женщин или пленников. Ему не нужно, как нам, оперировать абстрактными числами. Разве и для нас после числа десять или пятнадцать не возникает такое понятие количества как «достаточно» или «много»? Никто, как правило, не говорит, что за месяц прочёл четырнадцать книг, будет сказано: довольно много книг. Но для негра потребность определить точное число как для себя, так и для окружающих отпадает уже после цифры четыре. Не то чтобы он не видел, что пять гораздо меньше ста, но для него и пять – это уже много.
Доказано ведь, что негр запоминает отдельные предметы, а не их количество: он помнит не то, что у него есть четыре коровы, а то, что у него есть корова белая, корова чёрная, корова маленькая и корова с очень большими рогами. То же самое относится и к прочему скоту. Поэтому если одно из животных потеряется, негр, не пересчитывая всего стада, сколько бы голов в нём ни было, заметит, что нет вполне определённого животного. Вспомним, что даже у нас мать двенадцати детей не будет их пересчитывать, чтобы убедиться в том, что один из них отсутствует, потому что её сознание обращено не к общему количеству детей, которое уменьшилось, а к конкретному отсутствующему ребёнку.
Собирая вещи к отъезду, я всегда считал пакеты, узлы, фляги, лампы и т. д., обычно их набиралось четырнадцать-пятнадцать; бой лишь окидывал их взглядом, а потом прежде меня кидался найти ту или иную лампу, тот или иной узел. Он также должен был следить, чтобы кто-нибудь из носильщиков от нас не отстал. Не следует, подобно Леви-Брюлю и другим, видеть в этом какой-то особый талант, которым наделены представители примитивных народов; белый человек, ведя такой же образ жизни, что и негры, приобрёл бы те же способности. Увидев элегантного господина, который, одеваясь, случайно упустил какую-то деталь, мы не изучаем его внешний вид подробным образом, не отмечаем всего, что на нём надето, чтобы понять, чего не хватает, но едва взглянув на него, сразу же заключаем, что он не повязал галстук, не надел шляпу и т. д. Входя в спальню, мы тут же удивляемся тому, что на окнах отсутствуют шторы, или тому, что вазы, стоявшей прежде на столе, больше нет. Точно так же дикарь видит, что в его стаде нет комолой коровы, при этом не обращая внимания на оставшихся.
«Построить дом в саванне из цемента, из железобетона; купить милые сердцу вещи. Зажить здесь своим домом, назвав его Новый Турмирель. Турмирель – так называется наше имение в Нормандии. А Новый Турмирель – это как эмигранты основывали Нью-Йорк, Новый Орлеан, Новую Каледонию… Если мне удастся осуществить мой план, через три года у меня будут тысячи, и тогда я построю…»
Н. – и большой безумец, и большой идеалист, но отнюдь не прохвост. Как, впрочем, и всё человечество. Что же касается Мэя Н’Гесана, владельца и шофёра грузовика, который нас везёт, то у меня сложилось впечатление, что он замечательный парень, очень внимательный, мягкий, даже нежный в обхождении. Несмотря на то что он спешит – ведь кто знает, где придётся заночевать, – он останавливает машину, как только ему кажется, что я хотел бы что-то посмотреть или сфотографировать. Хотя он богат, молод и давно бы уже вспылил от высокомерия, этот темнокожий молодой человек смиренно исполняет даже те наши желания, которые он лишь угадывает.
Внезапно нас накрывает стремительная тропическая ночь, вокруг раздаётся оглушительный стрёкот цикад. Ещё несколько часов мы пробиваемся сквозь мрак, чтобы добраться до ближайшего лагеря. В какой-то момент с задремавшего в кузове повара Самбы слетает шлем, который я когда-то ему подарил и которым он так гордился, и исчезает во мраке. Пока Самба до нас докричался, пока Мэй затормозил, грузовик успел проехать метров двести-триста. Самба преодолевает свой страх темноты и уходит в ночь.
Четверть часа ожидания – пожалуй, это слишком много; Мэй и другие негры зовут Самбу на все лады, их дикие испуганные голоса разносятся по саванне на километр. Ответа нет. «Кошка!» – говорят негры, для которых слово «пантера» запретно: а ну как и впрямь явится. Конечно же, Самбу задрала пантера – это вероятнее всего. Я думаю о том, какой ужас испытывают эти большие чёрные дети, стоя вот так посреди ночи, во мраке которой за поднимающимися от земли испарениями не видно даже звёзд. Пантера или призрак – какая разница. Поэтому и Мэй считает, что раз уж Самбе пришёл конец, то лучше ехать дальше. Н. соглашается с ним – ему явно наскучило ждать, а судьба Самбы, который мне безмерно симпатичен, для него второстепенна. Мне удаётся вымолить ещё три минуты. Если Самба не отзовётся, уедем.
Спустя несколько секунд из тьмы возникает запыхавшийся Самба со шлемом в руке, на нём лица нет от ужаса. Он слышал наши вопли, но не мог найти шлем, закатившийся в траву, и не отвечал, чтобы ему не велели немедленно возвращаться обратно.
