Тем не менее к чести Самбы следует заметить: трудно представить себе белого человека, в той же мере обладающего такими качествами, как предупредительность, послушание, сноровка и точность в исполнении распоряжений, которые демонстрировал в том числе и Самба. Достаточно было лишь раз показать ему, что и как надо делать, и назавтра Самба делал это сам. Он никогда прежде не видел фотоаппарата, но сразу понял, как с ним обращаться; в его ведении были краски, аптечка, консервы. Он получил от меня гораздо более ценный подарок, чем мог бы ожидать, но, чувствуя, что не заслужил моей симпатии, расстался со мной без обид.
Другие слуги порывались целовать мне руки, и, провожая меня, даже прослезились. Они рассчитывали сопровождать меня до самого Нигера, а может быть, и дальше. Современная же техника столь беспощадна в своём совершенстве, что прежде изолирует человека, а потом показывает ему, что в этом одиночестве нет ничего, что его бы питало. «Рено» даже саванну преодолевает со скоростью пятьдесят километров в час, но ради этого мне пришлось покинуть друзей-негров. Поэтому как только я окажусь в Сикасо, встанет вопрос, с кем и как я продолжу свой путь.
Всего час как рассвело. Бубу, единственный мой старый товарищ, пристёгнутый поводком к железному буфету с кухонными принадлежностями, верещит, ошарашенный скоростью. Особенно его страшат обезьяны, которых он видит из окна, их породы ему неизвестны. Сначала мы едем по ровной местности. Трава не слишком высокая – там, где её дотла не спалили негры, она выжжена солнцем, но кое-где на ровном месте ещё торчат кусты – пучки прутьев и цветов, прорастающие прямо из земли. Мелькают хлопковые плантации и рощи пальм, плоды которых используются для производства искусственного перламутра, шёлка, верёвок, масел, дурманных зелий и многого другого.
Переезжаем через реку – это Чёрная Вольта; её исток расположен в двадцати-тридцати километрах отсюда. Слившись с Белой и Красной Вольтой в районе Золотого Побережья, она становится частью крупнейшей артерии, прорезающей джунгли. В этих местах водятся кайманы – крокодилы. Кучка голых юношей переправляется через реку, перебегая по связанным ветвям, перекинутым над водой. Сразу за рекой дорога поднимается вверх, порой весьма круто. Здесь обитает крупный зверь. Чуть погодя, на границе Верхней Вольты и Судана, где необитаемые заросли не демаркированы, Фонтен, указывая мне на двух серых зверей, которые тут же скрываются в траве, говорит, что это львы. Наверное, он просто хотел меня развлечь, но, скорее, это были крупные собакоголовые бабуины, которых здесь не счесть. Чуть вдали – животные цвета прелого сена, головастые, с длинными туловищами, высокая трава мешает их распознать. Вдалеке виднеются стада буйволов, слонов, других крупных животных; их пропорции размыты испарениями земли, контуры колеблются.
Немногочисленные деревушки, мимо которых мы проезжаем, – всё те же округлые хижины с коническими соломенными крышами, со стенами, составленными так, чтобы было можно защититься от ночных вторжений хищников. Собственно говоря, поначалу мы видим лишь крыши, остальное заслоняет пышная растительность саванны. Что касается чернокожего населения, то люди здесь выглядят свежее и бодрее – очевидно, ведут более здоровый образ жизни, чем негры, населяющие окрестности Бобо.
В Сикасо прибываем к обеду. Сперва мне кажется, что эта большая деревня, первый суданский населённый пункт, в который я попал, и который обозначен на всех картах жирным шрифтом, совершенно безлюдна. Ни души. Во дворе домика, который Фонтен намерен превратить в филиал своей фирмы, застаём молодого негра, управляющего; он тоже не местный, и первое, что мы от него слышим, это сетования на то, что ему уже невмоготу жить в этой глуши.
Фонтен заходит в помещение, где сложен кое-какой товар, потом заглядывает в кухню и наконец в комнату, где буду жить я, пока мне не представится оказия добраться до реки Нигер. Вдруг я слышу его ор и вижу, как паратройка голых женщин выскакивает оттуда и улепётывает со двора; в дверном проёме мелькает нога моего приятеля – пнуть ему уже некого. Оказывается, это негр-управляющий устроил себе гарем, чтобы не скучать.
В сумерках. Сикасо. 7.I.1929
Едим быстро, молча: Фонтен должен вернуться в Бобо засветло. Впервые я остаюсь совсем один, лишённый даже слуг; ощущение одиночества усугубляется тем, что деревню Сикасо окружает тоскливый пейзаж: лишь равнина и небо – ни приветливой рощицы, ни ласковой речки. Мне предстоит томиться в постройке, которая задумывалась как магазин, да только неоткуда ждать покупателей, а улицы деревни заполняет лишь раскалённый воздух; моим единственным компаньоном будет негр, который и сам чувствует себя чужим и неприкаянным. А кто же принесёт воды, заварит чай, разберёт постель? – робко вопрошаю я. Фонтен оценивает ситуацию и понимает, что единственное, что он может сделать, это как-то меня подбодрить.
Прежде чем сесть в машину, он вызывает к себе негра по прозвищу Конюх: пусть служит мне, пока я не покину Сикасо. Управляющему учиняется разнос – на всякий случай, чтобы не вздумал относиться ко мне с пренебрежением. Наконец прощаемся. Как же грустно расставаться с новым другом, понимая, что это истинный друг! Чтобы провести со мной ещё день, он взялся отвезти меня в Сикасо, а это пятьсот километров туда и обратно, одиннадцать часов езды по пересечённой местности, крайне изнурительной и для него, и для его автомобиля.
Разглядываю, с кем мне предстоит жить бок о бок. Мой новый бой, Конюх, похож на святого с византийской иконы; боев такого возраста при мне ещё не было. Старый, аскетически худой, необычайно высокий, с длинной бородкой, некогда он был конюхом при дворе какого-то негритянского короля, а больше никому и не служил. Он понимает максимум десяток французских слов и полагает, что сможет готовить мне еду, если я удовольствуюсь негритянской кухней.
Не успел Фонтен уехать, как его управляющий тут же преобразился. Нацепил на нос тёмные очки и опять собрал своих изгнанниц, поселив их уже не в той комнате, что была отведена мне, а в кухне. По отношению ко мне он весьма любезен, но я сразу понял, что, улыбаясь и заигрывая со мной, он просто старается подать себя заправским европейцем, кого негры называют «сивилизэ» и «креол» (для меня это худшее, чем может стать представитель чёрной расы, поэтому никакой любезности по отношению к нему я не выказываю).
Остаётся представить и третью персону, на которую до сей поры никто не обращал внимания и которой предстоит превратить в кошмар всё моё пребывание в Сикасо. Во дворе, метрах в двух-трёх от моего обеденного стола, на циновке лежит прокажённый, его ноги изъедены язвами – на них нет живого места. В то время я уже успел избавиться от страха заразиться проказой, но отвращения, которое человек питает к любой болезни, разрушающей организм, не преодолел. О том, чтобы потребовать переместить этого бедолагу куда-нибудь ещё, не могло быть и речи. Рядом с его циновкой были набросаны тесёмки, валялось кое-какое тряпьё, стоял калабас с водой – всё указывало на то, что он здесь старожил. И кто знает с каких пор! А кроме этого, я слишком устал, слишком пал духом, слишком отупел для того, чтобы искать способы улучшить своё положение в Сикасо. Довольно с меня того, что надо искать способ, как отсюда выбраться.
Конюх-повар был большим другом страдальца. Проходя мимо, он всегда его подкармливал. Я и сам, примирившись с таким соседством, старался сделать его более сносным: мне принесли ананас, и я, съев половину, вторую отдал ему, а он смешал фруктовый сок с землёй и размазал всё это по плечу. Теперь я готов отдать ему и другой ананас, равно как и все последующие, ибо вряд ли мне когда-нибудь ещё захочется ананасов.
Перед домом есть широкий пустырь, на котором находится приподнятый на столбах и крытый толстым слоем сена базар. Сегодня базар совсем безлюден. Я то и дело выскакиваю из дома – вдруг увижу нечто такое, что означает: можно двигаться дальше. В отдалении, на противоположной стороне этой деревенской площади, там, где растут могучие сырные деревья и баобабы, стоит огромный старый грузовик, гружёный карите. Негры, которые должны его сопровождать, уже четыре дня ждут товарища из Бобо, и кто знает, сколько ещё прождут. Другого транспорта, который мог бы вывезти меня из Сикасо, за все эти дни замечено не было. Жара невыносимая, и я время от времени сбегаю домой и бросаюсь на кровать. Но дольше получаса лежать не могу: то почудится гул приближающегося автомобиля, то подумаю – а вдруг этот негр из Бобо уже здесь, и я снова выбегаю на площадь.
Как только жара чуть спадает, иду в деревню – она действительно огромна; круглые красные хижины пламенеют в закатных лучах. Пылают от закатного неба травяные крыши. Хижины последовательно соединены дугообразными ограждениями, переулки извилисты, и мне кажется, что я угодил в настоящий лабиринт, из которого трудно выбраться. Местами деревенская застройка обтекает какой-нибудь пригорок, на вершине которого красуется мощный баобаб, в его ветвях теснятся тёмные птицы. Иногда пригорок пересекает голый туземец с копьём в руке или женщина в набедренной повязке, называемой пань. Женщины и девушки, которые, как в раю, одеты в листву, мне на пути больше не попадаются.
Пробираясь таким образом мимо хижин, натыкаюсь на целое собрание стариков, сидящих на циновках в узком дворе. Они почти не обращают на меня внимания. Пройдя сквозь хижину, перед которой они сидят (это единственный способ продвинуться по лабиринту дальше), попадаю во двор, где собрались только юноши. Молодые атлетические тела воинов – и вместе с тем гибкие, почти девичьи тела. Длинные, стройные руки и ноги унизаны браслетами из ракушек. На пальцах тоже множество украшений. Бёдра и грудь стянуты тонкими тёмными ремешками. Кожа, испещрённая причудливыми татуировками, почти медного цвета. Лица приплюснутые, узкие раскосые глаза удлинённого разреза блестят, как если бы в них стояли слёзы; носы широкие, на пухлых мягких губах словно застыла улыбка, приоткрыв белейшие зубы. Головы выбриты от лба до темени, лобные кости очень выпуклые. Это юноши, чьё счастливое детство ещё не и