риком тянущих бичеву арабов и скрипом колес, вращаемых в прибрежных колодцах, или унылым напевом муэдзинов с высоты бегущих назад минаретов. Но когда в июне начинают постепенно подыматься воды Нила, достигающие в августе всей полноты своей и упадающие только в октябре, тогда весь Египет обращается в одну обширную реку, грозно текущую на Ливийской пустыне и усеянную селами и городами, подобно нежной матери, которая приняла на лоно всех своих детей.
Сильный противный ветер не позволил нам идти в первый день далее городка Фуа, лежащего в дельте; в его заливе провели мы ночь, оглашаемую песнями рамадана, и только на рассвете проплыли мимо Рахманиэ, другого городка на противоположном берегу. Вспомнив о рамадане, нельзя не отдать справедливости мусульманам в строгости, с какою соблюдают они сей единственный пост их; он продолжается месяц, в течение коего днем никто не смеет ни есть, ни пить; незначительный для богатых, пирующих ночью, он тягостен для бедных, которые принуждены работать весь день. Тому примером служили восемь арабов нашей барки. Я не постигал, как могли они так жестоко отказывать себе в пище, попеременно тянув почти целый день бичеву, потому что во все время плавания мы имели ветер противный, исключая, когда при крутом повороте реки на миг делался он нам благоприятным. Только по закате солнца и вечерней молитве арабы готовили себе бобы на малом очаге, складенном из земли на дне барки, и принимали ту же пищу перед солнечным восходом; в этом заключалось все их скудное пропитание.
Рейс был столь же неопытен, как и его товарищи, и, беспечно закрепив паруса, плыл на волю пророка, когда же внезапный поворот требовал перемены парусов, все бросались к мачтам, шумели, кричали, и всегда оканчивалось тем же: неправильное направление бросало нас на мель, с которой бессильные арабы по три часа не могли сдвинуть барки, помогая друг другу только тщетными криками: «Эй, валах! эль-иззе!» — повторяя их хором вслед за рейсом. Так плыли мы шесть скучных дней. Сколь легко и весело спускаться по Нилу, сей общей и единственной дороге Египта, по которой текут все его богатства, столь равно тягостно и несносно подыматься вверх по реке, подвигаясь с противным ветром не более как по 40 или 50 верст в день, на пространстве 300 верст от Розетты до Каира. Один только Мегемет-Али быстро стремится вверх по Нилу, ибо во время его плавания конные арабы скачут по сторонам, выгоняя из прибрежных селений всех жителей к реке, которые бегом тянут бичеву паши, сменяясь от деревни до деревни.
Уже миновали мы селение дельты Са-эль-Хагар, близ коего в малом от реки расстоянии, видны обширные следы развалин, остатки знаменитого в древности Санса, куда стекались учиться мудрости греки и отколе вышел с колонией афинский Кекропс; мы протекли также селение Терранею, к которому близко подходит пустыня Ливийская, заключающая в недрах своих богатые озера селитры близ монастыря Коптского во имя великого Макария Александрийского (там была некогда его знаменитая Нитрийская обитель вместе с другими дикими приютами первых отшельников христианства), и мы были только за день пути от Каира, когда наша канджа стала на мель в последний раз. Никакие усилия не могли ее сдвинуть посреди Нила, когда в виду нашем другие барки проходили тесным рукавом реки вдоль самого берега; главное искусство рейсов состоит в знании отмелей, а наш кормчий, пользуясь крутым изгибом реки, заблаговременно нас оставил, обещая далее опять настигнуть, чтобы между тем зайти в соседнее селение для свидания с женою, ибо жилища рейсов бывают рассеяны по деревням вдоль Нила. Беспечные арабы, пошумев немного, все прыгнули в воду; я думал для того, чтобы руками сдвинуть канджу, но они разошлись в прибрежные деревни, очень равнодушные к участи путешественников и не принадлежащей им барки. Оставшись одни посреди Нила, мы подняли белый флаг, и, к счастью, заметил нас плывший мимо знакомец г. Россетти, который, послав за нами лодку, принял на свою канджу и довез до Каира.
На рассвете последнего дня показались пирамиды, как два синие холма на горизонте степей. Сильно потряс душу вид сих дивных могил, древней славы Египта, наполняющих его и вселенную громким своим именем и, как неодолимый магнит, привлекающих столько любопытных. И мною овладело живое нетерпение приблизиться к их громадам, когда после разделения двух ветвей Нила, идущих в Розетту и Дамиетту, открылась мне новая великолепная картина — Каир.
Первый начинает проясняться вдали вышгород столицы, иссеченный в полугоре под каменистою вершиною Мокатама. Скоро открывается по левую сторону Шубра великолепный сад паши, длинною аллеею из смоковниц соединенный с Каиром, и Булак, его предместье и пристань, оживленный тысячами барок, теснящихся в рукаве реки между гаванью и островом сего имени И вместе с своими пригородами величественно развивается от Нила до подошвы гор необъятная столица халифов во всем своем восточном великолепии, издали как обширный лес минаретов, воздвигнутых во славу Аллаха и пророка и в изумление его сынам. Но и сердцу русскому отраден очаровательный вид сей, напоминающий ему златоверхую Москву, числом колоколен едва ли не затмевающую легкие минареты Каира, хотя она уступает ему красою картины, освященной здесь Нилом и пирамидами, сим вечным гербом Египта, знаменующим все его виды, как родовой щит рыцарей, прибитый к остаткам их обрушенных замков.