Останавливаемся в лагере у посёлка Ньякаромандугу. Несколько совсем пустых и необитаемых круглых хижин. Наше вторжение в них вызывает панику у поселившихся там полчищ летучих мышей, птиц и рептилий. Мы с Н. выбираем самую просторную хижину, Мэй с отцом, сестрой и неграми-односельчанами занимает ту, что напротив нашей, в остальных размещаются слуги. В нашей хижине, как и в прочих, столько пыли, мха, насекомых, дохлых змей и окурков, что бою, прежде чем устроить спальные места и расставить столы, приходится сначала произвести уборку. Пока мы собираемся ложиться спать, негры по очереди подходят к нашей двери и с любопытством нас разглядывают. Мне в первый раз предстоит переночевать вместе с Н.
Я был поражён, когда, сам того не желая, увидел, насколько этот человек себя запустил. Его босые ноги были чёрно-зелёными от травы и пыли, и он этого не стыдился. Пижама, когда-то синяя, совершенно заскорузла. Молодой человек, получивший на редкость изысканное воспитание, знавший иностранную литературу как родную, сохранивший память о своём благородном происхождении, теперь относился к чистоте и гигиене гораздо хуже, чем последний простолюдин. Дероко, служивший во время войны на французском фронте, рассказывал мне, что аристократические отпрыски, попав в окопы, вшивеют и обрастают грязью первыми. Им труднее создать себе комфорт в суровых условиях. Когда Н. пришлось отказаться от какой-то части благ цивилизации, он отринул сразу всё целиком.
Из всех слуг он задержал у себя в качестве повара «мармитона» – лишь одного негритянского паренька, совершенного уродца. По правде говоря, это был первый и последний урод-подросток, которого я видел в Африке, где родители собственноручно убивают дефективных детей при рождении.
Н. даже не знал, как его зовут; он мог просто крикнуть: «Мармитон!» – и тут же рядом возникал этот малый с перекошенным от страха лицом, болтая длиннющими ручищами, словно обезьяна. Согбенный, голова втянута в плечи. Трагическое выражение лица. Глаза огромные, светлые, навыкате от страха, рот до ушей.
Вся его поза, его постоянная тревожность и страх, его ограниченность – всё это роднило его с животным. Негр непрестанно поёт и смеётся, хотя и пуглив, потому что хотя природа и звери совсем рядом, он человек. Обезьяна никогда не смеётся, она тревожится и боится, ведь она всего-навсего животное. Я видел, как Н. орёт на своего «мармитона», лупит и запугивает его, но видел и то, как он ласкает его, лишь только парень пугается и начинает плакать: «Ты мармитон “для” меня, ты сын “для” меня!»
Не сказать, чтобы побои как-то слишком огорчали негров, а уж этого десятилетнего парнишку – и подавно. Тем не менее, услышав зов Н., «мармитон» начинал трепетать и всхлипывать без слёз. Может быть, Н. был к нему гораздо более жесток прежде, или таким образом давал о себе знать врождённый дефект, а может быть, и то и другое – не знаю. Во всяком случае, из-за этого парня я относился к Н. всё хуже, и в то же время единственной чертой, придававшей ему в моих глазах человечности, помимо стремления построить настоящий дом среди саванны, была его забота о «мармитоне».
Целыми днями он мог поносить «мармитона», где бы тот ни находился, а потом утешать его добрым словом. Паренёк был выходцем из племени лоби – самого дикого, какое только можно вообразить. Белому человеку не выжить в окружении этого народа каннибалов и полузверей, которые скрываются за деревьями, целясь в проходящих отравленными стрелами. Н. прожил среди них больше года и наверняка измывался над ними как только мог. Он не раз мне говорил, что на самом деле презирает негров: и вот ему понадобилось отыскать в их среде уродца, чтобы излить на него все свои чувства.
Одел он его самым странным образом. Так мог поступить только Н., искалеченный, озлобленный, несчастный и циничный. И нечто подобное он постарался сотворить из этого мальчонки. Его одеяние веселило меня всю дорогу. Негр, как только ему представится случай, старается обрядиться в европейские тряпки, причём, совершенно бессознательно, именно в те, которые делают его посмешищем; но чтобы белый человек ему в этом помогал – большая редкость. Как правило, бои одеты в белые брюки, белую рубашку и подпоясаны кожаным ремнём – одетый таким образом бой может выглядеть элегантнее своего хозяина, и тот следит за ним ещё ревностней. Что же касается «мармитона», то его убранством были головной убор не по размеру, длинная европейская сорочка, из-под которой торчали его худые ноги, и изящная клюка из розового дерева. Он выглядел как разодетая обезьяна или паяц, и горделивость оттого, что он так элегантен, не в силах была прикрыть ужас и горе, которые сквозили в его взгляде. Надо заметить, что Н. прилагал немало усилий к тому, чтобы не потерять ни один из трёх элементов его одежды.
Постели разобраны, и Н., уже в пижаме, велит ему, чтобы тот разделся и, голый, худой, жалкий, влез в мешок, из которого вытряхнули содержимое. Затем мешок завязывается вокруг шеи, и слуга, упакованный таким образом, заталкивается под кровать хозяина. Негров, собравшихся у входа, это чрезвычайно забавляет, они хохочут от всей души.
Н. мрачно взирает на них, и ещё не успев закинуть свои босые ноги – чудовищные ноги – на кровать, не повышая голоса, который, тем не менее, словно наэлектризован горечью, гневом и презрением, кричит: