, это шейх одного из племен бедуинских. Когда же громкий глашатай из улицы в улицу возвещает какое-нибудь повеление паши, они жадно внимают вести, будущему источнику беседы.
Между тем целый караван лошаков тянется по улицам с товарами всех частей света, или медленный строй верблюдов, несущих воду Нила в бесчисленные бассейны мечетей и фонтанов, везде заслоняет дорогу, беспрестанно останавливаемый жаждущими напиться свежей и священной воды Нила из наполненных ею мехов, или дети арабские, извозчики Каира, ловят на дороге прохожих, ставя поперек улицы красивых и сильных ослов, с хорошими седлами, и на смех предлагают их ругающимся грекам и армянам, которые лучше обойдут весь город пешком, чем истратят на них деньги, или важным и толстым коптам, сим древним сынам Египта, которые отличаются всегда темною одеждою, тучностью и здоровым видом и занимают по большей части места писцов у вельмож арабских в краю, где властвовали их предки.
Настал полдень; он возвещен с высокого минарета Мечети Гассана, и со всех четырехсот мечетей Каира раздаются томные и унылые крики муэдзинов, славящих единство Аллаха и созывающих к молитве. Сей дикий, но величественный хор… наполняет глубину улиц, обращая весь Каир в один молитвенный храм; все оставляют работы: одни стремятся в мечети, другие, подстилая ковры, обращаются лицом к Мекке и, сидя на коленах, творят поклоны — картина безмолвная и величественная, достойная существа, к которому в сию минуту обращены все молитвы, и внушающая невольное благоговение страннику благочестивым обрядом веры, хотя чуждой, не просвещенной благодатию, но вместе с ним признающей творца единого!
По зрелище Каира, несколько томное и грустное во дни поста, оживляется в веселые ночи рамадана, которых жадно ожидает тощий народ, изнуренный лишениями долгого дня. Та же толпа на улицах, но все в радостном движении, и разноцветные лица и одежды ярко выходят из мрака внезапным блеском факелов, несомых пред шейхами, и снова погружаются в густой дым, облаком от них бегущий. Пред входами живописно освещенных лампами мечетей слепые рапсоды монотонно поют стихи из Корана или длинные поэмы в честь пророка и его сподвижников. На площадях в кругу шумного парода пляшут знаменитые альмы без покрывал, в шитых золотом платьях, забавляя страстных к сим пляскам арабов наглыми движениями, составляющими их главную цену. Все съестные базары освещены и открыты; бесчисленные кофейни светятся в темноте улиц, и внутри их видны телодвижения лучших рассказчиков, которые занимают важных мусульман, странно нм противоположных своим бесстрастием и неподвижностью. Везде шум и жизнь, и беспрестанный перелив света и мрака, перебегающий по улицам вслед за движением бесчисленных факелов, придает новое очарование сей картине, как будто силою волшебства на миг вызываемой из глубины ночи и вновь исчезающей. Все сие зрелище кажется роскошно олицетворенным отрывком из «Тысячи одной ночи», для чьих приключений часто служил поприщем Каир. Но когда все в нем достигает до высшей степени буйного веселья, тот же мощный, но более величественный хор раздается в высоте над мраком Каира, скликая к пятой и последней молитве, погребальными звуками чуждый жизни столицы и как бы возвращая ночь ее назначению.
Таким дивным зрелищем поразил меня Каир, когда на другой вечер после моего приезда я отправился по приглашению паши в вышгород с факелами и с двумя ясакчи, которые еще не перестали носить в Египте имени янычар. Во вратах крепости эль-Азаб встретил я малолетнего внука Мегемета-Али, Аббаса-пашу, едущего на молитву в Мечеть Гассана, при свете многочислен-пых огней, озарявших пышную свиту и богато убранных лошадей. Они мелькнули и исчезли, и дикие башни вышгорода снова погрузились в густой мрак, который уже не прерывался до самого дворца. Множество коней и лошаков, коих владельцы сидели на совещании в государственном диване, наполняли двор, и их черные саисы вместе с стражами паши толпились у крыльца. Я взошел в верхние залы; там, пред приемною Мегемета-Али, придворные его сидели на коленах на разостланных по всему полу циновках и творили последнюю молитву рамадана, молясь вместе и о благоденствии паши, который по своему сану избавлен от общей мольбы и спокойно сидел в углу обширной залы, куда ввели меня по окончании духовного обряда.
От развалин Мемфиса мы начали возвращаться к северу через многие села и пальмовые рощи, насаженные правильными рядами по воле Мегемета-Али, который обложил жителей за каждую пальму двумя левами подати. Сии искусственные рощи приносят большую пользу Египту, защищая его от убийственного ветра, хамсин, веющего до наводнения в течение мая и июня, от которого почти задыхаются жители. Но с тех пор как размножились пальмы, воздух Египта освежился и облегчилось несколько душное веяние ветра пустынь нубийских. С лишком за три часа вверх от Мемфиса и близ оставленного монастыря коптов мы спустились к Нилу и, снова переплыв его на барках, вступили на противоположном берегу в стаи Мегемета-Али.
