В основании французского правительства я вижу лишь камни преткновения.
Груши думал обелить себя за мой счет; это не менее верно, чем то, что он доставил бы герцога Ангулемского в Париж прямо мне в руки, если бы я пожелал. Я счел последнего лояльным врагом, ибо я уважаю его.
Неисправимая толпа проявляет все при знаки сумасшествия.
Среди тех, кто не любит быть угнетенным, многие угнетают сами себя.
Причиной, по которой общественное мнение так воспротивилось хартии, предложенной Сенатом в 1814 году, являлось то, что люди не видели в ней ничего, кроме беспокойства сенаторов о собственных интересах.
Это верно, я переступил границы острова Эльба; но союзники не выполнили условий, на которых я туда отправился.
В Европе у народа больше нет никаких прав, они лишь убивают друг друга, как свора бешеных собак.
Видно, во Франции свобода заключена в хартии, а рабство — в законе.
Авторы «Цензора» — призрачные люди, которых следовало отправить в Шарантон{4}, ибо они сознательно сеют ненависть и недоверие. Это ораторы, которых следует бросать за решетку и ограничивать в действиях.
Суверену никогда не следует давать обещаний, но те, что дал, нужно выполнять.
Наилучшее разделение власти таково: избирательная, законодательная, исполнительная и судебная. Я хорошо разграничил их в иерархии своей Империи.
Герцог де Фельтре проявил себя реакционером и угнетателем, ибо это его единственный талант. Он хотел бы получить место в анналах нашей истории, но у него ничего не получилось. Мне не нужен был орел, чтобы руководить военными делами, я хотел заниматься этим сам; по этой причине я и выбрал его.
Когда я начал войну с кортесами, я был очень далек от мысли, что Фердинанд станет трактовать их как бунтовщиков.
Теология для религии все равно что отрава в еде.
Я сделал Париж удобнее, чище, здоровее и лучше, чем он был, и все это во время войн, которые я вынужден был вести. Парижане встретили эти улучшения с песнями; что убедило их еще больше, так это обеспечение Европы танцорами, поварами и модистками. Это я знал очень хорошо.
Есть борцы с прогрессом эпохи, к примеру в армиях.
Гражданская война, если дело монарха является ее предлогом, может продлиться очень долго; но народ в конце концов победит.
Общественный порядок любой нации основывается на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его.
Люди мыслят верно, пока их не вводят в заблуждение ораторы.
За исключением нескольких хамелеонов, которые, как и в любом другом месте, пробрались в мой Государственный совет, в него вошли честные и по-настоящему достойные люди.
Мое правительство было вознесено необычайно высоко, чтобы увидеть недостатки в его механизме; тем не менее я пятнадцать лет правил сорока двумя миллионами людей в интересах большинства и без особых трений.
За период моего правления меня по-настоящему удивило, что Папу Римского признали в границах моей Империи ренегат Абдалла Меню и в Париже — трое женатых священников-отступников, а именно: Талейран, Фуше и Отерив.
Право на море принадлежит всем нациям. Море нельзя ни возделывать, ни получать его в собственность: это единственная по-настоящему общественная дорога, и любые притязания нации на исключительные права на море — объявление войны остальным нациям.
Если бы отречение Карла IV не было вынужденным, я признал бы Фердинанда королем Испании. Контрдействия в Аранхуэссе не могли оставить меня равнодушным: я расположил свои войска по всему полуострову: как суверен и как сосед я не мог стерпеть такого акта насилия.
Конституционалисты — простаки; во Франции были нарушены все договоры: ликурги могут делать все, что им заблагорассудится, — все будет нарушаться; хартия — не более чем клочок бумаги.
Нации, людям, армии, Франции в целом не нужно забывать свое прошлое: прошлое составляет их славу.
Легче построить республику без анархии, чем монархию без деспотизма.
Люди, являющиеся хозяевами в своих домах, никогда и никого не преследуют, а король, которому не противоречат, — хороший король.
Реформаторы, в сущности, больные люди, которым жаль, что у других хорошее здоровье; они запрещают всем лакомства, которых им самим нельзя.
Не люблю, когда притворяются, что презирают смерть; один из главных законов — нужно смириться с тем, что неизбежно.
Трус убегает от вора; слабого бьет сильный; в этом основа политики.
В лакедемонцах я вижу только смелых и диких людей; лучшие годы Лакедемона — Средневековье, когда все капуцины, кого ни возьми, умирали в ореоле святости.
Сенат был бездеятельным, пока я не оказался побежденным. Выйди я победителем, я получил бы его одобрение.
Реньо обладал красноречием; по этой причине я часто посылал его с речами в Палату и Сенат. Нынешние ораторы — не более чем бездарные болтуны.
Ожеро предал меня; я всегда считал его подлецом.
Реаль довольно неплохо организовал мою полицию. В хорошем настроении я припоминал ему отрывок из его революционного журнала, в котором он призывал всех истинных патриотов собраться 21 января, чтобы вместе съесть свиную голову. При моей власти он не ел свиных голов, но заработал немало денег.
Людовик XVIII очень мудро повел себя по отношению к убийцам суверена; его долгом было простить их, ибо это было сугубо личное происшествие в его семье; но государственная измена, вымогательство и неуважение к власти, принадлежащей в высшей судебной ступени, — этого я не мог им простить.
Мы уважаем лишь тех потерпевших неудачу, кто уважал себя в своем величии.
Блюхер заявил, что он сражался каждый день с тех пор, как в январе 1814-го пересек Рейн, и до того, как вступил в Париж. Союзники признают, что за эти три месяца потеряли около 140 ООО человек; думаю, их было еще больше. Я атаковал их каждое утро, до линии протяженностью сто пятьдесят лье. При Лa-Ротьере Блюхер дрался как никогда; мой конь был убит. Прусский генерал был просто хорошим солдатом; он не знал, как извлечь выгоду из своих преимуществ того дня. Мои гвардейцы про явили чудеса храбрости.
Сенат обвинил меня в изменении его актов, другими словами — в подделке документов. Весь мир знает, что я не любитель подобных штучек: один мой намек действовал так же верно, как мой приказ; всегда выполнялось больше, чем я просил. Если бы я презирал человечество, в чем меня упрекают, то система доказывает, что я оказался бы прав.
Меня нельзя упрекнуть в том, что я ставлю свою честь выше благополучия Франции.
Я сказал, что Франция — во мне, а не в парижском народе. А мне приписали фразу: «Франция — это я», что является абсурдным.
В глазах общественности, свергнутый правитель — узурпатор; тот, кто дарует милости и должности, — настоящий король; Амфитрион{5} в глазах Созия — тот, с кем он обедает.
Некоторые люди добродетельны лишь потому, что у них нет возможности быть другими.
Простолюдин мечтает, чтобы Бог был королем, который держит Совет при дворе.
«Мысли» Паскаля — полная ерунда; о нем можно сказать, как говорят низшие сословия о шарлатанах: «Он определенно прав, ибо мы его не понимаем».
Жажда править умами — одна из самых сильных человеческих страстей.
Не думаю, что Бурбоны понимали выгоды монархии лучше меня. Что до их династии, увидим в конце концов: они прокладывают свой маршрут в политических играх весьма высокого уровня.
Были революционеры, чьи действия отмечены особым величием и благородством; к ним можно причислить Ланжюине, Лафайетта, Карно и некоторых других; это люди, которые пережили самих себя; их роль сыграна, карьера закончена, а влияние прошло. Они — очень хорошие орудия, которыми надо уметь пользоваться.