Чуть позже начинаются танцы – такие же, как и в большой Монге, только здесь они проходят под крышей в просторной постройке. Вокруг неё и у входа толпится множество негров, наблюдающих за танцующими либо через дверь, либо сквозь дырки в стенах. Когда же и я решаю подойти поближе и пересекаю небольшую лужайку, чтобы сократить путь, в носки мои набивается целая туча каких-то насекомых, и они тут же кусают меня за ноги – сильно, злобно, больно, почти как осы. Я бросаюсь домой и только там мне удаётся рассмотреть, что это обычные крылатые муравьи; это они способны прогрызть и сглодать все, кроме дерева и железа, это они строят красные муравейники, твёрдые как цемент, высотой в четыре-пять метров, живописные, как готические соборы; это они являются излюбленным лакомством африканских змей.
Мой бой выходит из дома и, прежде чем лечь, поёт, обратив лицо к луне.
Первая ночь на походной постели: голый, мокрый, как если бы только сейчас из ванны, под москитной сеткой, вобравшей в себя всю пыль магазина, в котором я её приобрёл. На рассвете выхожу из хижины – верхушки деревьев и холмов окутывает дымка. Клочья странного горячего марева, рассыпанные по ясной голубизне лесного утра, на фоне которой каждый листок выглядит резным, а скромный щебет колибри звучит оглушительно. Скатываясь с ветвей, с листьев, с тростниковой кровли, ливнем барабанит по земле роса. Убедиться в том, что дождя нет и не было, можно лишь попав на открытое пространство.
Рядом с моей кроватью, смежив веки, лежит ящерица, которую я накануне перед сном вытряхнул из спального мешка, теперь она мертва. Синяя, с жёлтыми лапами и лягушачьей головой. Безвременная смерть, окутанная мистикой!
Моюсь, стоя в брезентовом тазу и поливая себя из такого же ведра. Все эти вещи, изобретённые для путешественников и кажущиеся столь чудными, становятся вполне применимыми и непременными, как только прислуга избавляет вас от необходимости запасаться ими самому, к тому же ничего другого под рукой и нет. Одно только то, что вчера мы нечаянно утопили ложки в лагуне, доставило массу досадных мелких неудобств. Нет-нет да и вспомню, как я в детстве мечтал отправиться в эти края, совсем без подготовки, без каких-либо приспособлений, делить с дикарями их пищу и плоды, спать на ветвях! Я не мог и предположить, как плотно населена эта земля – не столько рептилиями, сколько муравьями, а ветви расположены высоко, они неудобны и узловаты либо коротки и непрочны, да и всё пространство полно комаров и мух цеце; к тому же туземцы едят нечто, напоминающее старинные толстые сальные свечи, это какая-то смесь всего, чем мы брезгуем, а то, что нам по вкусу, часто бывает сомнительной чистоты, и здесь лучше не пить воду и не есть фруктов, если они вам незнакомы, ибо то, что переварит желудок негра, для белого может стать отравой; и как же здесь жарко, влажно, опасно! А может быть, я обо всём этом и догадывался, но детское воображение превращало невзгоды в увлекательнейшее приключение, каковым и является эта поездка.
Дивный полёт ярких птиц.
Подходит староста деревни – он желает составить мне компанию, прежде чем наступит пора спускаться к реке. Я боюсь опоздать и решительно обрываю разговор: надо идти. По пути вы встречаем вождя Монги, пешком пришедшего из своей деревни, чтобы преподнести мне в подарок три белых птичьих яйца; отдариваясь, даю ему десять франков. Парней, у которых я вчера выторговывал маски, нет: ушли в поля, и никто не знает, где их искать и когда они вернутся, – может, к вечеру, а может, через день-два.
Спускаемся к реке, чтобы сесть в лодку, на которой я вчера прибыл на Комоэ, и которая, как было договорено, теперь должна была проходить мимо и меня забрать. Велено было ждать на берегу в восемь. Сам староста уже на заре послал на берег человека – её высматривать. Когда мы спускались к реке, было около половины восьмого. На полпути нас останавливает один из моих носильщиков: он как раз возвращается с берега, чтобы сообщить мне, что лодка уже проплыла. Почему раньше времени, почему не подождали? Какое же это тяжкое и бесполезное дело – объясняться с неграми!
Придётся ждать до завтра. Встреча с Вюйе до его отъезда на плантации отпадает. Однако старосте удаётся выяснить, что богатый крестьянин, владелец собственной лодки, на которой он якобы возит бананы, готов дать её мне напрокат. Час уходит на то, чтобы договориться и привести судно, не работавшее месяцами, в рабочее состояние.
Даю двести пятьдесят франков сверху только за то, чтобы эта лодка на всякий случай была у меня в распоряжении ещё денёк – там, куда я приплыву. И покидаю этот край, безусловно, самый чудесный в мире из тех, которыми я, помнится, грезил сызмальства; мне горько и противно, что я так обманулся.
