оторых можно сказать, что, кажется, они ничего не едят». Так архимандрит отвечает тем, кто видит в сиромахах только бездельников, даром поедающих монастырский хлеб. Оказывается, не так уж много они его съедают: клюют, как птички. Птицы небесные.
Посетивший Афон в начале восьмидесятых годов священник Зарубежной Русской Церкви Валерий Лукьянов еще застал представителей этого редкого вида монашества: «…возле ожидающей группы монахов и паломников появился вдруг сиромах. В потрепанной выцветшей ряске, он с трудом нес за плечами свое несложное земное достояние — несколько посудин, какой-то ящичек и еще кое-какое тряпье. Его изможденный и, несмотря на внешнюю убогость, все же исполненный достоинства и радости вид, с устремленным в горние пределы взглядом, запечатлелся навсегда, как подлинный облик святогорского подвижничества»[36]. Это свидетельство стоит многих рассуждений о «жизни по своей воле». Афонского паломника трудно обмануть: у него появляется особое зрение.
«Что же касается вообще афонских сиромахов, то об их жизни можно было бы написать целые книги: настолько она разнообразна и полна возможными эпизодами… от умилительно-поэтических и до полных сурового трагизма». Так написал о них В. Маевский[37]. Но каждому паломнику, выходящему за пределы монастырей, вернее, вышедшему за рамки движения от одного большого монастыря к другому, приходилось видеть останки отшельников, лежащие прямо на месте совершения подвигов. Так же лежат где-то и останки сиромахов, ожидая всеобщего Воскресения. Но чьи это кости, кто подвизался и какие подвиги совершал, уверяю вас, почти никто из насельников близлежащих монастырей не знает. И это не отсутствие любопытства, а, увы, некоторое охлаждение к подвигу, ибо есть усилия духовные и телесные, направленные к благим целям, но нет того благочестия, которое желает расти, а оттого требует питания примером и поучением. Из-за этого забвения вряд ли удастся написать книгу, о которой говорит Маевский. О чем говорить, если русский человек почти ничего не знает о великом русском афонском старце Арсении, жившем всего лишь в XIX веке? Спасибо датчанину-святогорцу Антонию, который приводит его жизнеописание в своей книге об афонских подвижниках благочестия прошлого века. Если можно еще спасти от забвения подвиги монахов-отшельников, то книга о сиромахах никогда не будет написана. К тому же уже ушли в прошлое и сами сиромахи… Но все же попробуем написать хоть одну тетрадную страничку.
На арсане Зографа к нам вдруг подлетел плотный монах маленького роста, исполненный необъяснимой радости. Радость его еще увеличилась, когда он узнал, что мы русские. Мы не сразу поняли, куда была направлена его активность. Он затащил нас в комнату, очень быстро откуда-то извлек почтенного белобородого старца, быстро под руку привел его к нам и не менее быстро сварил кофе и угостил всех нас. Старец тоже очень радовался русским, воспоминания о которых у него, наверно, относились если не к началу века, то по крайней мере к предвоенным и военным временам. Казалось бы, восторгу нашего благодетеля не будет предела. Вот уже кому-то он подарил четки. Кому-то уже успел объяснить, что сейчас он едет на агрипнию в скит св. Анны, а затем будет на Панагире в нашем Пантелеимоновом монастыре. При этом он бьет себя в грудь кулаком и говорит: «Софрониос». Его имя Софроний. Он даже пишет его на бумажке. Но вот появляется наконец корабль, и мы расстаемся.
Через год кто-то окликает меня: «Монах Софроний, поминайте меня». Я вижу перед собою о. Софрония, такого же радостного и веселого, как и год назад, но вдруг через секунду он устремляется к проезжающей мимо машине и уносится от стен Великой Лавры. Нельзя, наверно, на горе Афон не встретиться с этим сиромахом. Через некоторое время я узнаю его краткую историю. Говорят, что спасался он ранее в монастыре Есфигмен, но впал в прелесть и чуть не окончил жизнь самоубийством. Говорят, что одно время он был богат и содержал в Карее одну из лавок, которые смущают своим видом «свежих паломников», причем торговал весьма успешно. Но оставил это не монашеское занятие, и, наверно, с тех пор ему так легко и радостно. Встречая кого-нибудь, он кричит: «Я монах Софроний! Поминайте меня!» И стремительно движется по одному ему известному маршруту. И я совсем не удивляюсь, когда в коридоре архондарика Пантелеимонова монастыря слышу за спиной голос: «Монах Софроний. Молитесь обо мне». Я успеваю только спросить: «Куда вы идете?» «Есфигмен, Ватопед», — терпеливо удовлетворяет мое любопытство о. Софроний. Маршрут предельно ясен. 31 августа по православному юлианскому календарю в Ватопеде большой праздник — положение честного пояса Пресвятой Богородицы. Часть пояса находится в Ватопедском монастыре. Успеваю еще спросить: «Где вы живете?» О. Софроний делает круговые движения руками. «Везде?» — переспрашиваю я. «Да, да», — слышу в ответ. И через несколько секунд уже где-то за углом: «Я монах Софроний, поминайте меня». Может быть, кто-то внутренне усмехнется, сравнив маленького, нормально одетого, радостного человека с исхудавшими сиромахами, изведавшими и холод, и голод. Но если почти на все современное афонское монашество нужно сделать поправку, учитывающую немощь, родившуюся от пользования «благами прогресса», то о. Софроний — это несомненный сиромах. Тем более что он, оставив губительное благополучие, несет все трудности, которые дает ему Бог. Поминайте монаха Софрония.
