Рожденному в государстве, которого большая половина простирается в смежной Азии, странно было ступить на чуждую землю Африки, не коснувшись прежде ближайшей ему части света; еще страннее, переплыв обширное море, видеть себя без постепенного изменения предметов перенесенным как бы силою волшебства в край, совершенно отличный от всех тех, к которым привыкли мысли и взоры, где все ново путнику, и природа, и люди, и животные, и растения, и где разность нравов и образа жизни беспрестанно изумляет своею необыкновенностью.
Первое, что поражает в Александрии, есть белый и однообразный с почвою земли цвет всех ее строений, тесно сдвинутых, с террасами вместо крыш, которых по привычке тщетно ищешь; но еще неприятнейшее производят впечатление бледные и изможденные лица ее жителей, скитающихся, как тени, в белых или синих рубищах, по грязным и тесным базарам, заставленным тощими верблюдами и ослами. Все носит отпечаток крайней нищеты и угнетения, и сей первый взгляд на Египет; не сдружить с ним путешественника, если он ценит начальное впечатление.
Нынешняя Александрия ничем не напоминает древней своей славы. Хотя есть несколько хороших зданий, между коими отличаются на главной площади дома консулов, арсенал и дворец паши на большой пристани, но нет никакого великолепия в зодчестве, даже мало заметны самые мечети, которые столь великолепны в Константинополе и Каире. Ветхий замок занимает место знаменитого маяка на острове Фаросе, ныне соединенном с землею и образующем оконечности двух пристаней: Новой и Старой. Первая неправильно так называется, ибо она служила в древности главною пристанью для малых судов того времени; очищенная в те дни от песков, она была ограждена в своем устье башнею Фароса и рядом утесов мыса Акролохия от северо-восточных ветров, которыми впоследствии так долго разбиваемы были корабли франков, ибо до времен Мегемета-Али грубая вражда мусульман не впускала их в другую великолепную гавань Александрии, несправедливо называемую Старою. В древности ее звали пристанью Евноста, и только в последние столетия сделалась она главною в Александрии.
Новый город, в коем считают не более 20 000 жителей, занимает тесный перешеек между двух пристаней, не застроенный в древности и, под именем Семистадия, мало-помалу соединивший старый город с островом Фаросом. Слои песка, беспрестанно наносимые с двух сторон морем, и частые разорения, которым подвергалась столица, побудили жителей переселиться на сей перешеек и уже при владычестве турков совершенно оставить древнюю Александрию, с которою ныне граничит новая южною своею стеною.
<…> Вообще Александрия мало сохранила предметов для искателей древности по свойству известкового камня, который способствовал быстрому ее разрушению. Занимательны катакомбы на берегу моря, подле так называемых бань Клеопатры. Множество зал, правильно расположенных в утесе, с изваяниями на стенах, образуют подземный лабиринт сей, полузаваленный песками. Для жертвы ли богам подземным был он иссечен или для погребения царей, служил ли гробницей Клеопатры, где умер в ее объятиях Марк Антоний? — неизвестно. Я не мог в него проникнуть, не имея с собою довольно спутников, что необходимо, ибо опасно вверять арабам, живущим в его преддверии, клубок нити, которую берет с собою любопытный во глубину подземелья, чтобы найти трудный выход.
Между остатками древнего Египта, которые видел я в Александрии, меня поразил колоссальный гранитный сфинкс, покрытый иероглифами и привезенный из Фив, где вместе с другим, ему подобным, лежал еще недавно близ Мемнониума. Оба сии памятника уже украшают северную столицу нашу.
Нельзя ничего себе представить грустнее остатков древней Александрии и окрестностей новой. Мертвая природа, изредка только оживляемая одинокими пальмами, утомляет взоры своею однообразностью; синее беспредельное море уныло набегает на низменные берега сей пустыни, покрытой грудами белого щебня, где промеж ветхих оснований раскинуты убогие хижины арабов. Сип груды — древняя Александрия! Время, слегка только прикоснувшееся до других столиц, совершенно стерло ее с лица земли и, как белым саваном, покрыло песками. Гранитные столбы ее обращены в сваи для пристани, их мраморные основы служат обручами для колодцев, а великолепные карнизы рассеяны среди песчаных холмов, меж коими тщетно ищут направления древних улиц. Я воображал себе развалины и нашел только прах! Два лишь обелиска Клеопатры, один стоящий, другой падший, оба из одного куска розового гранита, покрытые иероглифами, остались памятниками древней славы Александрии; и посреди сего обширного поприща разрушения, как некогда посреди сего же торжища вселенной, где теснилось до миллиона граждан, возвышается столь же гордо, как и прежде в толпе великолепных зданий и, быть может, еще величавее ныне, среди пустыни, одинокий исполинский столб Помпея, с моря и с земли отовсюду видимый, как надгробный памятник стольких столетий славы, как могучая, высокая мысль о ничтожестве, которая невольно и уединенно возникает в душе, потрясенной сею общею картиною смерти.
