«Саламе!» — воскликнули мои арабы, и я радостно принял их привет.
По знакомству моему с нашим генеральным консулом А. О. Дюгамелем я отправил к нему письмо и просил его снабдить меня провожатым до Каира. Через несколько времени я был обрадован приездом драгомана российского консульства г-на П. Г. Дюгамель был так благосклонен, что приглашал меня в свой дом и даже прислал мне свою арабскую лошадь.
Так как во время моего плавания от Александрии до Каира я мало выходил на берег, то не мог не быть поражен с самого начала великолепием пальмовых рощ, ведущих от Булака до Каира. Эта роскошь незнакомых произрастаний, эта нега воздуха услаждали чувства и очаровывали взор. Длинные ряды навьюченных верблюдов и ослов, нагруженных мешками с водою Нила, часто пересекали нам дорогу; вообще необыкновенное движение пеших и конных показывало близость большого города. Этот сад пальм, сикоморов, лавров и акаций, из-за которых мелькали и высились стройные минареты Каира, привел нас нечувствительно к его стенам. Через массивные ворота я въехал в столицу Востока на обширную площадь Эзбекие; тут была главная квартира Бонапартовой армии. Мы проехали мимо самого дома, который был занят великим полководцем и где после погиб Клебер.
<…> Во время разлива Нила вся площадь превращается в обширное озеро, в которое глядятся дома и мечети и по которому беспрестанно скользят лодки; потом великолепное озеро постепенно входит в рамку скромного пруда и наконец превращается в пыльную площадь. Повернув с площади Эзбекие, мы вступили в лабиринт узких улиц. Дома, как бы наклоняясь с обеих сторон решетчатыми балконами, казалось, все более сдвигались. Едва три лошади могли проходить рядом; когда же встречался чудовищный верблюд, медленно шагающий с своим грузом, то все перед ним преклонялось и по его гордой и ничем непоколебимой осанке казалось, что он принимает эти поклонения в дань себе. Толпа увеличивалась постепенно; чалмоносцы на богато убранных ослах или закутанные черными и белыми покрывалами женщины беспрестанно мелькали мимо нас в глубоком молчании среди беспрестанных возгласов бегущих возле них босиком саисов, или провожатых. Едущие верхом на ослах, в длинной турецкой одежде представляют странное зрелище; они достают ногами почти до земли, так что их ноги кажутся принадлежащими животному, особенно когда седок мощен и дюж. Все эти сцены и предметы приготовляют уже с первого разу воображение прибывшего европейца к чему-то необыкновенному, и если он читал «Тысячу и одну ночь», то тотчас представляют ему олицетворенные картины этой волшебной книги. В такой толкотне, пробираясь сквозь бесчисленные ворота или, лучше сказать, двери, замыкающие каждую улицу и растворяемые своими швейцарами, прибыл я к воротам консульского дома. Внутренность этого дома, построенная для гаремного жителя, соответствовала всем виденному мною доселе.
При встрече с Дюгамелем я видал себя как бы на родине. Впервые с моего отъезда из Европы я отдохнул сердцем в его дружеской беседе. С этой поры всем приятным во время моего пребывания в Египте обязан я ему; его обширные познания и сообщенные мне им замечания дали мне случай включить в мою книгу много сведений положительных о нынешнем состоянии Египта. Я был здесь совсем нечаянно обрадован встречею с моими соотечественниками А. И. С-м и графом Медемом, секретарем посольства в Константинополе, который только что возвратился из Палестины и сообщил мне свежие известия об этой благословенной земле. Он имел случай оказать большую пользу по делам нашей церкви в Вифлееме. Первое мое знакомство в Каире было с домом испанского вице-консула г. Петраки, который впоследствии был для меня самым приятным. Вскоре г. Дюгамель познакомил меня с ученым и любезным доктором Клотом, французом, служащим при Мегмете-Али и известным в Европе своими филантропическими медицинскими заведениями в Египте, и наконец с первым министром Мегмета-Али армянином Богос-беем.
Дней через пять по приезде моем г. Дюгамель представил меня Мегмету-Али, [который] почти обыкновенно дает свои аудиенции чужестранцам по вечерам. Мы отправились верхом; впереди нас бежали два араба, неся зажженные мешалы. Эти восточные факелы состоят из прикрепленной к шесту железной цилиндрической клетки, наполненной смолистыми горящими щепками; пламень беспрестанно возобновляется подкладываемыми из мешка щепками и ярко пылает на бегу. По сторонам возле нас бежали наши саисы. Эта поездка имела в глазах моих много фантастического: разнообразие восточного зодчества, лиц, то смуглых то черных, пестрых одежд, мелькавших беспрестанно мимо нас по тесным улицам, внезапно освещаемым нашими мешалами, при криках наших скороходов: «Ейя риглек, шималек, еминак, рух! береги ноги!., левые, правые, прочь!». Все это казалось так странно! Через покрытую мраком и молчанием площадь Румейле мы достигли подошвы скал Мокатама и грозных стен этого капитолия калифов.
