Тамтам. Барабаны гремят в гармонии друг с другом. Калабасы и погремушки унизаны стеклярусом. А вот и «Большой гиппопотам» в маске, обёрнутый голубой попоной, с перьями на голове, его бёдра и голени в бахроме из соломы. Маска изготовлена из отменного, отполированного временем чёрного дерева; она уникальна как произведение искусства и живёт своей жизнью в магии полудня, залитого солнцем. Сквозь прорези видны глаза, горящие, таинственные. Движений в танце Гиппопотама совсем немного: он злобно топчется на месте, требуя еды. Великий бог Сегелы голоден. Ему нужна девственница, а может, две или три – сколько их наберётся в Сегеле. И это должны быть девушки редкой красоты, умащённые благовониями, принаряженные. Он перебирает ногами и нетерпеливо вертится вокруг своей оси. Крестьяне выстраиваются в круг и причитают: «О, о! Гиппопотаму пора поесть, ему самое время поесть. Иначе охота будет скудной, и зверьё перережет коз, и стрелы свернут с пути, и люди-пантеры задерут наших лучших юношей, и хвори нагрянут в хижины. Голоден Гиппопотам – о, о!» Про меня все забыли, суетясь вокруг Гиппопотама и ловя каждое его движение.
Вот он исполняет страшный танец «ге», ударяя левой ногой о землю, призывая наружу все хвори, зарытые в ней, вот-вот он ринется и начнёт мстить, если Сегела не принесёт ему жертву. К счастью, в этот момент прибегают юноши, умащённые, натёртые благовониями, на шеях у них ожерелья, на руках и ногах браслеты, стройные обнажённые бёдра украшены узкими ремешками. На плечах у них сидят девочки-жрицы, как в Бапле. Раскосые глаза обведены синей краской, высокие лбы украшены тяжёлыми металлическими диадемами; блестящие от масла красивые тонкие руки колышутся над головами «братьев». Девушки совершенно нагие, и красота их не поддаётся описанию, промеж ног и крест-накрест на груди – цепочки бусинок. Они заводят отчаянный плач девушек, которых съест Гиппопотам. И вместе с тем они счастливы, безмерно счастливы, ведь они его невесты, его дочки, его матери – его, того, кто красивей, моложе и любвеобильней всех в мире. У него, Гиппопотама, страшные глаза, тёмное лицо, грозные челюсти, и он сожрёт их, не зная жалости. Но они, так же как и вчера, как два дня назад, как всегда, тут же выскочат из его глаза, из уха, через нос, сквозь пупок, став ещё прекраснее, юнее и святее, чем когда-либо были. О, красота и упоение страданий и воскрешения! Они соскакивают с плеч юношей, их детские тела исполняют танец молодости и радости, красоты и ранней женственности.
Бог, конечно же, счастлив и не спешит сожрать этих изумительных девушек, за что я ему бесконечно благодарен, ведь он неповоротлив, неуклюж и некрасив, а они воплощение красоты этих джунглей и этих гор. Они тут же преображаются в молодых зверушек. И как же ошеломляют их первобытно-простые, роковые, развратные движения! Они накидываются, пьяные ужасом и радостью, на обступивших их голых соплеменников, на моих слуг, осторожно касаются моих брюк, измятых и перепачканных, лишь на мгновение показывая белые зубы и иссиня-чёрные глаза; их тела податливы и одновременно напряжены, как лук, который вот-вот выпустит стрелу. И тогда человек под маской совершает движение, показывая, что вот сейчас-то он их и съест, а все вокруг со страхом и восторгом вопят: «О, о!»
Юноши убегают, унося браслеты и короны жриц, сверкающие в лучах солнца. Вспотевший под своей попоной, Гиппопотам стоит посреди толпы, опустив руки, на нём по-прежнему деревянная маска, выражение которой застыло раз и навсегда, он выглядит нелепо и жалко. Я прошу его снять маску. Должно быть, он меня боится, потому подносит к маске руку, делая вид, что хочет её снять; женщины, готовые скорее умереть, чем увидеть, кто из соплеменников был сегодня «Большим гиппопотамом», с визгом подхватывают детей и разбегаются кто куда. Мужчины смеются. Танцор же, даже если бы ему этого и хотелось, не может снять маску прямо здесь – для этого отведено укромное место за его хижиной. И там внезапно открывается нам его будничное обычное чёрное лицо с козлиной бородкой. Негры-соплеменники, которым тоже приходится притворяться, будто бы они не знали, кто сегодня взял на себя труд совершить языческий обряд, делают вид, что удивлены, радостно вопят и похлопывают его по плечу. Это их односельчанин, идолопоклонник Бро. Кажется, все они в совершенно искреннем восторге от этого, скорее всего, обыденного представления. У меня же, которому известно о сеансах подобной магии только по книгам, ощущения новизны всё же нет. В этом-то и сила примитивного восприятия, которого я лишён.
Немного поотнекивавшись, Бро соглашается продать мне маску, но тут же оговаривается, что она очень дорогая. – «Почём?» – «Десять франков!» Я даю ему ещё пять в подарок, а он возвращает мне десятку, прося бумажку поновее. Так я всего за пятнадцать франков получаю маску, которая, как выяснилось впоследствии, была одной из древнейших в этих местах. Сразу по возвращении я с радостью подарил её своему другу. Что же говорить о масках, которые я упустил на реке Комоэ!
