Молодые женщины-воительницы образуют тесное полукольцо вокруг тамтама и, склонившись над ним, поют и танцуют по-прежнему в простом, быстром ритме: руки расслаблены, глаза сомкнуты. Округлые плечи, упругие груди, животы и ноги, залитые солнцем, – это надо видеть! Танец продлится очень долго, но что это по сравнению с агонией Сумангуру, растянувшейся на века; не так ли всё ещё умирает чёрная раса!
«При дворе» мне говорят, что король ещё спит (время уже восемь). Похоже, внушение Н. подействовало на него слишком сильно. Поднимаюсь на одну из террас между красными башенками и укреплениями вокруг дворца. Лестница такая крутая, а проход такой узкий, что в какой-то миг я двигаюсь словно во сне и спрашиваю себя: прорвусь ли вперёд, отступлю или останусь тут? Внизу множество чернокожих царедворцев, деревенских старост, которые заполонили двор с рассвета, бородатые, в грубых одеяниях, – и все они ухмыляются, скалят зубы.
Если смотреть с террасы, окрестные дворы, красные, как и вся земля в Африке, причудливо пересекаются и застроены довольно странным образом. Кто-то вздумал нагромоздить друг на друга кубической формы камни, водрузить на них круглые кровли, крытые соломой, или сплетённые из соломы зонтики, воткнуть шесты, увенчанные черепами бегемотов, баранов, пантер, между шестами растянуть шкуры – пусть среди этого разгуливают линяющие ручные обезьяны и чёрные, красивые голые люди, облепленные мухами! В главном дворе среди множества круглых амбаров и крылечек расположен некий алтарь в виде возвышения из краснозёма. Сбоку от него на земле рельефно выложены кирпичом огромные тотемы племени: Крокодил и Черепаха. И они, и алтарь покрыты грязно-белыми куриными перьями – следы недавнего жертвоприношения, вокруг валяются полые черепа коз и антилоп, яичная скорлупа.
Закутанный в синюю накидку, с непокрытой головой, появляется Пебеньяни, король, он же сын Крокодила и сам Крокодил. С приторной ироничной улыбкой, моргая, он наблюдает, как я рисую то, что вижу с террасы. Вокруг него толпятся женщины, дети, лошади. Я спускаюсь, чтобы его поприветствовать. Он разрешает мне сфотографировать его перед дворцом, возле трона, представляющего собой приземистое сооружение, своего рода беседку на ножках, открытую со всех сторон, в которую можно проникнуть только согнувшись в три погибели. Под ней и вокруг неё, ожидая, когда их примут, дремлют бородатые старики-негры – просители, пришедшие на поклон. Посередине расположен камень, сидя на котором, Пебеньяни властвует и вершит свой суд.
Я фотографирую его на фоне ворот, ведущих во дворец и сделанных из массивного резного дерева. На них вырезаны культовые изображения: Крокодил, Черепаха и Змея. Над ними – сцены охоты на гиен, а под ними – охота на гиппопотама. Над всем этим – большие хищные птицы, в их клювах извиваются змеи.
Во дворе на крылечке сидит старшая жена короля, крупная сорокалетняя негритянка, ещё красивая, и лущит семечки. Жёны-наложницы находятся в специальном дворе, и король идёт за ними. Шесть очень юных, смущённых женщин – примерно такие же сегодня утром танцевали под тамтам. Чтобы сделать фото, я выстраиваю их позади «алтаря», сам не зная, что оскверняю святилище.
Н. знаками предлагает переместить их на другую сторону. Пебеньяни великодушно разрешает недоразумение. Жест его руки величествен, классическое телодвижение владыки примерно такого значения: «Меж нами в этот миг нет ни правил этикета, ни суеверий; мы знаем, чего это стоит: всё это просто выдумано для толпы!» В тот момент он был господином, свободным от предрассудков, как любой европеец, ведь само понятие «господин», где бы то ни было, носит один смысл. При этом король не ограничился лишь жестом, который меня так изумил. Когда я спросил, не нарушит ли он обычаи, если сфотографируется рядом со своими жёнами, Н. тут же воскликнул: «Да вы только подумайте: король – и вдруг рядом с наложницами! Рабынями!» – а сам король, широко улыбаясь, подошёл и стал позировать.
Настоящая королева, то есть та, сын которой станет королём, вносит будущего правителя на закорках. Малыш играет с облезлой маленькой обезьянкой и заходится в плаче, когда я делаю попытку его приласкать; обезьянка разглядывает мои пальцы – нет ли на них съедобных букашек. Волосы королевы разделены на множество симметричных участков и от самого черепа заплетены в тугие косички, в которых виднеются ленточки. Она, как и многие здешние негритянки, носит на шее настоящие неогранённые драгоценные камни: рубины, топазы и аметисты; зубы у неё остро заточены, видимо, она их скоблила с малых лет; грудь у неё тяжёлая, но обвисшая – значит, много рожала. В общем, дама, являющая собой полное совершенство.