Тотчас от железных двойных ворот начинается крутой подъем, стесненный высокими стенами скал; в этом дефиле, ведущем к дворцу Мегмета-Али, были приперты и истреблены при его глазах те пятьсот мамелюков, которых погибель утвердила его владычество над Египтом. С таковою приуготовительною сценою в мыслях я въехал на обширный двор; там при свете нескольких мешал стояло небольшое число кавасов и офицеров, а поодаль от них лежали несколько оседланных дромадеров, всегда готовых для рассылки курьеров. По обширному крыльцу, слабо освещенному, мы вступили в аванзал, где находились два пли три каваса, и уже прямо оттуда вошли, встреченные Богос-беем, в диванную, или приемную, комнату верховного паши. Посреди обнаженной комнаты стоял на полу огромный подсвечник, подобный нашим церковным паникадилам; в нем горели такие же огромные свечи, как наши местные, а в глубине комнаты довольно высокий диван занимал всю стену; никаких других мебелей тут не было. Завидя нас в дверях, Мегмет-Али, сидевший поджав ноги в углу дивана, имея перед собою своего драгомана, тотчас встал, подошел к нам, приветствовал дружелюбно по обычаю восточному и пригласил нас сесть возле него, меж тем как его первый министр Богос-бей и драгоман почтительно стояли против него.
Все мое внимание устремилось на маститую голову этого знаменитого человека, и я старался прочесть в чертах его лица бурную историю его жизни. Чело его, осененное белою обширною чалмою, а весь низ лица, покрытый широкою седою бородою, при малой движимости физиономии и телодвижений показывают сначала тихого и скромного старца; но быстрота серых его глаз, блистающих из-под насупленных седых бровей, и принужденная, хотя и тихая, улыбка обнаруживают после пристального рассмотрения глубокую скрытность, стойкость, гениальный ум и, наконец, истребителя мамелюков. Я вглядывался в его физиономию в продолжение церемонного процесса, когда подносили ему и нам шербет и трубки, которые мы приняли с обычными на Востоке приветствиями, обращенными к нему, приложи руку ко лбу и к сердцу, он нам отвечал таким же образом. Первый вопрос его, мне сделанный, был о цели моего путешествия; я отвечал ему, что я хаджи, в Иерусалим. Мне показалось, что это его удивило, ибо он ожидал, что я ему скажу, что я приехал видеть возрождающийся под его рукою Египет, его плантации и фабрики; но он продолжал речь в моем смысле и, видя, что я воспламенялся, говоря о Иерусалиме и о христианах, возразил мне, между прочим: «Вы говорите с такою любовью о Иерусалиме, но отчего же так мало европейцев ездят поклоняться в Иерусалим, меж тем как у мусульман поклонение в Мекку считается обязанностью?». По этому вопросу я узнал в нем банкира, — но, признавая внутренне, что этот попрек в равнодушии Европы к Святой земле не без основания, я отвечал ему смыслом слов Евангельских, что в нашей религии поклонение Иерусалиму не вменено в обязанность, что каждый христианин носит в сердце своем Иерусалим или свою церковь и что таинства, совершаемые в наших церквах, равно святы, как и те, кои совершаются в Иерусалиме; но что бесценное сокровище христиан, которое заключает в стенах своих Иерусалим: Гроб господень и вообще места страданий Искупителя — драгоценнее для Европы всех сокровищ в мире; что мусульмане совершают путь в Мекку по странам единоверным, а что христианину не так легко достигнуть до своих святынь. Не знаю, как точен был перевод моих слов, но Богос-бей пособлял переводчику, и Мегмет-Али, выслушав внимательно, отвечал мне приветствием головы. Вскоре более привлекательный для него разговор занял нас; я изъявил ему желание видеть во всех подробностях Египет, а он предлагал мне все нужные пособия и просил г. Дюгамеля во всем отнестись к нему касательно моего путешествия.
Мы провели более часа в любопытной беседе о его нововведениях, и я остался вполне довольным его необыкновенно ласковым приемом. В заключение паша сказал мне, что он всегда будет рад, когда я ему сделаю удовольствие его посетить. С этою новою ласкою, за которую я, конечно, обязан нашему генеральному консулу, мы распростились с знаменитым мужем. Мегмет-Али не говорит ни на каком другом языке, кроме турецкого; даже не знает языка нового своего отечества, арабского, и оказывает к нему пренебрежение. Он мне сам сказал, что он выучился читать и писать, когда ему было уже гораздо за сорок лет.
С этих высот развертывается один из великолепнейших видов в мире; под ногами вашими весь огромный Каир с своими бесчисленными куполами и минаретами; за ним обильные пальмовые рощи и ярко-зеленые сады разрезаны блестящею, неисследимою полосою Нила; на его берегах старый Каир с протянутыми от него водопроводами, Булак и Гизе, а в конце горизонта, среди мертвой желтой пустыни, синеют громады пирамид, резко обрисованные на лазури вечно ясного неба. Но какая мертвенность на юге и на востоке, когда вы взглянете с прилежащих к мечети стен! Груды нагих и раскаленных скал Мокатама; у их подножия целый город гробовых памятников, а еще далее необозримая пустыня, идущая к Суэйсу. Я снял отсюда первый вид, но только одну береговую часть Нила. Хаотическая масса Каира была мне не по силам.