После мертвой тишины левого берега Нила, наполненного только великими воспоминаниями развалин, странен внезапный переход в шумный стан сей, где дикими толпами теснятся вокруг рассеянных вдоль реки шатров войска паши, ни в какое время года не изменяя кочующей жизни своей. Здесь с первого шага пропадает очарование древнего Египта и его новые обладатели являются в своем истинном виде. Черные, смуглые и белые лица солдат пестреют вместе с их разнообразными одеждами. Совершенный беспорядок царствует в сем обширном полчище, которое только в строю заслуживает название регулярного. Франки, посвятившие себя его образованию, должны влачить горькую жизнь в сем невежественном кругу, не пользуясь уважением подчиненных, ни самого паши, который пренебрегает ими как наемниками, назначив большую плату, не всегда исправно выдаваемую; в течение знойного лета один только намет защищает их от горящего неба Египта. По ловкой осанке легко можно отличить их от сей грубой толпы; но их немного мелькает на пространстве всего лагеря, который тянется до старого Каира.
А. С. Норов в Египте и Нубии
В конце 1868 г. литературный я научный мир России был заинтересован большой статьей, напечатанной в официальном журнале «Военный сборник» одним весьма уважаемым человеком, участником Отечественной войны 1812 г. Автор статьи резко возражал Л. Н. Толстому, только что опубликовавшему «Войну и мир», по поводу трактовки им исторических событий, изображения ряда исторических лиц и особенно философского осмысления этой войны. Между тем автор нашумевшей статьи не только принадлежал к поколению героев романа, но и сам был похож на) некоторых из них. В его характере переплетались черты Андрея) Болконского, Пьера Безухова, Николая и Петра Ростовых; многое в судьбах этих героев Толстого повторяло эпизоды из его жизни.
Авраам Сергеевич Норов был типичным представителем русской дворянской интеллигенции первых двух третей XIX в. Он: родился 22 октября 1795 г. в родовом имении Ключи Саратовской губернии в богатой и образованной помещичьей семье. Норовы были в родстве со знаменитой Е. Р. Дашковой, директором Петербургской академии наук, а через мать будущего ученого-путешественника — с семьей Кошелевых, давшей России немало передовых людей. Начальное образование он получил дома по обычаю своего времени и своего класса. Затем мальчика отвезли в Москву и определили в Университетский пансион, выпускники которого, как правило, продолжали образование в Московском университете.
Однако международное положение было таково, что многие сверстники А. С. Норова, получив кое-какое образование, отправлялись прямо на поля сражений; звезда Наполеона была в зените, и развитие Европы шло под знаком наполеоновских войн. В 1810 г. Авраам Норов, не закончив курса в Университетском пансионе, поступает юнкером в гвардейскую артиллерию. В самом конце 1814 г., как раз накануне Отечественной войны, шестнадцатилетний юнкер был произведен в прапорщики.
Первым сражением в его жизни была Бородинская битва, в которой он командовал полубатареей из двух пушек. Тяжело раненный картечью (в бою он потерял обе ноги), семнадцатилетний офицер вместе с госпиталем в Москве оказался в плену. Однако ой выжил благодаря уходу французских врачей, в том числе лейб-медика Наполеона, знаменитого доктора Лярея.
Под влиянием всего пережитого юноша Норов «становится другим человеком». 1813 и 1814 гг. он живет безвыездно в своей деревне, много читает, самостоятельно изучает иностранные языки[227], западноевропейские и славянские, литературы, историю, высшую математику, астрономию. Он пишет стихи, в которых переплетаются отзвуки его переживаний, философские размышления и только что приобретенные знания.
Первое печатное произведение А. С. Норова — отрывки из философско-дидактической поэмы «Об астрономии». Они были опубликованы в >1818 г. в журнале «Благонамеренный». Позднее в разных журналах появилось несколько его лирических стихотворений. Конечно, по своим художественным достоинствам эти стихи просто меркли в сравнении с появлявшимися в те годы в журналах стихами Пушкина, Баратынского, Дельвига, Рылеева, Кюхельбекера. Эго понимал и сам А. С. Норов, занявшийся в основном стихотворными переводами. Высокими достоинствами отличались его переводы с итальянского: «Божественная комедия» Данте, сонеты Петрарки, стихи Леопарди и других итальянских поэтов XIX в. Позднее, изучив греческий язык, он перевел всего Анакреонта, но не решился свой перевод опубликовать.
Несмотря на тяжелое увечье, А. С. Норов в 1819 г. возвращается на военную службу, а в 1821 г. отправляется в первое длительное путешествие. Германия, Париж, Рим — таков был обычный маршрут русских путешественников того времени, которых сейчас назвали бы туристами. А. С. Норов также провел несколько месяцев в Германии и Франции, уделяя особое внимание историческим памятникам и усердно собирая книги по различным отраслям знаний, особенно по истории, искусствоведению, новым и классическим литературам. Но в Италии путешественник и книголюб превратился в подли