Рядовой монах
Были в Пантелеимоновом монастыре и святые игумены, были и святые простецы. Жил в Руссике скромный схимонах, а после смерти выяснилось, что он был святым. Имя ему Силуан. Сейчас это имя знает весь православный мир. Простец, необразованный, бывший солдат Силуан теперь упоминается чуть ли в каждом православном издании. На его творения ссылаются богословы. Нас заинтересовало, есть ли подобные простецы в нашем монастыре сегодня.
Несколько лет назад случайно мы разговорились с одним монахом высокого роста. Очень он удивил меня во время первой нашей встречи. Я хотел его сфотографировать, но он замахал руками. Нам тогда уже было хорошо известно, что многие афонские монахи не любят фотографироваться. Но отец Иннокентий дал объяснение иное: «Раз я работал на послушании и присел отдохнуть. Подрясник на мне бедненький, драный, а тут подкрался незаметно один фотограф, и… потом моя фотография в календаре обошла весь мир. А мне пришлось объясняться с игуменом». Когда позже я бывал в монастыре, то всегда искал глазами отца Иннокентия: жив ли? Но вот он появляется в храме, и еще издалека слышно его шарканье. Вот и худая фигура в стареньком подряснике: на голове неизменная русская скуфейка, а на ногах огромные башмаки, явно не по размеру. Иной раз ему разрешали прочитать 50-й псалом на панихиде и на молебне. Читал он наизусть и весьма волнуясь. Видно, что этот простой человек гордится своей обязанностью. Хорошее напоминание священнослужителям, которым вверено больше, но которые дорожат своими обязанностями меньше, чем этот простой монах. Кое-что он, конечно, рассказывал нам о себе, но довольно подробное его жизнеописание я нашел в журнале «Памятники Отечества» за 1992 год.
«Я родился в деревне Зубаревка Орловской области, — неторопливо начал отец Иннокентий, в миру Иван Матвеевич Дудкин, — бабушка записала мне год рождения 1918, хотя кто знает, может, я родился и раньше. В нашей деревне сразу-то не писали, кто когда родился. Отец мой был красный конник, пришел с гражданской, да вскоре помер. Потом померла мать. Остались мы с сестрами. Жили в бедности, а потом и сестры померли, и остался я один как перст на Божием свете…» А далее говорится о том, как будущий монах в 15 лет начал работать. А школы в их деревне вообще не было; лишь когда образовали колхоз, была открыта и школа. Только проучиться в ней Ване Дудкину удалось всего три года. Но Ваня оказался способным, особенно хорошо разбирался в технике, поэтому он в колхозе первым сел на трактор. И началась его трудовая биография. Всю жизнь продержал он в руках баранку. Потом отправился работать шофером в Харьков.
Потом служба в армии в Литве, затем война, на которой тоже пришлось крутить баранку. Конечно, в разведку он не ходил, не ходил и в атаку. Но каково было служить в войну военным шоферам, каково было ехать под бомбежкой или артобстрелом, рассказать могут только они сами. Рассказал бывший солдат Дудкин про то, как в первые дни войны вывозил он солдат из окружения. Многих спас. Так и провоевал с баранкой в руках от начала войны и до самого конца. Кончил войну в Кенигсберге кавалером двух боевых орденов. И медалей у Ивана Дудкина было достаточно. Дальше работа, работа. Работал на Севере и в Сибири, мотался по всей стране. Но вот осел во Владимире, стал прихожанином Успенского храма в Суздале. Стал потихоньку помогать, ведь нигде и никогда будущий афонский монах не оставался без работы. Потом отправился в Псково-Печерский монастырь и здесь, конечно, шоферил. И тут двух знакомых монахов направили на Афон. Там они не забыли про Ивана Дудкина и пишут оттуда: «Ваня, приезжай! У нас шофера нету!» И Ваня приехал. Как его пустили — немонаха, простого мирянина — в Грецию, мне лично непонятно. Долгое время был послушником, потом пострижен в монашество. И здесь пригодилась его профессия — работал шофером. Помню, как о. Анфим, который ныне исполняет должность антипросопа[38], с гордостью показывал изобретение о. Иннокентия. Само изобретение я не запомнил, но помню, что о. Анфим чрезвычайно им гордился. Вспоминаю и другой эпизод. О. Иннокентий после службы разговаривает с кем-то в монастырском дворике, и вот к нему подходит архиепископ Кирилл Ярославский и Ростовский, тогда бывший викарием Тульской епархии, и складывает руки для благословения. О. Иннокентий, заметив его, едва не отпрыгивает от испуга, но затем начинается оживленный обмен воспоминаниями: а как там Васька или Колька? Видимо, их жизненные пути пересеклись во Владимире, там Михаил, будущий архиепископ, стал монахом Кириллом.