литургии. Собрался, конечно, по-монашески, по-страннически: взял с собою сумочку, а в нее-то положил новенькую свою ряску; смотал ее поплотнее, да и положил. И вот, подумайте только: прошел уже всю дорогу в Фиваиду, прибыл в обитель, открываю сумочку, чтобы в ряску облачиться к литургии – гляжу, а ряски-то и нет… Своим глазам сначала не поверил: хорошо помню, как ее в сумочку-то клал, да как поплотнее свертывал… Помыслил я немного – и побежал обратно на арсану. Конечно, и там ряски своей я не нашел. Снова бегу в Фиваиду, гляжу по тропинкам, под каждый кустик заглядываю – нет и нет моей новенькой ряски… Потом я стал соображать, да под конец, как полагаю, и рассудил правильно: шел я в Фиваиду лесочком, зацепил сумкой за ветку или кустик колючий, а ряска-то, видно, была плохо в мешок засунута… н у, и вывалилась незаметно. Дальше ей пропасть было уже не трудно. Дорогой этой часто ходят мирские, греки-аргаты[14] – народ беспечный и светский, к монахам по своему относящийся. Ну и подобрали эти миряне мою ряску да и унесли с собою в города. А ряска моя была хорошая, новенькая, без единого пятнышка, недавно сам ее справил. Только не новизны мне ее жалко, а вот чего: в этой самой-то ряске принимал я последний раз Святое Причащение, Святых Таин принять удостоился. Искушение!.. Ну разве это не работа врага рода человеческого над иноческим духом? И ведь как тонко он работает, враг-то этот, над нами: идет себе стареньким монах из своей одинокой арсаны на литургию – он, Князь Тьмы, и тут его улавливает. И как ловко ряску-то мою из сумки вытащил, никакой живой человек того бы не сделал… А сколько я после скорбел над этим, сколько думал. Да, трудно бороться здесь с дьяволом… Ох, как трудно! Так он и вьется, так и вьется около монаха…
Крумица
Слушая этот бесхитростный рассказ опечаленного отца Пимена о его пропавшей ряске, я почти и не заметил, как наша лодка в сумерках вплотную подошла к небольшому молу, на котором теперь уже ясно выделялась та монашеская фигура, которую еще издали так хорошо приметил наш перевозчик. А на самом берегу, значительно выше того места, к которому пристала наша лодка, приветливо светился огонек. Это было одно из окон Фиваидской арсаны, тонувшей в сумраке южного вечера.
– Ну, вот и отец Фома! Встречай дорогих гостей, старец! Русский господин и с ним отец Харлампий из Андреевского скита… Чай, давно его знаешь.
Через минуту лодка тихо пристала к старенькому молу, у края которого уже суетился отец Фома, помогая нам выбираться на сушу.
– А я давно уже поджидаю вас, дорогие гости, – говорил он, пожимая мне руку. – Смотрю и смотрю, что за лодка такая в нашу сторону… Вот чуяло грешное сердце, что радость с ней плывет. Вот и дождался… Слава Тебе, Господи! Милости просим, дорогие!
– И я тебя приметил давно, отец, – отозвался наш перевозчик, привязывая лодку. – Спешил доставить тебе гостей еще засветло, да вот и не удалось.
– Не велика скорбь, что и опоздали. Время теперь хорошее, тихое. Спасибо, что надумали меня навестить. Сейчас вскипятим самоварчик. Есть у нас свежая рыбка, только вот под вечер наловил. Закусите после путешествия и покойно переночуете. А как станет развидняться, подымитесь на поклонение в наш скит… Оставайся и ты у меня на ночь, отец Пимен, не оставляй дорогих гостей. Поплывешь к себе обратно ранним утречком.
Но отец Пимен остался тверд в своем намерении, не решаясь на ночь оставлять свою арсану без надзора. Он сердечно простился с нами и быстро исчез со своей лодкой в вечерней тьме. Не прошло и получаса, как мы уже мирно пили чай на терраске второго этажа фиваидской арсаны, с которой открывался незабываемый вид на ночное море. А было оно тихим, зеркально спокойным. Таким же спокойным, как и вся жизнь тех замечательных людей, с коими я вел долгую беседу в этот прелестный вечер. И только здесь, в обстановке тихого и заброшенного уголка Афона, я мог вполне ясно уразуметь, какими замечательными людьми являлись все эти безвестные нашему суетному и шумному миру отшельники Святой Горы Афонской, какими были отец Харлампий, отец Фома и отец Пимен.
Каруля и старец Феодосий
Это название, как и отрывочные рассказы об этой замечательной части Афона, мне приходилось слышать неоднократно еще задолго до непосредственного ознакомления с ним.
– А вы были на Каруле? – спрашивали меня иноки и афонские гости. – Видали ли вы карульских отшельников?.. Знаете ли отца Феодосия?
Вполне понятно, что, паломничая по Святой Горе, я и сам ни на минуту не забывал о существовании этого замечательного места и стремился побывать на нем как можно скорее.
Каруля… Местожительство святогорских монахов-пустынников, единственное по дикости природы и строгости своего безмолвия… Только здесь можно во всей полноте ощутить и понять истинную красоту подвига христианского отшельничества – отшельничества православного, овеянного прелестью вековых традиций и бесчисленных преданий и легенд. Начало Карули относится к X веку. Легенда гласит, что к преподобному Афанасию пришел на покаяние разбойник и попросил у него благословения на пустынную жизнь.
– Много грехов совершил, много душ невинных загубил, святый отче!.. Назначь мне место и покаяние самое строгое. Буду переносить все, чтобы спастись!
Великий авва внял просьбе грешника и, благословив, направил его в самую глухую из всех афонских пустынь, на вершину отвесной прибрежной скалы, господствующей над морской бездной архипелага с южной стороны Святой Горы. Высоту эту, считая от моря до отшельнических келий, определяют до 800 метров, причем некоторые из пустынников, чтобы спуститься вниз, проделывали опаснейший путь, передвигаясь по веревке и упираясь ногами в обрывистую каменную стену на протяжении многих метров. Знаменитый русский путешественник по святым местам XVIII века Василий Григорович-Барский особенно ярко и образно описывает Карулю и головокружительную высоту «орлиных гнезд» ее уединенных насельников:
«К нему же уже приближающимся путь зело жесток и страшен, есть яковаго еще во всем моем путешествии не видел, яко четверть часа требе дратися и руками и ногами семо и овамо завращающися, между ужасными пропастьми каменными, над морем висящими, отнюду зрящему низу, сердце унывает и великое есть тщание шествующему да не како поползнется в пропасти. Со многою нуждой и терпением тамо живущие восходят и нисходят обременении суши, обаче терпят Господа ради да и в вечной жизни имуть мзду».
Я решил исполнить свой паломнический долг перед Карулей во время одного из пребываний своих на пристани Дафни, откуда легче всего отправиться туда вдоль морского берега. И с особым удовольствием вспоминаю теперь это плавание по волнующемуся морю, разнообразие причудливых очертаний диких и скалистых берегов и туманные морские дали с противоположной стороны. Не забуду и чистого, светло-голубого неба, тогда венчавшего нашу небольшую группу во время пути, вместе с ярко горевшим над головой солнцем, палящие лучи которого умерялись морской влагой. Незабываемые переживания, неизгладимые впечатления!.. Высоко-высоко на скалистом обрыве высится вдали неприступным средневековым замком живописный греческий монастырь Симонопетр. Затем наша лодка тихо прошла мимо монастыря Григориата, с изумительной живописностью точно повиснувшего в мареве южного воздуха. А за этими двумя орлиными гнездами следовали монастыри Дионисиат, Св. Павел и еще какие-то приюты отшельников, уцепившиеся за выступы скал.
– Страшно и смотреть! – услышал я замечание одного из спутников. – А вот живут же там наши братья. До скончания своего века живут и подвизаются во славу Божию. А поглядишь, вот-вот оборвется в море их гнездышко!
Я молчал, слушая эти простодушные замечания моего спутника и продолжая в то же время, как зачарованный, смотреть на настоящее чудо Карули, многочисленные каливки которой по мере приближения нашей лодки вырисовывались все яснее на сером граните скал.
– Вот так они поднимаются туда на веревке, – продолжал монах. – Вы видите веревку? Вот, извольте приметить. Она правее черных камней тянется… По веревочке же им и пищу посылают, отшельникам нашим. У веревки на конце корзиночка, ну и кладут в нее проплывающие… Иные каливиты из этих гнездышек лет по десятку не выходят: так там и живут годами в посте и молитве.
Наша лодка остановилась у камня невдалеке от тропинки, ведущей к одному из древнейших скитов – Св. Анны, расположенному среди громадных нависших утесов. Мы вышли: я, мой провожатый и еще один монах, направлявшийся из Св. Пантелеимона тоже на Карулю. Знакомство с последним оказалось для меня особенно ценным: этот схимонах, отец Никодим, был учеником известного всему Афону карульского отшельника, иеросхимонаха Феодосия, которого я очень хотел повидать.
– Вот немного отдохнем на камешка х, а потом и двинемся с Богом! – приветливо сказал отец Никодим. – Понесу сухари своему старцу.
Только теперь я заметил, что с отцом Никодимом был некоторый дорожный груз в виде мешка с сухарями.
– Вы мне и свой чемоданчик извольте! – любезно предложил он, забирая последний и к нему присоединяя еще и большой зонтик моего спутника, иеродиакона Афанасия. – Мне подниматься туда дело привычное, а вам впервые все же будет трудновато.
И отец Никодим легко пошел вперед и вверх, перепрыгивая как коза с камня на камень и, по-видимому, не прилагая особенных усилий для достижения еще далекой от всех нас цели. А мы следовали за ним, но, о Боже, сколь отличным являлось это наше движение.
Солнце палило нестерпимо. Но укрыться от лучей его не было возможности: все было скалисто, раскалено. Останавливались мы с иеродиаконом Афанасием почти после каждых 10–15 шагов, иногда судорожно хватаясь за выступы скал, тяжело дышали и немало мешали отцу Никодиму, принуждая его невольно задерживать свой прыткий ход и докучая ему разговорами и расспросами. Но особенно тяжело было подниматься вверх моему тучному спутнику, беспрестанно утиравшему огромным платком свое лицо. Он положительно задыхался от трудности восхождения. Что же касается меня, то при каждой остановке я находил прекрасное средство почти немедленно забывать эти трудности: стоило мне обернуться – и тотчас же я делался созерцателем неописуемой красоты, все время находившейся за моей спиной во время хода. Позади меня было море с его зеркальной поверхностью вод, дремавших в волшебном полусне под золотыми лучами полдневного солнца. А над всем этим царством красок и света стояли громадные иссиня-темные прибрежные скалы, у ног которых играли и плескались прозрачные волны. Но плескались они тихо, как бы боясь нарушить царившую вокруг тишину этих удивительных мест.