<…> Я пожелал видеть сына Мегемета-Али, Ибрагима, пашу Мекки и Медины, им завоеванных от веха-битов и в знак благодарности султана составляющих пашалык его, первый во всей империи по святости сих мест. Он был тогда в Александрии и занимался прилежно устроением флота и войск, почти не выходя из арсенала, как будто Етипет готовился к сильной борьбе. Г. Россетти, пользующийся благорасположением: обоих пашей, представил меня Ибрагиму. Прием его был очень ласков и вместе застенчив, ибо он не имеет ловкости отца своего в обращении с иноземцами, которых всегда чуждался и даже пренебрегал до войны Морейской; она смягчила нрав его и принесла ему большую пользу. После обычных приветствий мы говорили о происшествиях последней войны, много его занимавших, хотя он не знал хорошо ее подробностей и судил об них по ложным известиям, присылаемым от Порты. Ибрагим-паша — правая рука отца своего, который возложил на него все тяжкие заботы правления; не столь предприимчивый и быстрый в понятиях и поступках, как Мегемет-Али, он тверд и неколебим в исполнении своих планов и нужен созданному отцом его Египту для прочности всех преобразований.
Пять дней гостил я в Александрии в доме г. Россетти, и должно отдать справедливость любезности и гостеприимству египетских франков, особенно консулов, которые всеми средствами стараются занять и утешить путешественника. Чувствуя собственное свое одиночество и удаление от родины, они входят в положение странника и усердно предлагают ему свои услуги. Большая часть сих фамилий искони переселилась из Италии для торговли в Египте и живет здесь под именем левантинцев, странно соединив навыки Африки с обычаями старой отчизны. Иные приняли даже самую одежду Востока, а жены их носят ее все без изъятия и говорят с одинаковою легкостью по-итальянски и [по-] арабски. Некоторые франки поступают на службу паши; большая же часть предана совершенно торговле, которая в последнее время уже не доставляла им столько выгод по монополии Мегемета-Али, ибо он хочет быть единственным негоциантом Египта, а франков употребляет только как поверенных и подрывает их нечаянным понижением цен собственных товаров, посылаемых на его судах в западные гавани. Многие франки разорились и состоят ему должными, стараясь для поправления своих обстоятельств вовлечь его в новые предприятия, к которым он особенно склонен.
<…> За два часа от реки мелководие канала и высота берегов ее, которые возрастают от постепенных слоев ила, прекращают на три месяца в году, перед наводнением, сообщение Александрии с Нилом. Паша хочет исправить сей недостаток, и англичане взялись сделать канал навсегда судоходным. И теперь местами очищают его арабы; но работа их очень медленна и образ ее слишком странен, чтобы не поразить путешественника. Мужчины, женщины и дети под монотонный, отрывистый напев, следующий за их постепенными движениями, сгребают руками землю, кладут в корзины и на головах несут со дна канала на бере г— работа бесконечная!
<…> Однако же во всякое время года барки не перестают ходить до пресечения канала, где целые стада ослов перевозят грузы их в селение Атфэ к Нилу и оттого приносят взамен им другие; грузы сии состоят большею частью из чечевицы, почти единственной пищи арабов, и огромных кип хлопчатой бумаги, которую развел по всему Египту паша, открыв себе чрез то богатый источник доходов. Между тем нищета жителей так велика, что по всей дороге, на расстоянии двух часов до Нила, беспрестанно встречаются женщины и дети, жадно собирающие в корзины рассыпавшуюся из кулей чечевицу, и во многих местах Египта повторяются подобные явления.
Отрадно в первые минуты чувствовать себя на древних водах Нила, уже знаменитых в младенчестве мира, и мысленно воображать весь сонм облагодетельствованных им народов, начиная от черных племен, пьющих из его тайного истока и постепенно белеющих вдоль его течения, до франков, толпящихся у его устья, и вспоминать о стольких царствах, уже отживших на его берегах, когда он один, истинный и неизменный владыка Египта, надеждою богатств, хранящихся в священных подах его, тревожил сердца фараонов и Птолемеев, кесарей, халифов и султанов! Но впечатление, производимое Нилом, более нравственное, он не поражает взоров наружным величием и, подобный Египту, одним из прибрежных своих видов изображает все, постепенно сменяющиеся вверх по его течению.
Часто разделяемый островами, медленно катит он желтые воды в низменных берегах, не соответствуя во время маловодия шириною своею громкому имени. Иногда над голыми брегами возвышаются малые пальмовые рощи, осеняя там и здесь рассеянные селения, убого выстроенные из земли и камня на крутых насыпях, в защиту от наводнений. Изредка отражаются в водах Нила высокие минареты прибрежных городков, или в частых изгибах подтекает он к какому-нибудь сантону, часовне, воздвигнутой над гробам святых мусульманских, которых бесчисленное множество в Египте привлекает к себе усердных арабов. Но мало жизни является по сторонам: то несколько поселян на малых ослах спешат в соседнее селение, то жены их с корзинами на головах, в длинных синих покрывалах, как тени, скользят вдоль гладких берегов. Кое-где близ деревень черные буйволы спускаются к водам, или белый ибис, иероглифическая птица Египта, одиноко сидит на пустынном острове, или белые паруса мелькают на дальней поверхности волн, и в одном из заливов чернеют голые мачты отдыхающих судов. Картина безмолвная, которой тишина от времени до времени нарушается монотонным к