Мы вообще не способны представить себе, что такое негритянская тропа. Мужчины и женщины ходят по ней денно и нощно в обоих направлениях. Негры постоянно находятся в движении; они не связаны личным имуществом, никакие правила или паспорта не прикрепляют их к тому или иному месту. Негр идёт за чем-то, что ему нужно, и либо возвращается, либо нет, всюду находя новых братьев и передавая приветы прежним через встречных, идущих в том направлении. Поэтому негритянскую деревню нельзя представить себе без хижины, которая служит приютом для странников, и поэтому население одной колонии перетекает в другую, как только для этого возникает малейший повод.
Интересно просто путешествовать по Африке и наблюдать за гигантами, куда-то спешащими со всем своим скарбом на голове. У африканцев есть дорожное приспособление, очень похожее на нашу колыбель, куда помещается одежда, посуда, домашняя птица, и всё это даже не приходится придерживать руками. Впереди семенит чёрная козочка, сзади – жена с детьми на спине, а ещё дальше – тощая жёлтая африканская собака. Это семья ищет более подходящее место обитания.
На тропе при входе в одну из деревень нас встречает стройный юноша, умащённый благовониями, его лицо выкрашено в синий цвет, на руках и ногах множество браслетов. Из одежды на нём только пояс из чёрных лент, сквозь которые продёрнут меч. Паренёк стоит, прислонясь к хижине и подняв руку, а когда мы подходим, приветливо улыбается, не меняя позы. Это главный любимец деревенского старосты, ни одна из жён которого не сравнится с ним благоуханностью и обилием украшений.
Сразу после этого пересекаем прозрачную реку – ту самую Комоэ, по перекатам которой меня сплавляли на пироге, когда я был в Алепе. Теперь я могу сказать, что пейзажи, которые я там видел, – пейзажи, небо и живые существа – были, пожалуй, самыми красивыми из того, что я когда-либо наблюдал. Не отказав себе в некоторой сентиментальности, я огляделся в поисках цветка, который можно было бы послать по воде в те края.
Спуск с холмов к Банфоре необычайно живописен. В семи километрах от неё Самба останавливается, чтобы повидать свою семью и пригласить её к нему в Банфору, когда он там будет. Навстречу нам выходит вся деревня: целый отряд совершенно голых людей-гигантов, груди и мускулы которых невероятны.
Под нами виднеется цветущий сад – это Банфора. Мне приятно знать, что её основал Вюйе, построив тут первую хижину. Особенно же я рад, что смогу потом сказать ему, что он создал нечто достойное наилучшей поэмы. На подступах к Банфоре растут вековые безлистные баобабы огромной толщины. Их ветви усыпаны увесистыми плодами, обжиты гигантскими птицами; они так понравились моему седовласому другу, что он решил рядом основать город.
Виднеющаяся вдали рощица, придающая Банфоре вид цветущего сада, состоит из листопадных деревьев; листья неестественно жёлтые, с металлическим и шелковистым отливом. Под ними уже проклёвываются новые, светлозелёного цвета, поэтому дерево даже вблизи напоминает большой букет. Сегодня Банфора густо засажена деревьями, кроны которых, полные птиц, переплетают и спутывают свои ветви; под их сенью расположились дома белых людей и дивный тенистый сад, наполненный птичьим пением.
В хижинах лагеря идут большие сборы: умываемся, чистимся, бреемся. Собираемся навестить белых. Н. нужно купить новую обувь – старая совсем развалилась. Белые несказанно приветливы и радушны, они убедили нас принять приглашение на ужин, а пока что мы бредём по берегу – надо же увидеть известное своей красотой озеро. В шесть с четвертью наблюдаем неповторимый закат – стремительный, пылающий. Большие языки пламени взбираются по небу, расцвечивая его почти до зенита, а потом вдруг весь багрянец низвергается обратно, проливаясь кровью.
Ночь будет безлунная, и звёзды ещё не зажглись, а когда мы дойдём до озера, наступит кромешный мрак. Чтобы увидеть хоть что-то, я приподнимаю шторм-фонарь: до воды уже совсем недалеко, – это ощущается по веющей от неё свежести и по еле слышному плеску волн о берег. Возвращение проходит весело, и мне хорошо ещё и потому, что я уже знаю, что сказать этим белым колонистам. Я не скажу им: «Здесь так прекрасно, я вам завидую, как бы я хотел быть на вашем месте!», нет, я скажу вот что: «Я просто восхищён вашей стойкостью, позволяющей вам жить в этом аду!» Ведь именно в этом и кроется вся исключительность их положения!
Возвращаясь, мы узнаём от жителей деревни, оказавшейся у нас на пути и расположенной в семи километрах от Банфоры, что часов в десять здесь будет свадьба. Видя, что друзья не уступят просьбам оставить меня здесь, чтобы я мог дождаться этой свадьбы, я вымогаю хотя бы обещание дать мне после ужина провожатых, которые туда меня отведут. Мне это обещают в полной уверенности, что после ужина я передумаю.
Однако, едва прикончив десерт, я решительно встаю. Белые обижаются, что я собираюсь испортить им вечеринку; по их мнению, такой поход равен самоубийству. Лишний семикилометровый отрезок пути – это риск подцепить лихорадку, к тому же в этих местах за последние дни замечено множество плюющихся змей, у которых сейчас брачный период, и они крайне агрессивны: с расстояния нескольких метров плюют человеку в глаза, а потом, когда он моментально слепнет, наносят укус. А ещё можно оказаться один на один с пантерой, и это верная гибель, ведь двое-трое сопровождающих непременно разбегутся, и т. д. Н. смотрит на меня почти с ненавистью, но мне достаточно вспомнить, что он был виной тому, что я упустил тамтам с танцами на ходулях, и я чувствую себя вправе проявить упрямство и пойти. Даже несмотря на боль в ногах и на ужасы о плюющихся змеях, которые искусали стольких негров!
Никого из наших слуг я с собой не беру – они до недавнего времени были заняты стиркой, а теперь я отпустил их в деревню развлечься. Меня сопровождает лишь некий старик и рослый парень, его сын, они из Банфоры. Боясь змей, они согласились пойти со мной лишь когда я снабдил их обувью. Они несут два шторм-фонаря, чтобы освещать дорогу.
Как только мы вышли в ночное поле, до нас донеслись пение и возгласы. Не проходит и получаса, как мы натыкаемся на многочисленную толпу молодых людей – все поют. Увидев белого, они, хохоча, разбегаются. Рядом стоит несколько хижин, а может быть, и целая деревня, которую не видно во мраке, – кое-кто остаётся возле хижин, остальные попрятались в ночи. Немало усилий уходит на то, чтобы уговорить их продолжать веселье, не обращая на меня внимания.
Примерно полсотни девушек и молодых женщин танцуют в кромешной темноте в ожидании, когда за невестой придёт жених. Мои фонари лишь частично освещают это потрясающее переплетение голых тел, движения крепких лоснящихся рук и ног. Кроме браслетов и свежих листьев спереди и сзади, другой одежды на них нет. Лица танцующих выражают безмерную радость, зубы сверкают, глаза сияют. Старики, дети, пожилые женщины смотрят, как они, образовав тесный круг, хлопают в ладоши и поют. То одна из девушек, то другая вылетает на середину круга, поёт, неистовствует, бросается в объятия других, а тем надо устоять под этой тяжестью, спружинить на сильных ногах и отбросить её обратно, круг словно становится единым целым, тетивой, выстреливающей молодое тело то в одну, то в другую сторону. Танцовщица, оказавшись в центре круга, сразу же входит в раж, что так свойственно чёрной расе. И вот она уже не смеётся, не поёт, ни на кого не смотрит, у неё закрыты глаза, и она пружинисто перелетает с одной стороны круга на другую. Потом её кто-то сменяет.
Я тушу фонари и привыкающими к темноте глазами смотрю на людей, едва освещённых звёздами. Они забывают о моём присутствии и становятся ещё более свободными, сумасшедшими, счастливыми и дикими. Вот, наконец, и ко мне приникает тело, упругость, тепло и дыхание которого наполняют меня счастьем.
Вдали виднеются огни. Это грядёт жених в сопровождении друзей с тамтамами. Как только он добирается до места, толпа его поглощает. Я стараюсь определить, кто из них мог бы быть женихом. Мне представляют уродливого старца, который необычайно польщён моим участием в свадьбе. Это молодожён!
Покидаем деревенскую площадь и переходим во двор отца невесты. Его тут же наводняют нагие тела, едва освещённые, их движения – настоящая фантастика. Что там Микеланджело, Лука Синьорелли54! Выводят невесту – маленькую, полноватую, но милую девушку неплохого телосложения. Вместо листьев на ней короткая юбочка из связок каури – они побрякивают. Барабанщик усаживается на землю рядом с тестем жениха. Тот сидит на скамейке у входа в хижину. Танцующие стоят полукругом перед ними, совсем близко, голые и блестящие от масел. Начинается новый танец, для которого места во дворе совсем мало.
Появляются сёстры жениха, на головах у них калабасы, наполненные каури. Участников поражает такое обилие подарков: жених, уже выкупивший девушку у отца за шесть бутылок джина, преподносит драгоценный подарок и невесте: стоимость ракушек превышает пятьдесят франков. У неё будет очень старый муж, но больше ожерелий из каури, чем у любой из её подруг. После того как представлены подарки жениха, в круг, не слишком стараясь соблюдать ритм, входят тесть и сам жених. Они одного возраста, очень похожи, и я с трудом их различаю. Тут снова из хижины появляется невеста. Теперь её несут на плечах две первые жены жениха. Все трое сильно волнуются.
Женщины, несущие невесту, чрезвычайно красивы и молоды, у них упругие, крепкие груди, значит, они ещё не рожали и тоже вышли за него замуж совсем недавно. Возраст мужа здесь не является свидетельством его бесплодия. Если жена долго не рожает, муж может пойти к любому деревенскому юноше и уговорить его переспать с его женой. Отказывать не принято, равно как и потом предъявлять свои права на женщину или её потомство. Никому и в голову не придёт, даже этому юноше, что ребёнок рождён не от законного мужа. По представлениям дикаря, ночь с женщиной – это лишь одна из деталей в многочисленных ритуальных действиях для оплодотворения, таких, например, как не оглядываться при ходьбе, не есть ту или иную пищу, не произносить определённые слова и т. д. Ребёнок есть прямое продолжение того, кто выполнил все ритуалы, – потомком мужа, который нашёл юношу, а не юноши, оказавшего услугу мужу. Оплодотворение – дело магии, а физическое соитие – лишь одно из условий её пробуждения.