Я многое повидал в тот день, посетил несколько деревень, побывал на нескольких тамтамах и уже успел забыть об утреннем танце «деде» в Бапле. Однако когда мы ужинали, юноши из той деревни принесли на плечах Нои и Сати, маленьких язычниц, высадили их на пороге хижины и исчезли, прежде чем мы успели объясниться. Надеваем на шеи девушек ожерелья, гостьи в растерянности: и это всё, за чем мы пришли? Недоразумение налицо, нам неловко – что же теперь делать с этими погрустневшими девчушками? Чтобы хоть как-то выпутаться, одариваем их ещё и консервами, которые я привез из Марселя. Для нас они просто дети, но то, что происходит, их несколько пугает и огорчает.
Бои приняли всю заботу о девушках на себя. Гонимые страхом и своими суевериями, они тут же кинулись искать циновки, чтобы устроить им ложе, – для себя они уж точно так бы не старались. Наконец, девушки, накормленные до отвала, засыпают у стены хижины: ладони под щекой, вытянутые ножки сомкнуты – поза, в которой спят все туземцы. На рассвете приходят те же юноши, чтобы их забрать. Я бегу следом, покорённый детской красотой (друзья надо мной смеются) и дарю девчонкам ещё по ожерелью. Они улыбаются, любуясь моим подарком, глаза распахнуты. Наступает час отъезда. Всматриваюсь в густые джунгли – ночь не позволила мне их разглядеть, когда мы приехали в Ман.
В сумерки, пока друзья отдыхают, я отправляюсь на прогулку по тропинке, ведущей в лес, по странной красной тропе, пронизывающей джунгли подобно артерии, и сворачиваю с неё в гущу деревьев, лиан и кустарников. И вот уже почти ничего не видно вокруг, лишь слышатся стуки по дереву – наверное, какая-то птица долбит ствол клювом, где-то пищат птенцы. И ведь отошёл-то всего на десяток шагов, а уж и не слышу голосов, как будто их и нет вовсе, – ни слуг, ни моих приятелей. Где-то надо мной раздаётся треск ветвей – наверное, это обезьяны перескакивают с дерева на дерево, а затем воцаряется всё та же тишь – величественная и устрашающая. Некоторое время стою недвижим, словно оказавшись в тёмной комнате, собираюсь с духом, а потом возвращаюсь тем же путём, раздвигая ветви и папоротники, оставляющие у меня на лице удушливую смолу, липкие соки и паутину, в которой бьются пойманные букашки. Тропа от меня буквально в метре-другом, но её не вижу, и тут до меня доносится зов Самбы, я едва узнаю его голос, звучащий непривычно и смешно.
Не прошли мы и километра, как перед нами из джунглей, окутанная сумерками, вышла целая толпа юношей с выбеленными лицами. Это было очень странное и в какой-то мере забавное зрелище: тёмные волосы, глаза и губы в обрамлении неестественной белизны. Всё это напоминало не то цирковые пантомимы, не то шуточные фильмы про джунгли. Юноши не издавали ни звука, головы их были потуплены, в руках у них были длинные чёрные копья – такие же я видел и у других негров этой местности. Они не удивились и не испугались, увидев нас, но, не пожелав остановиться по моей просьбе, продолжили путь через лес. Это были новички племени гере, только что принявшие тайну фетиша и татуированные согласно обряду.
Здесь следует сделать пояснение, на истинности которого я вряд ли вправе настаивать, поскольку любые выводы, к которым можно прийти в результате наблюдений за бытом примитивных народов, слишком шатки. Здесь всё покрыто мраком, всё нелогично. Негр не является абсолютно «дологическим» существом, как утверждает Леви-Брюль40, но и с нами его равнять нельзя; и он не таков, каким его видит Фрэзер41. Вряд ли при изучении этой расы можно опираться на какую-либо систему. Поэтому, побывав в Сегеле, я говорю только о том, что читал и что видел.
Одно несомненно – по понятиям дикарей, никто не может считаться мужчиной, то есть стать членом племени, лишь в силу своего пола. Мужчиной является только тот, кто посвящён в таинства жизни и культа. Не каждый достоин такого посвящения, даже если он не проявил себя недостойным образом (например, нечаянно убил птицу, которую нельзя было убивать, съел запрещённую пищу; видел сны определённого содержания и т. д.); не каждый сразу получает право на посвящение. Бывают и старики, которых продолжают считают детьми, потому что они не прошли инициацию.
Поскольку каждая новая татуировка наносится лишь после посвящения в очередное таинство, то она считается не украшением на теле, а свидетельством о статусе её носителя – как в сакральном смысле, так и в племенной иерархии. У негров существует своя шкала познания тайн. Татуировки – лишь её внешние признаки. Один рисунок разрешает иметь дело с женщинами, другой говорит о даре угадывать мысли плодов, третий – о способности укрощать воду и т. п. Нетатуированный или слабо татуированный негр – недостаточно самостоятельная личность, которая ещё не стала полноправным членом племени. Чем больше на теле татуировок, тем больше тайн члену племени доверили его собратья, а значит, он более проник в дух племени, нежели другие. Не быть татуированным – значит не ведать ничего, ни к чему не быть готовым, быть отданным на гнев и милость всего, что может встретиться на пути. Быть подверженным опасности невидимой и быть бесправным перед опасностью видимой.