Пебеньяни в моём присутствии распоряжается отправить нам в лагерь десятилитровую канистру бузы – просяного пива и столько же медового. Королева готовит футу из курицы с рисом. Сам король приносит мне куриные яйца и вырезанные из дерева амулеты. Мы с Н. получаем необычайно вкусный обед: соус, которым сдобрено футу, украсит и самый изысканный стол; но всё угощение, начиная с негритянского пива и заканчивая курицей, рисом, подливой и кускусом, предназначенным для наших негров, настолько сильно приправлено, что никакой чай не может погасить пожар во рту. Н., впрочем, всё это не мешает, он просто лопает всё подряд – его аппетит неукротим. Наконец мы прощаемся с королём. Я преподношу ему двадцать пять франков, чему он, кажется, несказанно рад. Его королевство простирается на сто километров, его подданные называются уаттарами. Как только мы пересечём границу, окажемся в королевстве, именуемом Конг.
Кузнецы Диауалы славятся на всю округу. Они сами находят руду, плавят её в земле, выковывают мечи, амулеты, жаровни и украшения. Это отдельная каста со своими тайными ритуалами, их считают великими жрецами, их имя табуировано и лишь им доверено подвергать обряду обрезания девушек на выданье. Кузница расположена в приземистой беседке из прелой травы и соломы, она чуть врыта в землю. Над угольками, дуя в очень примитивные меха, склонились улыбающиеся, совершенно голые гиганты, они освещены огнём, раскалённым железом и солнцем, пробивающимся сквозь соломенную крышу, почти касающуюся земли. Они не могут выпрямиться и куют мечи сидя, раскачиваясь и свиваясь: нагие боги, как Вулкан кисти Тинторетто52.
Мэй нас оставляет и идёт своим путём. Там, куда мы направляемся, через густую саванну не пробьётся ни одна машина. Там нет дорог, это места, где не ступала нога белого человека. Пересекая совершенно дикие и, по европейским меркам, непроходимые местности, Н. выиграет несколько дней, следуя утоптанными тропами, а я увижу края, которые без него никогда бы не увидел. Края, где владычествует одна лишь дикая природа; где человек – дикарь, и его поступки и мысли – дикие; где дикость является исключительной и абсолютной доблестью. Дело не в том, что я до этого или после не оказывался настолько наедине с природой, а в том, что всегда сознавал: здесь уже прошёл белый человек и оставил след своего разочарования и горечи. Пусть даже это был один-единственный белый, который сумел здесь пройти!
Потребовалось немало времени, чтобы набрать четырнадцать «портёров»[3] – для вещей и носилок. И вот у хижины собирается четырнадцать крепких парней. Можно трогаться в путь. Впереди несут наши пожитки – столы, кровати, узлы, кухонные принадлежности, фонари, аптечки – у всего этого словно выросли стройные чёрные ноги атлетов, при помощи которых мы преодолеем эту густую желтизну и разнотравье. Далее шагают прочие слуги и бои со своими узелками, повара, переводчики, заботясь, чтобы никто не отстал, не исчез и не пропал, а в завершение всего – мы с Н. на носилках.
Носилки – это гамак, привязанный к гибкой жерди, концы которой покоятся у негров на головах. Один носильщик идёт впереди, другой сзади; они идут в ногу, при этом голова и шея неподвижны – надо сохранять равновесие. Негры тяжело дышат, жерди норовят соскользнуть с темени – усилия, прилагаемые к тому, чтобы сохранить баланс, поначалу кажутся неимоверными. Мне становится неловко оттого, что я взваливаю свой вес на этих бедолаг, хотя они и уверяют меня в том, что я должен беречь себя, чтобы не подхватить тропическую лихорадку, что они подрядились на это по своей воле, и что, в конце концов, для них это не такой уж и труд.
Растко Петрович на носилках
Тут же они затевают промеж себя разговор и смеются как дети. Переводчик доносит до меня то, что они говорят: «Белый человек – он такой большой, что не может пройти сквозь маленькую дырку!» Это о том, как я чуть не застрял в дыре на королевской террасе. Носильщики время от времени меняются. Мы утопаем в высокой траве саванны, одолеваем подвесные мосты, выходим на тропы, совсем недавно протоптанные другими неграми или животными. Ландшафт довольно однообразен, но можно наблюдать за огромными рыжими муравьями, любоваться игрой мускулов носильщиков. Те, кому доверен скарб, перекликаются в зарослях травы и смеются. Иногда нам встречаются совершенно голые, стремительно несущиеся вперёд охотники и куда-то спешащие женщины с калабасами на головах.
Примерно в пять прибываем в село Небинге. На моей карте, составленной Институтом географии, единственно точной карте этих мест, этой деревни нет, как и ближайших, через которые Н. собирается меня провести. Небинге – странная деревня, она не похожа на те, что примыкают к джунглям или расположены в саванне, неподалёку от них. Здесь нет круглых приземистых хижин с высокими коническими крышами; дома выстроены из обожжённой глины, они довольно высокие, угловатые, стены неровные, ярко-красные. Это странные хрупкие башни, соединённые стенами, так что каждая семья живёт сама по себе, словно в маленьком замке.
Следующая деревня уже совсем иная, впрочем, Небинге – наполовину суданская деревушка, каким-то образом образовавшаяся на значительном расстоянии от Судана. До последнего момента она не видна за высокой травой окружающей её саванны. Кое-где тропические перелески, но настолько густые и компактные, заросшие травами, лианами, мхами, папоротниками, разноцветными грибами, цветами и одиночными гигантскими листьями, что всё это гораздо больше похоже на джунгли, нежели сами джунгли.