Застаю Вюйе в тот момент, когда он уже готов погрузиться в машину. Сажусь рядом с ним, мучимый голодом и жаждой; сразу начинаю рассказ о Комоэ и лодке. Приятель меняется в лице: «Да это же всё было подстроено, чтобы ободрать тебя как липку! Нет ничего хуже, чем попасть в лапы негров, не умея с ними сладить! Все они заодно! Староста явился заговорить вам зубы, чтобы шлюпка успела пройти мимо, а теперь они сообща делят деньги, которые вы заплатили за ту, другую!» Мне обидно, что я дал десять франков за три дарёных яйца: «Тут вас тоже надули; яйца – тухляк. Надо было проверить, тонут ли они в воде. Я всегда так делаю, и если с подарком всё в порядке, даю взамен не больше того, что он стоит, потому что, поверьте, за всем этим стоит простое лукавство; ну, а если подарок дрянь, то оставляю его на видном месте – пусть знают, что меня не проведёшь. Надо было дать ему один франк, и всё!»
Едем через бескрайний вековой лес. Огромные стволы кешью, красного дерева, хлебных пальм и других благородных дерев возвышаются над царством намертво сцепившихся друг с другом плюща, лиан и побегов кустарника. Древесная кора по бокам стволов образовала широкие наплывы, напоминающие контрфорсы готических соборов, иначе дереву не выдержать веса раскидистой кроны и обильной листвы. Другие растения, которые и с таким подспорьем всё равно полегли бы под собственной тяжестью, создают надёжную опору своим ветвям, протянув к земле тонкие длинные жилки-провода: как только они достигают земли, тут же укореняются. На протяжении веков эти жилки превращаются в толстые прочные столбы, подпирающие гигантскую крышу из густых ветвей по всей площади кроны. Здесь метафора Бодлера о том, что лес это живой храм, превращается в фантастическую реальность31. Каждое гигантское дерево в этом тропическом лесу – огромное здание, живущее и растущее по своим архитектурным канонам. Как тут не восхититься! От такого величия природы сердце замирает, как дитя в ночи. К тому же Вюйе скоро меня покинет, и, в предвкушении того, как я окажусь на большой дороге, ведущей по Африке (на этой красной, пурпурной дороге, прорезанной по суше как по живой плоти земли), я преисполняюсь неким поэтическим настроением, в котором перемежаются грусть, страх и восторг.
На память приходит роман Киплинга «Ким»: там, пожалуй, главный герой – это и есть большая дорога, живое лицо, причудливое мистическое существо32. О, неимоверный путь, который я проделываю теперь, дорога через нескончаемый храм, уникальная дорога, не пылящая, не портящая ландшафт, а наоборот, оживляющая его своей трагической пунцовостью! Дорога, на которой я останусь один, которая совсем скоро превратится в тропу, стёжку, в едва заметные следы аборигенов!
Прошу Вюйе предупредить меня о прибытии на место за десять минут: много о чём я его ещё не расспросил в связи с моим дальнейшим путешествием, да и поделился далеко не всем, так что придётся ужаться в словах. Очень неуютно от мысли, что я внезапно останусь один в этой незнакомой стране. Вюйе готов проехать со мной ещё пару километров за пределы своей плантации. Но тогда ему придётся возвращаться пешком, и это, конечно же, излишне: в таком климате переутомляться не следует, даже если ты француз и такой добряк, как Вюйе.
Рассказываю ему, как однажды в Париже, убедив друзей не провожать меня на поезд, на вокзале я вдруг почувствовал такое горе оттого, что уезжаю из этого города, с которым почти сроднился, а теперь от меня отреклись и гонят в ссылку, что завёл беседу с носильщиком: расспросил его о делах семейных и дал ему непомерные чаевые, лишь бы хоть кто-нибудь при отправлении поезда помахал мне, когда состав тронется.
За все эти последние дни я так сдружился с Вюйе, так привык к его заботе, так оценил его эрудицию, радушие и простоту – всё то, что сделало его в моих глазах одним из самых чудесных людей, которых я когда-либо встречал в жизни, – что расставание с ним печалило меня безмерно. Покидая машину, он явно замечает моё волнение, и в момент прощального рукопожатия обнимает меня и хлопает по плечу. Затем моя машина отъезжает; Вюйе смотрит вслед – стоит и стоит на дороге, машет рукой.
Невзирая на то, что вокруг полно встретивших меня туземцев – бой, повар, переводчик, – я не скрываю слёз. Почему? Неужто я так одинок на этой дороге, в этом лесу, в этой жизни, а дружба, столь мимолётная, и разлука, столь естественная, могут причинить боль? Или внезапная встреча (с человеком, сочетающим в себе всё – и мысль, которой можно охарактеризовать чувства, и чувство, вобравшее нашу мысль, – с человеком, который из тех краёв жизни, куда мы только направляемся, с улыбкой протягивает нам дружескую руку), – такое же чудо, такая же высота, как и чудо или высота жизни и смерти.
Вот, подумал я, человек, который за эти считанные дни стал для меня братом, другом, открыл мне свои мысли, а я ему доверил всё то, что считал для себя сокровенным, потому что мне нечего было таить от него, седовласого, и теперь он остался один посреди африканской дороги, посреди необъятных джунглей, населённых птицами, ночной мглой и хищниками, а меня уговорил продолжить путь навстречу лихорадке, змеям и саванне! Уговорил, покорённый моим порывом и устремлённостью в неведомое, – быть может, находя в этом осуществление и своих мечтаний, которые в юности оставлял «на потом».