Мы вышли на берег в Булаке, где учреждены таможня паши и все лучшие его фабрики, и поехали в Каир по прямой, широкой дороге, проложенной французами, которая уже начинает портиться. Высокий каменный мост выстроен на западном канале Могреби, соединяющемся с другими, проведенными из Нила по Каиру. Сквозь первый ряд строений мы вступили на обширную зеленую площадь Узбеки, которою с сей стороны величественно начинается город. Обнесенная лучшими зданиями, наиболее домами шейхов и богатых коптов, с рассеянными промеж них пальмами и минаретами, она пространством превосходит знаменитейшие площади столиц европейских и получила свое название от соседней мечети Узбеки, основанной славным сего имени полководцем султана мамелукского Каитбея в память его побед над султаном Баязидом II; наводнение Пила ежегодно ее потопляет, и она оживляется тогда лодками франков, которых квартал с нею граничит. Там остановился я в доме г. Россетти.
Каир с первого взгляда является истинною столицею Востока во всем очаровании столь громкого имени, тогда как Царьград, смесь Азии и Европы, везде носит на себе отпечаток несовершенного списка. Видя в нем остатки древности, встречая груды развалин даже новейших, мы вздыхаем о прежней столице Константинов и не можем простить туркам ни одного их шага в Европе; напротив того, Каир создан и прославлен халифами; мало в нем древностей, и те египетские, чуждые и отдаленные. Мечети его в чистом вкусе арабов Халифата или мавров испанских, покровителей искусств, и с духом свободным можно любоваться ими без горькой мысли, что они похищены у христиан; их легкие минареты, все в арабесках, родились под ясным небом Востока, а не враждебные пришельцы, подобно царьградским. Если слишком высоки дома, если тесны улицы и базары — то по крайней мере мрак и теснота служат защитою от палящего полуденного солнца, которого мы чужды в Европе. Все свое и потому прекрасно. И нельзя не плениться сею живою картиною Востока, иногда неприятною в частях, но всегда привлекательною в целом, ибо с юных лет воображение устремляет нас в сей чудный край, как бы на родину солнца, где все должно сиять особенным блеском, где мы привыкли черпать поэзию в речах людей, в их первобытных, неизменных нравах, в самой их дикости, которая нам, избежавшим оной, уже кажется новостью и предметом занимательности, подобно тому как младенцы бывают любимою забавою старцев. Для любителей Востока, напитанных его волшебными сказками, неоцененное сокровище Каир, в нем нет примеси европейской, каждая черта напоминает край и век халифов, ибо ничего не изменилось наружно.
Как и в прежние времена, сидят всякого рода ремесленники по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари и до зари занятый работою, не обращая внимания на мимо текущую толпу, до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться, ибо 300 000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. На углах площадей или в преддверии мечетей сидят женщины, торгующие плодами; на лице их черная сетка с двумя только широкими отверстиями для глаз, безобразно спускается в виде длинного кошелька на грудь. Другие идут с водоносами на голове и на плечах, живописно украшенные синим покрывалом, которое, сбегая волнами с их головы, обвивает легкий стан почти до ног и дает им вид дев Мадиама, изображенных рукою художников: нельзя не любоваться сим картинным покрывалом (скрывающим по большей части не красоту, а безобразие и отвратительную нечистоту), равно как и ловкостью, с какою женщины сии носят тяжкие кувшины, одною рукою придерживая их на голове, другою неся на плечах голого младенца.
Богатые эмиры, племени Магомета, сидят в лучших одеждах в преддверии домов своих, обращая каждый день свой и целую жизнь в тщетный дым, клубящийся из их роскошных трубок. Они смотрят, как смуглый всадник Мегемета-Али в разноцветной яркой одежде промчится мимо на борзом коне или как медленно и важно проедет на богато убранном лошаке один из шейхов столицы с лоснящимся негром впереди его или со стройным абиссинцем, отличающимся правильными чертами, но не столь ценным, ибо чернота выходит на его лице пятнами. Они не пропустят шейха без мирного привета «Салам» и подадут всегда… кому-либо из бесчисленных слепых Каира, которые, следуя ощупью вдоль стен по частым изворотам улиц, дотронутся рукою до полы их одежды или, слыша знакомый голос, остановятся славить Аллаха и эмира. Но те же эмиры, увидя едущую на осле даму франкскую, окутанную с головы до ног в черное покрывало, не могут не пожалеть со вздохом о благости пророка, доселе терпящего неверных! Если же гордо и дико пройдет в пестрой чалме, с богатым оружием и в белом, красиво наброшенном плаще смуглый араб — и ему от них дружественный салам; он нужен в пустыне